От Фарнабаз Ответить на сообщение
К VLADIMIR Ответить по почте
Дата 03.10.2004 21:48:45 Найти в дереве
Рубрики 1917-1939; Версия для печати

Тут , кстати Личутин-почему деревенские мальчишки лягушек ловили

недавно вопрос поднимался, вроде ?

Владимир ЛИЧУТИН. ПРЕОДОЛЕТЬ РУССКИЙ РАСКОЛ

(Беседа с Владимиром БОНДАРЕНКО накануне юбилея)


....
Мы росли в военные и послевоенные годы, были дети природы. Жили по законам природы. Маленькие такие зверьки, предоставленные себе и Богу. Мать на работе вечно, затурканная, замотанная. Гурьба детишек. Постоянное чувство голода. Почти никакой одежонки. Все с чужого плеча. Мать дала обет отцу погибшему, что она детей подымет. Отец погиб на фронте под Оршей в 1942 году. Мама у меня была без образования, кончила всего четыре класса, но отец был деревенский учитель, и она дала ему обет вырастить детей, как он мечтал. Ну, жизнь светлую она не могла обеспечить. Мысль, помню, в детстве была всегда о пропитании, — как нам его добыть. Все, что ползало, летало и росло, все нами рассматривалось как еда. Мы на природу смотрели голодными глазами: что можно промыслить, что можно съесть. Весной коренья, — как грачи, мы ходили за плугом, и только не червяков подбирали, а корешки, лоснящиеся, покрытые желтой лаковой кожурой, на черной пахоте они были видны, как цыплята какие-то, сладкие такие, казались нам слаще сахара. А сахар — были такие специальные щипчики — мать или бабушка отколупывали по маленькой глызочке. Такие искристые, синевато-зеленые. Это будто минерал, добытый из земли. Я помню: все наше малое детство наполнено мечтою о сладком, вкусном. А давали по карточкам килограмм на семью из пяти человек. Три-четыре глызы таких. И мать прятала от нас. А мы жили в комнатушке крохотной, метров десять, ты был, знаешь, и в этой убогой комнатушке мы росли. Вот мать и искала место, куда спрятать от нас. На печку, в сундук, а я везде сахар находил, понемногу крал и грыз. Помню, уж в сундук закрыла. Я нашел ключ, открыть сил не было, я подсунул пассатижи и свернул замок. Это было для матери большое горе, она даже после этого перестала прятать сахар.
Таким зверьком я и рос. Плотное слияние с природой, конечно, нас закаливало, приучало добывать хлеб насущный с малых лет. Я, помню, в четвертый класс ходил, а мы уже ездили на сенокос. Худо-бедно, а трудодни шли. Зимой мать ходила, какие-то копейки получала. Помню, кротов ловили капканчиками, сдавали в заготсырье, отоваривали сахаром и мукой. А я был маленький ростом, такой заморыш, червячок, я школу кончил — во мне было метр сорок пять. А в детстве совсем был малыш. Чуть силенка поднакопилась, пошел работать на кирпичный, и каждое лето на каникулах работал на кирпичном. Таскали кирипичи, глину на тачке, мы как бы жили вне какой-то внешней, глобальной, газетной жизни. Там что-то происходило, строилось, улучшалось, велась борьба мировая, а мы, по сути, почти автономно от государства выживали, искали пропитание. Внешняя жизнь катилась колесом, практически нас не задевая…
В.Б. Ты, между делом, высказал глобальную мысль, над которой мучаются все разведки мира: как выживает русский народ?
Казалось, перемолотили его большевики-интернационалисты, переделали, ан нет, выжил. Сейчас не то же самое? По всем прогнозам советологов, русский народ должен был за эти десять лет практически исчезнуть, люди годами не получают зарплату ни в деревне, ни в городе. Денег живых давно не видели, а выживают. Привыкли не надеяться на государство, привыкли не доверять ему. Где-то подворовывают, где-то подрабатывают, хоть впроголодь, но живут. Как ты сказал: "Внешняя жизнь катилась колесом, практически нас не задевая…" А разве не так было при помещиках, столь любимых Говорухиным и Михалковым? Те же поборы, то же отсутствие собственности, — и как-то выкручивались, обманывали господ, выживали… Это и спасение наше, и беда наша. Народная жизнь, отдельная от внешней государственной жизни. Когда же они сольются в одном потоке?
В.Л. Из внешней жизни я помню только смерть Иосифа Сталина. Почему ударило? Потому что у меня день рождения 13 марта, а он помер пятого, и мне нельзя было праздновать мой день рождения. Как бы худо ни жили, а на Севере всегда отмечали каждый день рождения, каждый праздник. И вот я помню: морозное утро, по репродуктору мрачная музыка, и тут же солнышко ласковое, я прибегаю в класс, а там девки все плачут… Вот так один раз и запомнился внешний мир. А все остальное катилось, не задевая моего сознания. Да и многих моих земляков не задевало. Куда важнее — рыбалка, огороды, картошка, сенокос. И никогда я не думал, как буду. Как трава под деревом, росли. Я никогда не размышлял, что со мной будет? Как дальше жить?
Учился я плохо, мне не до учебы было. Игр много было, но все рисковые, как сейчас помню, аж дух захватывает. Мы кидали друг в друга копья, остро заточенные, попадет в глаз, останешься без глаза. Сражались мечами, дрючками всякими, как бы довоевывали за отцов. Игры были жестокого свойства…
Конечно, как видишь, в детстве у меня не было мыслей о писательстве. По русскому языку была трешка, по литературе тоже.
Всего четыре четверки в аттестате по второстепенным предметам, типа астрономии.
Но когда поступил в Архангельске в механический техникум, после первого курса поехали мы помогать на Пинегу, в глухую деревню. Жили в избе у охотника. Такой матерый дед, убил 33 медведя, потом бросил, потому что шкуры медвежьи подешевели. Ему лет 65 было. Нос картошиной, глаза глубоко сидящие, удивительно синие. Весь взлохмаченный, кряжистый, щеки пламенеют. Руки-кувалды. Вечно похохатывает. В его избе не было ничего железного. Старый деревянный быт с XVII века. Единственная примета ХХ века — зеркальце в пластмассовой оправе. Остальная утварь вся деревянная. Даже чашки и миски. И пара горшков чугунных.
Он мне рассказывал свои истории. Я вернулся в Архангельск, и вдруг мне захотелось это записать. Значит, была какая-то склонность. Никому больше не захотелось. Нас человек пятнадцать жило. Я сел и в тетрадке записал его историю о дезертире, как он бежал с войны в 1914 году, как поселился в лесу, в тайге глухой, и жена каждую ночь шла 20 километров, носила еду. Он в конце концов повесился. Жена сама выкопала яму и захоронила его, чтобы на семью, на детей не пало бесчестие. А сама с детьми уехала. Почему-то я не о самом старике написал, а одну из его историй пересказал и послал в "Юность". Через месяц пришел ответ: “Напечатать не можем, надо больше писать”. На какое-то время я перестал писать. Как будто наваждение кончилось. Никакого следа не оставило.
Потом, после техникума, призвали в армию. Я служил в войсках правительственной связи. Там я и хором руководил, и оформлял Ленинскую комнату, стенгазету. Вернувшись из армии, учился на подготовительных курсах в Ленинграде и работал на адмиралтейском заводе. Поступил в течение одного лета. В Университет на факультет журналистики. Характер у меня был отчаянный тогда. Зимой я поступил в Горный, а летом — в Университет. А еще и работал на заводе. Иду на экзамен, а в голове пусто после смены. Сочинение я написал на вольную тему. Брат мне говорит: или пятерка или двойка. Я прихожу — двойка. Я сразу выхватил документы с заочного — и на дневное. И то же сочинение написал. Свои фантазии. Пришел — опять двойка. Я опять документы забрал и сразу сдал на вечернее. И опять то же самое сочинение. В этот раз — четверка. Надо дальше устный сдавать. Устный как-то сдал. Историю стал сдавать — рабочее движение. А я ничего не знаю. Начинаю издалека, профессор: “Отвечайте, не темните”. Тут какая-то группа заходит, я говорю: “А можно, я к другому преподавателю пойду?” Он мне: “Куда хотите — идите”. Я — к другому, и сразу на второй вопрос: ХХ съезд партии, тоже не знал. Я начинаю расказывать, как в детстве узнал о смерти Сталина, какое горе было. В школе все плачут навзрыд. Вижу — он расцвел (преподаватель оказался сталинистом) и мне сразу за смелость пятерку поставил. Тогда же все ругали Сталина. “Я — говорит, — вас поздравляю и желаю успеха”. Так и поступил на один из главных факультетов в стране..