у сына то либерализм головного мозга... "Сталин Кирова убил, в коридорчике"
А ещё Камо.
Аврора - 1996
Лев Скрягин "Я - сын Николая Скрягина!"
Николай Алексеевич Скрягин в годы срочной службы на флоте (стоит в матросской форме)
В кругу друзей. Слева направо: Н.А.Скрягин. Л.И .Вагин, Г .Н .Мохов.
Вашингтон. 1944 год. Николай Алексеевич с сыном Львом — автором рассказа, известным писателем-маринистом, автором книг о морских катастрофах, сокровищах и кладах, о спасении человеческой жизни на море, истории якорей, морских узлов, маяков и т.д.
Севастополь, 1942 г.
Страница 136
Тот день мне запомнился во всех деталях. Сейчас даже не нужно напрягать память, я могу повторить в малейших подробностях услышанное тогда, словно прошло не сорок лет, а сорок минут. Хотя ничего особенного, вроде бы, и не случилось в тот вечер - собрались к отцу его друзья, и он рассказывал им о своей жизни. Ничего особенного... Просто я впервые узнал, кем был мой отец. Что я знал о нем прежде? То, что мой отец служит в Главном Штабе ВМФ. То, что в годы войны он был военно-морским атташе при нашем посольстве в Соединенных Штатах. То, что до этого отец служил каким-то очень ответственным работником Наркомата обороны. А еще раньше, в моем совсем далеком детстве, откуда память иногда приносит запахи весеннего Севастополя, - служил штурманом на Черном море. Всего этого было вполне достаточно, чтобы не задумываться, знаю ли я отца - конечно, знаю. Единственно, что уже в детстве занимало меня, так это вопрос, откуда у отца столько боевых наград, если на войне он не был? Но вслух я этого вопроса никогда не произносил, потому что знал - если отец сам до сих пор не рассказал, то и спрашивать бесполезно.
И вот неожиданно тайна приоткрылась, и я понял, что ничего не знал о своем отце. Он приехал со службы из Главного Штаба необычно рано, в середине дня, хотя никогда прежде до восьми вечера не возвращался. Вместо кителя на нем почему-то была надета парадная тужурка со всеми орденами и медалями. И кортик... Я, как всегда, ни о чем не спрашивал.
Отец посмотрел на меня и усмехнулся: - Все. Баста! Уволен в запас. В руках он держал небольшой сверток из плотной коричневой бумаги. Передав сверток мне, отец ушел переодеваться. В свертке оказалась плоская полированная шкатулка. Я отнес ее в столовую и открыл крышку. На малиновом бархате отливая золотом лежал кортик. Гарда поблескивала буквами: "В награду". Рукоятка из слоновой кости была украшена золотой пластиной с выгравированной надписью: "Капитану 1-го ранга Скрягину Н.А. от Главнокомандующего ВМФ". - Это вместо адмиральского звания. Я обернулся. Отец стоял в дверях и с тихой полуусмешкой наблюдал за мной. Он уже переоделся в домашний костюм, а бережно сложенный мундир держал в стопке перед собой. - Сейчас поедешь в Елисеевский, - сказал отец, - запиши, что нужно купить. У нас сегодня будут гости.
Страница 137
Он прошел в угол столовой, где стоял древний родовой сундук, и, на ходу диктуя мне список продуктов, стал аккуратно укладывать в сундук флотскую форму. Когда мама с моим младшим братом уезжала на лето в деревню, я оставался в доме за хозяйку. Мама каждый раз перед отъездом говорила: " На тебя вся надежда. Корми отца хорошо, ему некогда о себе заботиться". Отцу всегда было некогда. Но в тот вечер стал готовить он сам. Я был на подхвате, все больше и больше удивляясь тому, как ловко отец орудует на кухне. Прежде мне казалось, что домашнее хозяйство для него далекий незнакомый мир. Теперь я видел, что на кухне он чувствует себя так же уверенно, как и в привычной ему обстановке: на дипломатическом рауте или палубе военного корабля. Это было первое открытие того вечера.
И не последнее. Близких друзей отца, что собрались тогда за нашим столом , я знал хорошо, но вместе их видел нечасто. Все это были занятые люди, много времени проводившие в разъездах: инженер-контр-адмирал Михаил Алексеевич Рудницкий, автор знаменитой у военных моряков "Катюши" - крейсерской подлодки "К-Р"; международный гроссмейстер Вячеслав Васильевич Рогозин, тренер Михаила Ботвинника; Герой Советского Союза Леонид Иванович Вагин, генерал-майор, начальник московского Суворовского училища; любимый всей страной Борис Федорович Андреев, народный артист СССР.
Лишь один гость не был мне знаком - ничем не примечательный человек лет шестидесяти, которого отец по-дружески называл то Ваней, то, почему-то, Охотником. Охотник участия в разговоре почти не принимал, все больше слушал и улыбался. Позже мне отец сказал, что это был его старый проверенный друг, генерал-лейтенант из Главного разведуправления Министерства обороны.
Кто же из них задал тогда вопрос? Кажется, Рогозин. Его, как и меня, интересовало, откуда у отца боевые награды. Он так и сказал: - Ты же ни одного дня на фронте не был, Коля, за что ордена? Застолье к тому времени уже приобрело известную раскованность, в столовой было шумно, все говорили разом, за исключением, разве что, одного Охотника. Но лишь только Рогозин сказал это, как шум тут же стих.
Страница 138
Мне вопрос показался бестактным, и я весь напрягся, чувствуя общую неловкость, охватившую гостей. Однако отец совершенно не смутился и, что было для меня совершенной неожиданностью, стал рассказывать.
- Да, Слава, ты прав, ни дня на фронте . Только ведь у меня своя война была. И длилась она, кстати, на два с половиной года дольше. Я свои награды в сорок седьмом увидел, когда из Штатов вернулся. Главком вручал, сразу все. Первый - орден Ленина. Указ о награждении был подписан в июне сорок четвертого.
Северному флоту тогда срочно требовалось подкрепление. Тихоокеанский пока не воевал, и решили перебросить из Владивостока в Полярный дивизион подводных лодок. Я, как военно-морской атташе, должен был этот переход организовать.
Отец умолк.
- Ну и?.. - нетерпеливо спросил кто-то из гостей.
- Ну и организовал. Если честно, то это действительно оказалось непросто. На Тихом океане тогда было жарко: американцы с японцами воевали, друг за другом охотились. Да вы знаете, что вам говорить. А тут целый дивизион нужно провести. Потом через Панамский канал в Атлантику, а там своя война. За безопасность лодок отвечала морская разведывательно-дипломатическая служба, и я, естественно, в первую очередь. Вобщем, пришлось повозиться. Да еще на мне лежало материально- техническое снабжение дивизиона. Я ведь их в каждой базе встречал и провожал. Одна все-таки не дошла. Торпедировала нашу "Л-шестнадцатую" японская подлодка возле Сан-Франциско. Остальные добрались благополучно. Об их успехах на Севере вы наслышаны. Между прочим, знаменитая "С-пятьдесят шестая" Щедрина тоже из того дивизиона.
Отец коротко махнул рукой, словно бы говоря: "Да, было дело", а вслух сказал: - Что-то на сухую рассказывать трудно. Боря, Слава, вы как не у себя дома. На минуту за столом воскресло оживление, и тут же стихло, как только Вагин попросил: - А теперь, Николай, расскажи про другие ордена. Если не ошибаюсь, Великой Отечественной обеих степеней, Красной Звезды и два Боевых Красного Знамени? Не считая медалей.
- Не ошибаешься, - отец казался польщенным.
Его друзья были также не единожды награждены, и внимание таких людей было ему, конечно, приятно.
- Да все, вобщем-то, подобное тому, - продолжал он рассказывать, - обеспечение безопасности торгового судоходства, например. Помните, у мыса Лукаут торпедировали пароход "Ашхабад"? Наша служба организовала спасение экипажа. В сорок втором году линейный ледокол прорвался из Черного в Средиземное, а потом в Атлантику. Мы тогда обеспечивали его переход в Штаты. Ну и другое такое же, работы хватало. Разве что ордена Боевого Красного Знамени... Первый я получил за тридцатилетнюю флотскую службу. А вот другой - тот мне особенно дорог. Отец взял из вазы яблоко и принялся задумчиво его разглядывать, словно это помогало вспоминать. Все терпеливо ждали.
- Было это в сорок втором. Тогда для наших военных медиков проблемой номер один стали газовая гангрена и гнойные инфекции. Из-за этого в госпиталях умирало раненых больше, чем от самих ранений. Дело в том, что использовали пенициллин старой формулы, а он в случаях с ранениями не всегда помогал, слабоват был. Ко мне поступила информация, что американцам удалось пенициллин усовершенствовать, они превратили его в сильнейший антибиотик. И сразу же засекретили. Да так, что неоткуда подступиться. Но все же я тот секрет раскрыл. И на личном самолете Молотова переправил ампулы и всю документацию в Москву. Кстати, сам Вячеслав Михайлович об этом не знал.
Да как же тебе удалось? - чуть ли не в один голос воскликнули гости. Отец переглянулся с Охотником, и оба улыбнулись.
Аврора - Выпуски 7-12 - Страница 139
- Выбрал я самый простой способ. Самый простой и самый безнадежный. Поначалу-то перепробовал все, что только можно - безрезультатно. Тогда я, уже, должно быть, с отчаянья, попросил одного крупного ученого-медика принять меня для беседы. И без всяких обиняков, просто по-человечески напомнил ему, что идет страшная война, что моя страна приносит огромные жертвы в борьбе с врагом всего человечества, что потерь может быть значительно меньше, если советские врачи получат новые пенициллы. Я был наслышан об этом человеке как об истинном гуманисте. Так оно и оказалось. Ученый стал мне говорить, что восхищен мужеством советских людей и нашей победой под Сталинградом и что он считает своим долгом помочь нам. Через три дня я получил ампулы и описание технологического процесса.
Паузу, наступившую после этих слов, первым нарушил Андреев. Он восхищенно прищелкнул языком и негромко сказал: - Здорово. Все тут же заговорили, и со всех сторон слышалось: "Сколько людей спас! Тысячи, сотни тысяч!..." Андреев схватил бутылку коньяку и в крайнем возбуждении принялся наливать рюмки.
- Выпьем, - повторял он скороговоркой, - ай, молодец! Выпьем за Николая!
Охотник поднял рюмку и, кажется, впервые за весь вечер сказал: - Предлагаю выпить за талант. Он в разведке особенно необходим.
Все дружно выпили за талант разведчика. Я подождал, когда Охотник отложит вилку, и спросил у него: - А в чем талант разведчика?
Он ответил, не раздумывая: - В умении найти нестандартное решение. Такое, какое до него никто не использовал, и потому противник к нему не готов.
Сказав это, Охотник повернулся в моему отцу и. весело предложил: - Расскажи-ка ты нам что-нибудь такое, чему бы даже я не поверил. Отец пожал плечами: - Изволь. Вот вам первая история. Осенью сорок пятого года мне понадобилось выехать в Бостон на встречу с одним человеком. Выхожу из поезда и первым делом направляюсь к киоску, чтобы купить парочку местных газет. Достаю это я из кармана мелочь и вдруг вижу - под ногами на земле лежит кусок белой глянцевой бумаги. Аккуратный такой прямоугольник размером с пачку сигарет. До сих пор не пойму, что меня толкнуло поднять.
Беру я в руки эту бумагу, поворачиваю... Отец обвел всех неторопливым взглядом. - И вижу мою фотографию. Да, да - ваш покорный слуга собственной персоной! Сунул я быстренько фотографию в карман и не спеша побрел в город. Снял номер в отеле, походил по антикварным магазинам, музеи посетил, вечером в театр. А через три дня укатил обратно в Вашингтон. Ни о какой встрече, конечно, не могло быть и речи. Отец замолчал и тут же рассмеялся, увидев наши изумленные лица.
Один Охотник понимающе усмехался. - Не поразил? - спросил отец. - Нет, - ответил тот, - хотя, конечно, везение сказочное. Я о таком никогда не слышал. Мы все разом зашумели. Даже я на минутку забыл о своей роли юнги в кают-компании и вместе с гостями требовал объяснения.
- Пусть он вам объяснит, - .кивнул отец на Охотника и ехидно прищурил глаз. Охотник явно испытывал наше терпение. Он достал из кармана пиджака коробку "Казбека", вынул папиросу, постучал кончиком гильзы по крышке и так же неторопливо полез за спичками.
Страница 140
Мы ждали.
- Все очень просто, - сказал он, наконец прикурив папиросу, - контрразведка заинтересовалась визитом советского атташе в Бостон и поручила меcтным агентам поводить, ну то есть, понаблюдать за гостем. Его величество случай спас нашего друга от провала: агент, которому была поручена слежка, перед самым прибытием поезда покупал в этом же киоске газету и, раззява, обронил фотографию своего клиента. И надо было такому случиться, что подобрал ее именно тот, кто был на ней изображен. Думаю, во всемирной истории разведки этот случай единичный. Присутствующие как один повернули головы к отцу. Тот хмыкнул: - Так же подумал и я. Затем немного помолчал, как видно, разбирая в памяти всевозможные случаи из своей практики, и вновь спросил у Охотника: - Ну, а что ты на это скажешь? Был у нас в городском парке Портленда "почтовый ящик". Есть там полуразрушенная крепостная стена, а в ней очень удобная ниша. Однажды я со своим помощником пришел в парк, чтобы забрать из "ящика" одну микропленку и заложить другую. Товарищ мой направился к тайнику, а я прогуливаюсь по дорожке, страхую его. Возвращается, гляжу - у него на шее фотоаппарат висит, новенький "Кодак". Говорит, что нашел его в нише рядом с микропленкой. И тут же спрашивает меня: "А вдруг нас расшифровали и аппарат в насмешку положили?"
Принесли мы этот подарочек в контору и осмотрели его. Оказалось, аппарат с пленкой. Быстренько проявили ее и увидели, что отснято немногим более половины кадров, и на всех одни и те же персонажи : молодая женщина и мужчина лет сорока. То идут по аллее, то стоят, обнявшись, возле стены, то сидят на скамейке и целуются. Все в таком духе. Что мы должны были подумать? Последняя фаза адресовалась Охотнику. Головы сидящих за столом повернулись к нему.
Охотник на этот раз не стал долго томить.
- Снято в разное время? - спросил он. Отец снова хмыкнул и ответил тоном, каким в детской игре водящий произносит слово "тепло":
- Да: одеты по-разному, и погода на снимках различная.
- Есть кадры, где эта парочка позирует фотографу?
Отец уже вовсю улыбался , довольный, что друг не подкачал:
- Нет.
- Еще вопрос - крупные планы?
- Нет, все снято издали. Молодец, Ваня, ты в форме. Мы подумали так же. Но "ящик" пришлось сменить.
- Ну, разумеется, - ответил Охотник. Мы ждали, но друзья ничего не собирались добавлять к сказанному. В конце концов Андреев не выдержал и пробасил:
- Эй! Вы, давайте, кончайте эти пряталки. Что там было на самом деле?
Охотник стал объяснять:
- Николаю требовалось определить, случайно попал аппарат в тайник или его положили со значением. Пленка отснята наполовину, снимали в разные дни одних и тех же людей, которые, должно быть, в этом парке назначали друг другу свидания. Аппарат хранился здесь же. Вывод: ревнивый супруг догадался, что у жены есть любовник, и решил собрать улики для бракоразводного процесса. Фотоаппарат, скорее всего, купил специально для этой цели новый и хранил в парке, чтобы жена случайно не обнаружила его дома и не уничтожила все труды.
Как видно, Охотник прочитал в наших глазах недоумение и добавил:
- Советским людям все эти сложности непонятны. На Западе если муж при разводе не докажет неверность жены, то ему придется выплатить ей кругленькую сумму, а то и вовсе до конца дней содержать: смотря по тому, что записано в брачном контракте. Но в тех случаях, когда жена нарушила условия договора, контракт аннулируется.
Страница 141
Поэтому хозяин фотоаппарата и снимал жену с любовником, чтобы потом предоставить снимки в суде. Как вы понимаете, этому человеку не слишком повезло: все его хлопоты пропали даром. Но, честно говоря, сочувствия к нему я не испытываю. Он был изрядным крохобором, если пожалел денег на частных детективов и решил все сделать сам. Наверное, жене было с ним не сладко.
- Кстати, - подхватил отец, - с этим злосчастным "ящиком" была история еще прежде. Нам бы следовало давно его поменять. Он разрезал яблоко на дольки, съел одну и продолжил рассказ: - Мне нужно было показать "почтовый ящик" молодому дипкурьеру. Пришли в парк, сели на скамейку неподалеку от стены, и я подробненько так ему объяснил: сейчас, мол, пройдешь по дорожке метров сорок и сквозь кусты проберешься к стене. В этом месте пролом. Войдешь в него, Отсчитаешь семь шагов вправо и увидишь в стене чуть повыше головы нишу. Запустишь в нее руку, возьмешь пленку и обратно тем же путем. Место запомни. Парень ушел. Я сижу, поглядываю по сторонам. Вдруг - треск, шум. Ломится мой дипкурьер через кусты и орет благим матом: " Укусила! Укусила!" Вы уже, конечно, догадались. Все правильно - змея. Я скорей вынул из брюк ремень, с него тоже снял, перетягиваю руку в двум местах - повыше и пониже укуса, и на максимальной скорости в больницу. Парня спасли. Повезло, что укусила гадюка, а не гремучая змея.
- Вот это везение, - растягивая слова, произнес Андреев и скорчил при этом такую гримасу, что мы громко рассмеялись.
Отец подождал, когда все отсмеются, и сказал: - А пленку-то потом мне пришлось доставать! Я вам скажу, это были пренеприятные мгновенья. Сперва пошуровал в нише прутиком - змеи там уже не было, потом запустил руку. Достаю контейнер, а самому страшно, не передать. Я этой пакости с детства боюсь. Схватил пленку и - ходу оттуда! Вечер затянулся, и я радовался тому, что никто из гостей не оглядывается на часы, что висели у нас в столовой на стене. За окнами давно уже сгустилась чернота, в доме напротив огней становилось все меньше и все реже слышался скрип трамвая на повороте. А в нашей квартире по-прежнему раздавались взрывы хохота, перезвон рюмок, веселые возгласы, которые, вспыхнув, тут же стихали, как только раздавался негромкий и такой красивый голос моего отца. Он все рассказывал и рассказывал...
Страница 142
Утром я мыл на кухне посуду, а в ушах все еще звучали вчерашние истории. Как новые мазки способны преобразить лицо на портрете, не меняя его черт, так и услышанное мною накануне совершенно перевернуло мое представление о собственном отце.
Вернее будет сказать: заставило задуматься о нем, о прожитой им жизни. Задуматься впервые. Я так и не знаю, почему мой отец, Николай Алексеевич Скрягин, внебрачный сын известного царского адмирала Алексея Александровича Скрягина, оказался со своей матерью в тысяча девятьсот двенадцатом году в Тифлисе. Там бабушка поначалу была поварихой у какого-то князя, а затем устроилась медсестрой в городскую лечебницу для умалишенных. В больнице она повстречала Камо. Симон Аркашович Тер-Петросян - так звали этого человека, но до сих пор люди помнят ёго как "товарища Камо".
Незадолго до их встречи Камо вместе со своими боевиками-революционерами захватил в местном банке довольно крупные ценности. Потом его выследили, арестовали, и он, спасаясь от суда и виселицы, симулировал шизофрению. Оказавшись в психиатрической лечебнице и познакомившись там с моей бабушкой, он уговорил ее помочь ему бежать. После революции Камо отплатил добром за добро: познакомил Таню Скрягину, представив ее как вдову, со своим приятелем Ниви Кванталиани, наборщиком подпольной типографии. Прошло немного времени, и бабушка стала именоваться Татьяна Спиридоновна Кванталиани. Моего отца Камо взял к себе рассыльным, он тогда был уже замнаркома внешней торговли ЗСФСР. Спустя три года отец стал его личным секретарем. В двадцать втором году Камо погиб - он ехал по Верийскому спуску в Тбилиси на велосипеде, внезапно навстречу вывернул грузовик. Говорили, что все это очень странно и не похоже на несчастный случай. Теперь говорят определеннее: убийство, организованное по приказу Сталина. Когда-то Ростан придумал, что его бесстрашный герой Сирано погибнет от свалившейся на голову бочки. Сталин решил, что бесстрашный герой Камо примет смерть от грузовика, должно быть, Сталин читал Ростана.
Незадолго до смерти Камо написал три рекомендательных письма для моего отца и двух его друзей, работавших в том же наркомате. Эти рекомендации помогли сбыться их мечтам: отец попал на флот, Леонид Вагин в Красную Армию, а Георгий Мохов на рабфак.
Среди сохранившихся бумаг отца есть один документ, который вызывает у нас с братом удивление, я бы даже сказал недоумение. Это свидетельство об окончании артиллерийской школы Учебного отряда Балтфлота. В двадцать четвертом году отец закончил эту школу, получив военную специальность морского дальномерщика. В аттестате следом за оценками по общеобразовательным и спецпредметам - одни пятерки - сказано: " Аттестация о способности, прилежании и распорядительности: способен, малоприлежен, нераспорядителен, малодисциплинирован". Тем не менее отец был направлен после школы старшим дальномерщиком на канлодку "Красная Звезда", а через два года стал боцманом эсминца "Ленин". В сорок восьмом году, учась на втором курсе Ленинградского военно- морского подготовительного училища, я проходил плавпрактику на шхуне " Учеба". Когда я потом рассказывал об этом отцу, то неожиданно обнаружил, что он знает "Учебу" лучше меня. Оказалось, что еще до моего рождения, в, двадцать девятом году он с боцманами других эсминцев в Кронштадте переоснащал ее рангоут и такелаж.
- Тогда-то я и познакомился с твоей матерью, - сказал отец, - на октябрьские праздники в Кронштадт приехал цыганский ансамбль, давали концерты для моряков. Мама твоя была в этом ансамбле солисткой на гитаре. Через год в Ленинграде родился я. Отец уже был не боцманом, а слушателем второго курса военно-морского училища имени Фрунзе. .
Страница 143
В тридцать шестом году мы поселились под Москвой на станции Красково, переехав туда из Севастополя, где отец, после окончания "Фрунзенки", служил третьим штурманом на крейсере "Красный Кавказ". Каждое утро отец отправлялся на другой конец поселка, где на отшибе под кронами густых деревьев прятался высокий глухой забор. На калитке того забора красовались сразу три надписи: "Осторожно - злая собака!", "Курсы иностранных языков" и "Посторонним вход запрещен". Пару раз, когда мама уезжала в город, отец брал меня с собой на весь день. В большом двухэтажном доме добрые дяди дарили мне пустые красивые коробки из- под папирос, из которых я строил дома, и угощали конфетами. Много лет спустя я узнал от отца, что под вывеской "Курсов иностранных языков" скрывалась разведшкола ГРУ. Впрочем, большого противоречия тут не было, так как в основном там изучали иностранный язык, опыт контактов с иностранцами, психологию, знакомили с разными странами, их обычаями и традициями. Учили основательно: каждый слушатель занимался индивидуально с четырьмя преподавателями . Закончив "курсы", отец получил командировку в Англию, а мы с мамой вернулись в Ленинград. Плющиха, дом тринадцать. Семиэтажный, серо-желтый, невдалеке от Смоленской площади. Он и сейчас стоит на своем месте.
Мы вселились в него в тридцать восьмом, по возвращении отца из Англии. Окрестные жители называли этот дом "военным": в левом и правом крыльях жили командиры, носившие в петлицах ромбы - комбриги, комдивы, командармы, маршалы. Такие, как Голиков, Конев, Рыбалко, Шапошников.
Центральная часть дома была устроена на гостиничный манер: однокомнатные квартиры выходили в широкий светлый коридор с двумя душевыми и общей кухней. Здесь жили военные поскромнее - от майора до полковника. Мы занимали квартиру номер двадцать девять на третьем этаже. Отсюда я пошел в школу. Здесь родился мой младший брат. С этим домом у меня связано много радостного и светлого, и все же... И все же я называю его страшным домом, таким же, как "дом на набережной" . За три года с тридцать восьмого по сороковой половина живших здесь офицеров была арестована, а их жены и дети высланы. Я хорошо помню это. К ночи дом затихал, но затишье скорее напоминало оцепенение - "черный ворон" появлялся, как правило, перед рассветом. Случалось, правда, и днем. Не раз я бывал тому свидетелем: у подъезда останавливалась машина, из нее выходили два охранника с карабинами через плечо и третий - в черном плаще, из-под которого виднелись галифе с голубым кантом. Все трое скрывались в подъезде и через какое-то время выводили оттуда знакомого комбрига или комдива. Руки в наручниках за спиной, на плечах распахнутая шинель. Машина уезжала, а по двору разносился крик: "Ребята, у Витьки отца забрали! Бей сына предателя! В ежовые рукавицы его!".
Уже после смерти отца мать рассказала мне, как осенью сорокового приехали и за ним: - Ночью громкий стук в дверь.
Отец надел халат и пошел открывать, я следом. Гляжу из-за его плеча - в коридоре стоят трое, два с карабинами и этот, в плаще. Говорят: "Скрягин! Одевайтесь, вы арестованы!" Отец им в ответ: "Покажите удостоверение и ордер на арест . Те ему: "Вы что, не видите, кто мы?" Отец снова: "Покажите ордер". Тот, что в плаще, разозлился: "Вам же, - говорит, - хуже будет". Тогда отец вынул из кармана халата браунинг и дослал патрон. Щелчок такой громкий получился, до сих пор помню. Постояли они так немного друг против друга, потом те развернулись и ушли. Отец послушал, как они спускались по лестнице, затем подошел к окну и дождался, когда "воронок" выедет со двора.
После этого он быстро оделся, сунул пистолет в карман тужурки, наказал мне, чтоб никому не открывала, и вышел из дому.
Страница 144
После обеда позвонил и сказал, чтобы я не волновалась. А через три дня вернулся домой.
Оказывается, что он сделал - на утро пошел прямо к наркому Кузнецову и говорит: "Если я в чем-то виноват, то отдайте вы приказ об аресте. Я не хочу , чтоб меня забирали эти в сапогах". И положил на стол партбилет, удостоверение, браунинг. А пистолет этот ему Кузнецов же и дарил. Выяснилось, что нарком ничего про арест не знал. Пока он разбирался с людьми из НКВД, отец дома не показывался. Кузнецов его отстоял. Вот так, сынок, это и было, отец не велел вам рассказывать. А мы с братом спокойненько проспали ту ночь и много лет еще не подозревали о пронесшейся над самыми нашими головами грозой. В то время мой отец был уже начальником отдела внешних сношений наркомата. Кузнецов его очень ценил, знакомы они были еще со Времен службы на Балтике.
Вырвав отца из рук НКВД, нарком позаботился спрятать его подальше от глаз этой организации. Не прошло и месяца, как наша семья обосновалась во Владивостоке. Прожив там месяца полтора, мы погрузились на шведский теплоход "Анни Джонсон" и в середине марта сорок первого года прибыли в Сан-Педро - морской порт Лос-Анджелеса. Отец был назначен исполняющим обязанности Военно-Морского Атташе при посольстве СССР в США. Вновь за отцом пришли осенью сорок восьмого, после нашего возвращения из Штатов.
Я в это время учился в Ленинграде, дома были мама с моим братом. Опять пришли втроем и опять убрались ни с чем: отец в тот момент находился в Белграде на Дунайской конференции, консультировал по морским вопросам Вышинского, замминистра иностранных дел.
12 января, в среду, 1972 года к воротам Кузьминского кладбища подъехали три автобуса. Хоронили моего отца.
Речи друзей и сослуживцев были кратки - термометр показывал восемнадцать градусов мороза.
Тем не менее и здесь от товарищей моего отца я узнал немало такого, что помогало дополнить его портрет. Последним выступал полковник морской службы запаса Наум Соломонович Фрумкин - участник Гражданской войны в Испании, военный разведчик, кавалер многих орденов, в том числе двух орденов Ленина. Речь Фрумкина помогла мне наконец-то восстановить один из пробелов биографии отца. А именно: причину ссылки его в Соломбалу. Вернувшись из Штатов, отец три года прослужил в должности начальника направления в морском Главном Штабе. Будучи капитаном 1-го ранга, он занимал адмиральскую должность, ему подчинялись десятка полтора офицеров в том же звании, что и он. Внезапно зимой пятьдесят первого года он оказался в пригороде Архангельска, Соломбале, на должности заведующего учебной частью Соломбальского высшего военно-морского училища. Руководил учебным процессом, сам читал лекции, маршировал под знаменем, когда училище выходило на парад. Жил отец в одной поморской семье, снимал у них комнату.
Спустя три года его вернули в Москву и восстановили в прежней должности. О причине ссылки сам отец так до конца жизни и не узнал. Я тем более не надеялся разгадать эту загадку, пока неожиданно не услышал ее от Фрумкина.
Выяснилось, что работая крупным начальником в Главном Штабе, отец совершил серьезную ошибку: как-то раз в присутствии своей секретарши сделал замечание подчиненному. У того офицера был неопрятный вид, и отец предложил ему поехать домой, надеть чистую рубашку и погладить брюки. Беда в том, что родня этого человека занимала высшие правительственные кабинеты. Он затаил обиду и при случае отомстил.
Очередное возвращение в Главный Штаб оказалось ненадолго. Через полтора года после Соломбалы наступил тот самый июльский день, когда отец вернулся со службы раньше обычного с именным кортиком в полированной шкатулке и несколько потерянной усмешкой на лице.
Было это в пятьдесят пятом году. Но усидеть без дела он не мог. Сначала за год он написал свою очередную книгу по психологии. Потом мы с ним вместе перевели для служебного пользования книгу Карнеги "Как приобрести друзей и оказывать влияние на людей".
После этого, в пятьдесят седьмом, он поступил на работу в Институт мировой экономики на должность морского эксперта- консультанта. А с пятьдесят девятого и до самой своей смерти отец прослужил ученым секретарем Океанографической комиссии при Президиуме Академии Наук. Вместе с Зенкевичем, Папаниным и Ушаковым он тринадцать лет руководил работой всех научно-исследовательских судов страны. И руководил отлично! Не зря же бывший консул в США Вавилов написал о нем: "Интересы Николая были удивительно разносторонними, и чем бы он не занимался, всегда добивался блестящих результатов".
Заканчивая свою речь на траурном митинге, Наум Соломонович Фрумкин, сам в прошлом один из крупнейших советских разведчиков, сказал: - Мы провожаем в последний путь человека, о котором американский разведчик Ладислас Фараго в своей книге "Война умом - анализ шпионажа и разведки XX века" отозвался так: "Работая в Штатах более шести лет, он ни разу не скомпрометировал себя и был одним из самых результативных русских разведчиков".
