Я подал сигнал. Послышались команды. И цепь быстрым шагом направилась в сторону противника. Бойцы шли в рост, с оружием наизготовку. Мы с Алексеевым и артиллеристами держались сзади, метрах в пятидесяти. Рядом шагали радисты с рациями и телефонист с катушкой провода. Шествие замыкала группа разведчиков, готовая в любой момент вступить в бой.
Вот цепь скрылась в овражке и вскоре появилась на противоположной его стороне. Мы ускорили шаг, догоняя бойцов. В стане противника установилось какое-то странное затишье. И вдруг сверху по склону покатилась непривычная для глаза черно-бело-синяя лавина. Это были немецкие моряки. Они бежали в распахнутых бушлатах, под которыми пестрели тельняшки. За плечами у них не топырились горбами вещмешки. Ничего лишнего — только автоматы и гранаты.
Я не раз слышал и читал о том, как наши матросы геройски сражались на суше. Зачастую пренебрегая тактикой сухопутного боя и в той же мере пренебрегая смертью, они действовали с поразительной лихостью и бесстрашием. И, несмотря на большие порой потери, наводили на врага ужас, обращали его в бегство. Им случалось добиваться успеха даже там, где не могли этого сделать более опытные в сухопутном бою пехотинцы. Почему? Я не находил ответа, хотя, впрочем, и не задумывался над этим всерьез — мне не приходилось взаимодействовать с моряками.
И вот сейчас я понял, какое устрашающее впечатление производит эта монолитная масса, спаянная своими законами и традициями.
Я заметил, как замедлили шаг наши солдаты. Кое-кто начал останавливаться. Со стороны врага посыпались автоматные очереди. Над цепью моряков взвился какой-то протяжный крик, похожий на вопль. И хоть пули их еще не причиняли нам вреда, чувствовалось, что на какую-то часть бойцов эта атака действует как гипноз. Нужно было немедленно создать крутой перелом в этом психологическом [138] поединке. Но не успел я принять решение, как зазвенел чей-то высокий голос:
— Братцы, били фашистскую пехоту, побьем и моряков!
— Побьем! — покатилось по рядам. Люди подхватывали этот клич, может быть, механически, не вникая в его смысл. Но он создавал ощущение слитности коллектива, ободрял, звал к активным действиям. И цепь с новой энергией устремилась вперед. До гитлеровцев оставалось метров триста. Я приказал командиру полка гвардейских минометов:
— Дайте полковой залп по склону! — И после некоторой паузы спросил: — Не заденет наших?
— Нет, — заверил он.
Удар «катюш» был сокрушительным. Моряки исчезли в пламени, в облаке дыма и пыли. Не менее трети матросов осталось на земле. Остальные поднялись и снова пошли. Небо опять прорезали ослепительные молнии. Фашисты плюхнулись на землю. Встало их меньше половины. Теперь наши роты едва ли что могло остановить. Среди черных дымных полос, стлавшихся над полем боя, я на мгновение увидел комбата Сергея Хачатурова. С маузером в руке он бежал впереди своих бойцов и что-то кричал. Потом донеслось раскатистое «ура-а-а!». Немецкие матросы повернули назад. Многие, сунув под мышку автомат стволом назад, беспорядочно стреляли. Мало кому из них удалось уйти.
«Да, — подумалось мне, — у наших моряков, подрывавших себя вместе с врагами последней гранатой, за душой было нечто большее, чем одна традиционная флотская лихость».
Полк с ходу ворвался в деревню Чанкас, овладел высотой.
