"Уж так назначено судьбой..."
О чем мечтали ленинградцы в блокаду? О том, чтобы пришло письмо с фронта, чтобы быстрее кончилась война. Мечтали дожить до того времени, когда можно будет поесть досыта, помыться и согреться. Мечтали о том, как будут жить после войны. Двенадцатилетняя Аня Федотова, у которой, как и у большинства ее ровесников, папа был на фронте, а мама - на оборонных работах, мечтала о том же, что и все.
Но еще она мечтала изобрести такое оружие, чтобы разом разбить немцев. И тогда мама вернется. И папа. И, представьте себе, изобрела, когда выросла. Правда, не оружие, а используемый в системах радиоразведки метод обнаружения оперативно-тактических ракет при их старте. Для того, чтобы уничтожать их на ранних стадиях полета.
Недавно исполнилось сорок лет, как Аня, а теперь - кандидат технических наук доцент Лениана Ильинична Петрова (Федотова) преподает в высших военных учебных заведениях военно-инженерную науку. Сначала - 15 лет в Военной артиллерийской академии, затем - в Военно-морском институте радиоэлектроники имени А.С. Попова.
- Лениана Ильинична, почему вы выбрали такую неженскую профессию?
- Меня с детства интересовало, каким образом радио говорит, - жутко любопытство разбирало. Как телефон говорит, я почему-то меньше интересовалась. У нас в Ленинграде трансляция была проведена в 1937 году, и в комнату повесили большие черные тарелки производства завода им. Калинина. У меня было представление, что в тарелках сидят малюсенькие-малюсенькие человечки, такие, как в книге "Приключения Карика и Вали", и они там и играют, и поют, и читают, и рассказывают. В войну я видела радиолокационную станцию, которая стояла у Политехнического института, на том месте, где сейчас спортивный комплекс. Она прослушивала небо, предупреждала о воздушных налетах. Мне очень хотелось понять, как она работает.
- Вы помните самое начало войны?
- Когда началась война, я была у родственников в деревне в ста двадцати километрах от Ленинграда. Днем пошла с ними корову доить. Там было много женщин с детьми - и местными, и дачников. Вдруг над нами летит самолет - низко-низко летит. И на крыльях у него большие черные кресты. Кто-то сказал: "Интересно, почему не красные звезды?" Тут из самолета раздалась пулеметная очередь, и многих ранило и убило. В середине дня в деревню на лошади прискакал вестовой. Сказал, что началась война и что мужчинам призывного возраста надо явиться в военкомат, а колхозных коней сдать в Красную Армию.
- Летом сорок первого вас отправили на каникулы, а когда вы вернулись в Ленинград?
- В середине июля 1941 года. Красная Армия отступала, через нашу деревню и лесом отступали красноармейцы, в большинстве без оружия. Причем шли они не отрядами, а поодиночке или небольшими группами. Спрашивали, где наши, где командование, как быстрее выйти к такому-то месту. Просились на постой: отдыхали сутки-двое, отсыпались, отъедались, потом шли дальше. Возраста разного: и очень молодые, и средних лет. Настроение у них было в основном подавленное. Они не могли понять, почему немцы оказались сильнее нас, почему наши войска отступали, почему оказались в окружении.
- Что изменилось в Ленинграде за месяц со дня начала войны?
- На улицах стало меньше народу, особенно мужчин. Патриотизм был очень высок, и многие шли добровольцами. Наш военкомат находился во дворе Армянской церкви, напротив Гостиного двора. Добровольцев было столько, что военный комиссар вынес стол для записи на улицу, и очередь к этому столу загибалась даже на Невский проспект. Записывались, им тут же выдавали винтовки и отвозили в казармы, где формировались отряды.
- А продукты в магазинах были?
- В июле карточки еще не ввели и продуктов в магазинах еще было много. Их стали раскупать, когда объявили карточную систему. По-моему, уже в августе. В июле еще всего было полно. И почему-то была эйфория, какое-то шапкозакидательское настроение: почему-то все надеялись, что война кончится к зиме. Никто не думал, что война будет такой страшной и долгой. Бомбежки начались. Воздушные тревоги объявлялись. Страшной и противной была воздушная тревога, ее объявляли по радио. Над нашей парадной два рупора висело.
- А что передавали по радио в войну?
- Говорили, как идут бои, как народ работает в тылу и делает все для фронта. Передавали хорошие концерты, очень много музыки: и классика, и эстрада.
Во время войны в Ленинграде на радио были такие передачи - звуковые письма. Как с фронта в тыл, так и из тыла на фронт. И перед ноябрьскими праздниками в 1942 году меня и еще нескольких детей, которые читали выразительно, отправили в Радиокомитет читать письма на фронт, свои письма: составляли письмо своим отцам и вслух читали его по радио. Нам учительница литературы помогла их подготовить. А еще она попросила меня выучить и прочитать по радио стихотворение. Сейчас не помню чье, помню только одно четверостишие из него.
С дорог ленинградских предместий,
С проложенной вновь колеи
С отцами и братьями вместе
Идут ленинградки в бои.
- Во время тревоги в бомбоубежище нужно было обязательно идти?
- В бомбоубежище дружинницы загоняли обязательно. Особенно людей, которые находились на улице в момент бомбежки. Наше бомбоубежище было в Казанском соборе, а вход - со стороны канала Грибоедова. Сначала мы тоже ходили. До тех пор пока бомба не попала в дом напротив, где теперь находятся железнодорожные кассы. Убежище для жителей этого дома было в подвале, а трубы лопнули, и подвал стало заливать водой. Выйти было невозможно, поскольку выход был завален рухнувшей стеной. Оттуда почти сутки раздавались крики о помощи. После этого случая я решила, что в бомбоубежище больше не пойду.
- Как же вы жили одна, без родителей?
- Меня в 1942 году поместили в детский дом для детей фронтовиков. Он находился на Мойке, 26. Девочек посылали работать в госпиталь, размещенный в зданиях Герценовского педагогического института, - помогать на приемке раненых, стирать бинты, убирать палаты. Сначала я работала на приемке раненых в холле главного здания. На полу были расстелены брезентовые палатки, на палатках - байковые одеяла и рядом таз с водой. Когда привозили раненых, взрослые клали их на эти одеяла, а мы должны были раздеть, помыть, сделать первичную обработку раны и, если возможно, натянуть на раненых белье. Раненых на этом одеяле мы вдвоем с кем-нибудь перемещали перекатом - не было сил поднять их или посадить. Гимнастерку, брюки, кирзовые сапоги и обмотки нам разрешалось разрезать, а кожаные сапоги надо было распарывать. Давали две пары ножниц - одна для кожаных сапог, другая - для одежды. Кожаные сапоги были у командиров (старших офицеров), кирзовые - у младших командиров, а у красноармейцев (солдат) в основном были обмотки. Электричества не было. Стоял "стакан" от снаряда, в него была налита какая-то густая вонючая жидкость, из ниток сделан фитиль, он сильно дымил. Поэтому за смену все лицо покрывалось копотью, и нос ею забивался, и отхаркивались ею же.
Один раз привезли раненых из Невской Дубровки. Видимо, их долго, дней 5 - 6, не перевязывали. У одного из них была большая рана на бедре с торчащим из нее осколком. Осколок я вытащила, и рана зашевелилась. Когда я поднесла свет к ране, она вся оказалась в больших белых копошащихся червях гармошкой. Я так дико кричала, что даже дежурный врач со второго этажа прибежал. Хотя мне было уже 12 лет, я не знала, что живого человека могут черви есть. Я думала - только покойников в земле. А врач мне объяснил, что эти черви съедали гной раненому, и сказал, что ногу ему сохранят.
- А раненые кричали?
- Нет, только зубами скрипели. Но во время бомбежки раненые были хуже маленьких: начинали метаться и срывать с себя повязки, с кроватей сбрасывались, кричали. И мы удивлялись, что люди, прошедшие фронт, так боятся бомбежек. Поскольку носить раненых в бомбоубежище мы не могли, весь медперсонал поднимался в палаты: садились к ним на кровати или бегали от кровати к кровати и успокаивали.
К счастью, в наш госпиталь бомба не попала, но вот центральный госпиталь на Суворовском был разбит. А в перерывах между бомбежками раненые вели себя как обычные люди: расспрашивали, кто мы, что мы, из какой семьи. Мы им письма писали, градусники ставили, пить давали, спрашивали, как они воевали, кто у них дома остался. Иногда устраивали самодеятельные концерты. Раненые к нам относились очень хорошо, жалели нас. Некоторые клали нам в карман халата кусочек хлеба или пакетик с сахарином, но мы от раненых ничего не брали.
- Вы с отцом встречались во время блокады?
- Раз иду по коридору с ведром и шваброй, а навстречу мне везут каталку с раненым. Голова вся забинтована, видны только пшеничные усы и голубые глаза. И эти глаза меня сверлят. Думаю, что это раненый на меня так смотрит? Я взяла у него из-под подушки медкарту, смотрю - а это мой отец. Он никогда раньше усов не носил, поэтому я его не узнала. Он был ранен в голову и в ноги осколками мин, пролежал в госпитале примерно месяца два, а потом... Потом - на фронт. Перед отправкой на фронт он пять дней жил дома (говорит с радостью и гордостью). Я спрашивала отца:"Ты надеешься вернуться?" А он отвечал, что у тех, кто на передовой, большая вероятность одной дороги - в НаркомЗЕМЛЮ...
Конечно, каждый надеялся выжить и дожить до победы. И жить после победы. Мой отец понимал обстановку: бои были очень тяжелые, людей не жалели, оружия не хватало, поэтому быть убитым была большая вероятность. Тем не менее очень радовался, что ему сохранили ногу. Сказал, что после войны будет плясать в день победы. Но он погиб в Польше в январском наступлении 1945 года.
- Давайте вернемся к вашей работе в академии. Как вы пришли к мысли писать диссертацию?
- У нас на кафедре велась научная работа, тема была предложена Министерством обороны. Сначала я принимала участие в этой работе как исполнитель, а потом родились собственные идеи, и выросла диссертация.
- Как отнеслись коллеги-офицеры к вашим достижениям в военной науке?
- В академии моя диссертационная работа имела большой резонанс. Когда я защищалась, в конференц-зале было очень много народу, даже вдоль стен стояли.
Думаю, некоторые подозревали, что я не сама диссертацию делала. Защита продолжалась четыре часа, так как задавали много вопросов: и очень сложных, и хитрых, и с подковыкой, но я ответила абсолютно на все, и защита прошла блестяще. Тогда Артиллерийской академии исполнилось 150 лет, и за сто пятьдесят лет только Марина Федоровна Федотова (однофамилица, не родственница) и я защитили диссертации в области радиоразведки. Из женщин мы были первыми и единственными.
Потом произошло нечто непонятное. В 1975 году радиотехнический факультет академии расформировали, хотя там работали высококвалифицированные кадры и оборудование, а радиоэлектроника занимает в армии, особенно в артиллерийских и ракетных войсках, одно из главнейших мест. Некоторым предложили работу в Тульском военном высшем радиотехническом училище, остальных просто выкинули на улицу. Расформирование радиотехнического факультета, и не только нашего, но и аналогичных факультетов в других высших военных учебных заведениях, нанесло большой вред советским Вооруженным Силам. Только через 20 лет, когда уже растрачены кадры и техника, факультет восстановили снова, на пустом месте. А тогда я единственная получила перевод в Высшее военно-морское училище радиоэлектроники им. А.С. Попова (теперь - Военно-морской институт радиоэлектроники им. А.С. Попова), прошла туда по конкурсу.
- Лениана Ильинична, вам не трудно ездить на работу в Петергоф? Ведь только в один конец - метро, электричка, автобус...
- Конечно устаю, особенно зимой. Но знаете, как писал поэт-фронтовик Эдуард Асадов?
И сколько судьбой мне отпущено лет,
И сколько невзгод, и сколько побед, -
Все полной мерой беру!
Беседу вела Людмила Петрова
На фотографии: Л.И. Петрова в годы работы в Военной артиллерийской академии.
Автор выражает признательность Надежде Ильиной за помощь в подготовке этого интервью.
