От Холод Ответить на сообщение
К All
Дата 27.01.2002 14:50:36 Найти в дереве
Рубрики WWII; Современность; Версия для печати

Геббельс унд соБрешицын - ученик и учитель

САС!!!

Благодарю уважаемого Cliver за представленный материал илюстрирующий идеологию учителей.

>День добре!

> http://www.duel.ru/publish/sky/Tainy_Voiny.htm

>Ни одна победа не была так хорошо продумана, как та, которую Гитлеру не удалось одержать: его победа над Россией.

>План эксплуатации завоеванной территории был выработан одновременно с планом самого завоевания. Архивы Нюрнберга располагают целой кипой документов, из которых некоторые относятся к началу 1941 г., и раскрывают проекты Гитлера, касающиеся громадной территории между Вислой и Уралом.

>В первую очередь, намечено было систематическое ограбление материальных богатств. Гитлер поручил это дело выдающемуся специалисту — маршалу Райха, Герингу. Этот организованный грандиозный грабеж получил, подобно военным операциям, особое имя: это был “план Ольденбург”.

>“Вся организация — говорится в документе 1317 P.S., помеченном 1-м марта 1941 г., — подчинена райхсмаршалу. Она ведала всеми отраслями хозяйства, за исключением пищевых продуктов, которые были поручены специальной комиссии, возглавляемой статс-секретарем Баке. Главная задача организации, вверенной Герингу, состояла в овладении всеми запасами сырья и всеми крупными промышленными предприятиями”.

>Через два месяца план Ольденбурга был разработан до мельчайших деталей. Документ 1157 P.S. от 29 апреля, разделяет Россию на четыре больших экономических инспектората: 1) Ленинград (условное имя Голштиния), 2) Москва (Саксония), 3) Киев (Баден) и 4) Баку (Вестфалия). Пятый инспекторат держался в резерве, очевидно, в ожидании новых завоеваний.

>23 экономических комендатуры и 12 бюро предназначались для разработки и проведения мер, предписываемых инспекторатами. Одна из комендатур предполагалась в Сталинграде. Этот пост остался незанятым.

>Министр Баке должен был хозяйничать пищевыми продуктами. Принципы его деятельности изложены в документе 2718 P. S.:

>В течении четвертого года войны (1942) германские вооруженные силы должны быть питаемы целиком за счет России, это необходимо для продолжения войны.
>Неважно, что миллионы людей умрут от голода, если мы возьмем из этой страны то, что нам необходимо для себя...
>Третьей личностью, призванной Гитлером играть роль в России, был шеф СС, начальник Гестапо, — Генрих Гиммлер.

>“В зоне операций, — говорит особая директива от 13 марта 1941 г., — райхсфюреру СС поручается приказом фюрера специальная миссия, которая вытекает из борьбы двух противоположных политических систем. В пределах этой миссии райхсфюрер СС действует совершенно независимо и на свою собственную ответственность”.

>Это чудовище — Гиммлер — становится палачом России. В момент, когда поражение Германии уже стало намечаться, 4 октября 1943 г., он с неподражаемым цинизмом излагает своим коллегам, генералам СС, принципы своей политики и своей морали (речь в Познани, документ 1919 P. S.). Вот этот памятник варварства:

>“Мы, СС, руководимся следующими принципами: мы должны относиться лояльно, честно и по-братски к тем, кто принадлежит к нашей расе и только к ним. То, что происходит с русскими, меня абсолютно не трогает. Процветание или страдания других наций меня интересует лишь поскольку эти нации являются рабами нашей культуры. Если десять тысяч русских женщин умирают от изнурения, копая противотанковый ров, то меня это интересует лишь поскольку этот ров нужен для Германии. Ясно, что мы не должны быть жестоки и бесчеловечны без необходимости: мы, немцы, единственный народ, который культурно относится к животным и мы должны так же относиться и к людям. Но было бы преступлением против нашей крови давать людям чужой расы идеалы, так как этим мы готовим бедствия нашим детям и внукам. Если кто либо придет и скажет мне: “Я не могу заставлять женщин и детей копать этот противотанковый ров, они умрут и это бесчеловечно”, — то я отвечу ему: “вы преступник. Если этот ров не будет выкопан, то результатом этого будет смерть германских солдат. А они вашей крови”. Вот что я хочу внушить СС, как один из наиболее священных законов их поведения. Я требую от них применения этого правила ко всем не-германским народам, и особенно к русским”.

>Кроме этого человека-зверя, Гитлер одарил Россию теоретиком, холодным палачом в лице Альфреда Розенберга. Он сделал его министром Восточных Областей. Розенберг был вероятно ненормальным. Его отрывистая, несвязная, безостановочная речь, его нескладные жесты, тяжелый, неподвижный взгляд — показывали, что он живет в каком-то ином, нереальном мире. За его речью трудно было следить. Его рассуждения были огромными скоплениями тумана, изредка прорезываемыми просветами, как бы молниями. Гитлер, — сам полунормальный, — с беспокойством смотрел на Розенберга и не подпускал его к активной деятельности. Наконец, он нашел ему подходящую роль: дал ему самое обширное поле для экспериментов — Россию.

>За два дня до начала войны с Россией, 20 июня, Розенберг изложил свои идеи перед главными своими помощниками, предназначенными для организации завоеванной России (документ 1058 P.S.).

>“Главной задачей Востока в этом году является питание германского народа. Юг России должен нам поставить необходимое пополнение питательного баланса Германии. Но мы не видим абсолютно никакого основания, обязывающего нас питать также и русский народ из продукции этих областей. Конечно, необходимо будет произвести широкую эвакуацию населения и нет сомнения, что русских ожидает ряд очень трудных лет.

>Германию ждет гигантская задача, но эта задача отнюдь не только негативная, как могло бы казаться, если иметь в виду лишь жестокую необходимость эвакуации. Направление русского динамизма к востоку — вот задача, которую надо проводить со всей твердостью. Быть может, это решение будет одобрено будущей Россией, если не через 30 лет, то через сто. Если мы закроем Запад для русских, то они осознают свой истинный гений, свои подлинные силы и свою географическую принадлежность. Наше решение иначе будет расцениваться историками через сотни лет, чем оно расценивается русскими сегодня”.

>Фанатик, обрекавший живую Россию на голод, смерть и обезлюдение, шутовски изображал себя создателем счастья и благоденствия будущей России. Он окружал себя людьми, похожими на себя. “Розенберг, — говорится в протоколе одного собрания, состоявшегося 16 июля 1941 г., — заявил, что он хочет взять к себе капитана фон Петерсдорфа в виду его исключительных достоинств. Заявление это вызвало всеобщий ужас и возражения. И фюрер и райхсмаршал заявили, что они считают Петерсдорфа сумасшедшим”.

>Фюрер сам отобрал гауляйтеров, которых он хотел поставить во главе больших частей России. Лозе для Прибалтики, Каше в Москве, Кох на Украине, Фрауенфельд в Крыму, Тербовен на Кольском полуострове. Все “старая гвардия”, твердые люди.

>Задачей их было подготовить будущее. Какое?

>Меморандум от 2 апреля 1941 г. (документ 1017 P. S.) дает ответ на этот вопрос. Россию ожидало расчленение на семь государств.

>Германские геополитики, бывшие в этом вопросе советниками Гитлера, предусматривали в первую очередь Великороссию, т.е. центральную область, сердцем которой была Москва. Это — историческое ядро России, центр ее могущества, ячейка, откуда вышел панславизм. Ее необходимо было ослабить. К этому приводили три средства:

>полное упразднение еврейско-большевистского управления без всякой попытки заменить его каким-нибудь более разумным и гуманным;
>экономическое ослабление, путем конфискации наличных запасов, промышленных предприятий и средств передвижения;
>отторжение значительных территорий и присоединение их к соседним политическим образованиям: Украине, Белоруссии и Донецкому Краю.
>“Белоруссия и Дон, — говорится в немецком документе, — края бедные и отсталые. Они не опасны для Райха, их можно увеличить и усилить, при условии бдительности. Поэтому к Белоруссии следует придать Калининскую область, а к Дону — Саратовскую. Таким образом, Москва была бы в 250 километрах от границ Великороссии”.

>Украина должна была получить самую широкую национальную автономию. Она становилась экономическим и политическим вассалом Райха и была бы включена в союз Черноморских держав. Ей предоставлялись двойная миссия: почетная обязанность кормить Райх и доверительная обязанность быть постоянной угрозой для Москвы.

>Пятой державой был намечен Кавказ. Его этническое и лингвистическое разнообразие исключительно богато. Поэтому его легко раздробить на ряд мелких суверенных образований, составляющих в целом федерацию. Но район Баку с его нефтяными промыслами должен был так или иначе остаться под контролем Германии.

>Из Средней Азии и Туркестана советники Гитлера хотели сделать мусульманское государство в качестве вспомогательного союзника Великого Райха. Это государство, — говорится в документе 1017 P. S., — явится операционной базой и средством давления на Индию.

>Остаются балтийские провинции, т.е. Литва, Латвия и Эстония.

>“Нужно будет, — говорит меморандум, — организовать переброску в центральные области России значительной части городского населения Латвии и низшие группы населения Литвы. Затем будут предприняты шаги к заселению этих стран народами германской расы. Большой контингент могут дать немцы с Поволжья, очищенные от нежелательных элементов. Следует далее иметь в виду датчан, норвежцев, голландцев и даже — после победоносного исхода войны — англичан. В течение одного или двух поколений этот новый район колонизации может быть присоединен к Райху”.

>Таким образом, победа Германии должна была привести к полному разрушению политической мощи славян. Далее она должна была привести к колоссальной перестройке политических образований и к грандиозным переброскам населения. Запад Европы тоже не был пощажен. Германия собиралась очистить мелкие государства, населенные народами германской расы, как Голландия и Дания, и перебросить их население в степи Восточной Европы. И англичане, конечно, могли не сомневаться в том, что им предстояло участвовать в насаждении германизма в Литве и Эстонии.

>Для характеристики германских амбиций существует свидетельство, еще более ценное, чем документ 1017 P.S.: собственные слова Гитлера.

>Это было 16 июля 1941 г., во время большого совещания по вопросам реорганизации Восточных областей (документ L. 221). Германские танки были уже в Ельце, — приближаясь к Москве. Русские армии поспешно отступали. Победа была почти в руках и фюрер говорил с авторитетом триумфатора.

>Он начал с того, что разнес один французский журнал правительства Вищи за его “бесстыдную наглость”: журнал осмелился написать, что война в России должна вестись ко благу всей Европы, как целого. Он, Гитлер, хотел, чтобы война велась ко благу Германии и больше никого.

>“Мы не должны, — сказал он, — опубликовывать действительные наши цели, но мы должны знать точно, чего хотим.

>Надо действовать так, как мы действовали в Норвегии, Дании, в Бельгии и в Голландии. Мы объявим, что мы вынуждены оккупировать, управлять и умиротворять; что это делается для блага населения; что мы обеспечиваем порядок, сообщение, питание. Мы должны изображать себя освободителями.

>Никто не должен догадываться, что мы подготовляем окончательное устройство, но это не мешает нам принимать необходимые меры — высылать, расстреливать — и эти меры мы будем принимать.

>Мы будем действовать так, как будто мы здесь только временно. Но мы-то хорошо будем знать, что мы никогда не покинем этой страны”.

>Прежде всего надо было окончательно укрепить прочность Великого Райха.

>“Никогда в будущем, — заявил Гитлер, — не должно быть допущено образования военного могущества к западу от Урала, даже если бы нам пришлось бороться 100 лет, чтобы помешать этому. Все мои преемники должны знать, что положение Германии прочно лишь постольку, поскольку к западу от Урала нет иной военной державы. Наш железный принцип отныне навсегда будет заключаться в том, что никто другой, кроме немцев, не должен носить оружие.

>Это главное. Даже если мы найдем нужным призвать подчиненные народы к несению военной службы, — мы должны от этого воздержаться. Одни немцы смеют носить оружие и никто больше: ни славяне, ни чехи, ни казаки, ни украинцы”.

>Затем Гитлер перечислил те земли, которые по праву военной добычи должны принадлежать Германии.

>Крым:

>“Крым должен быть очищен полностью от своего теперешнего населения и заселен исключительно немцами. К нему должна быть присоединена Северная Таврия, которая также войдет в состав Райха”.

>Часть Украины:

>“Галиция, принадлежавшая бывшей Австрийской Империи, должна стать частью Райха”.

>Прибалтика:

>“Все балтийские страны должны быть включены в состав Райха”.

>Часть Поволжья:

>“Область Поволжья, заселенная немцами, также будет присоединена к Райху”.

>Часть Закавказья:

>“В Баку мы образуем германскую военную колонию”.

>Кольский полуостров:

>“Мы сохраним за собой Кольский полуостров ради рудников, которые там находятся”.

>Никто не осмелился возражать, даже Геринг. Три месяца назад он обратил внимание фюрера на то, что долгая оккупация столь обширной страны, как Россия, явится непосильным бременем для Германии. Теперь он молча принимал этот безумный план экспансии и завоеваний. Итак, Прибалтика, Галиция, Крым с Северной Таврией, Баку, низовье Волги, Кольский полуостров — входят в состав Германии; вся остальная Россия, в том числе и Азиатская, разделена на вассальные государства, которые должны держаться в повиновении при помощи военной силы Германии. Далее — вся центральная Европа. Все побережье Северного моря с Данией, Голландией, Бельгией и Северной Францией. Затем колонии. К этому еще цепь баз и опорных пунктов, список которых найден в одном из документов Министерства Иностранных Дел: Трондхейм и Брест, которые должны были навсегда остаться германскими военными портами, Дакар, Канарские острова, Святая Елена, Коморские и Сейшельские острова, Св. Маврикии, Занзибар... Такая империя превосходила все самые безумные и эфемерные образования, какие знает история. Она далеко превышала силы Германии, даже победоносной, и не могла быть прочной в силу закона природы, который не допускает чудовищ. И окружение Гитлера, — среди которого были и люди интеллигентные, образованные и со здравым умом, — слушало, соглашалось и аплодировало.

>Геринг, однако, хотел знать, какие территории обещаны союзникам Германии. Гитлер нахмурил брови. Ему не хотелось что-либо уступать. Ему казалось, что у него это крадут.

>“Ничего определенного не обещано ни словакам, ни венграм, ни туркам. Антонеску заявляет претензии на Бесарабию и Одессу. Наши отношения с Румынией хороши, но никто не может знать будущего и мы не должны преждевременно намечать границы.

>Финны хотят Восточную Карелию, но они не получат Кольского полуострова, который мы оставляем себе. Они также требуют район Ленинграда: я снесу до основания Ленинград и отдам им территорию”.

>И он прибавил, как бы грезя:

>“Я сделаю из завоеванных стран земной рай”.



>Земной рай! Гитлер хотел придти к нему, начав с установления ада. Незадолго до начала войны, в мае 1941 г., — рассказывает Гальдер, — фюрер собрал старших генералов армии. В этот день он снова был возбужден и раздражен.

>“Война с Россией, — сказал он, — не может вестись с соблюдением закона чести. Она является одновременно борьбой идеологий и борьбой рас; и она должна вестись с небывалой до сих пор беспощадностью. Господа офицеры должны позабыть на этот раз свои рыцарские традиции. Я хорошо знаю, что такой образ мыслей плохо умещается в представлениях гг. генералов и меня это очень огорчает, но тем не менее мои приказания должны быть выполнены неукоснительно.

>Я знаю, что мои СС не будут рассматриваться Советским Союзом как комбатанты. Я вывожу из этого следствие, что советские политические комиссары должны быть расстреливаемы.

>СССР не присоединился к Гаагской конвенции. Благодаря этому, нарушения нашими войсками международного права должны оставаться безнаказанными, кроме тех случаев, когда нарушаются законы уголовные, как убийство и изнасилование”.

>“Докончив свою речь, — продолжает Гальдер, — Гитлер вышел из комнаты, не добавив ни слова. Присутствовавшие чувствовали себя оскорбленными и обратились к Браухичу с протестом. Маршал заявил, что он будет с этим бороться и он добьется того, что приказы фюрера по этому пункту будут изменены. Он тут же составил текст приказа об обращении с пленными политическими комиссарами и послал его в ОКВ, подчеркнув, что армия не должна выполнять никаких иных приказов”.

>Иодль заявил следующее:

>“Между фюрером и генералами существовало основное расхождение во взглядах на войну с Россией. Генералы видели в ней войну двух армий, в то время как фюрер настаивал на том, что это борьба на истребление двух взаимно исключающих форм цивилизации. “Вы смотрите на войну так, — говорил он, — как если бы вы думали, что на другой день после перемирия победитель и побежденный могут подать друг другу руки. Вы не понимаете, что законы, управляющие другими войнами, неприменимы в нашей борьбе с Россией. Ваши рыцарские представления здесь неуместны и просто смешны”.

>“Во время осады Ленинграда, — рассказал дальше Иодль, — генерал фон Лееб, командующий северной группой армий, сообщил ОКВ, что потоки гражданских беженцев из Ленинграда ищут убежища в германских окопах и что у него нет возможности их кормить и заботиться о них. Фюрер тотчас отдал приказ не принимать беженцев и выталкивать их обратно на неприятельскую территорию”.

>Этот приказ сохранился — документ S. 123, датированный 7 октября 1941 года, гласит следующее:

>“Фюрер решил, что капитуляция Ленинграда, как и позднейшая капитуляция Москвы, не будут приняты, если даже неприятель будет о ней просить.

>Моральное оправдание этой меры должно быть понятно миру. В Киеве наши войска подвергались большой опасности от взрывов замедленных мин. Такая же опасность, но еще в большей степени, ожидает нас в Ленинграде и в Москве. Советское радио само оповещало, что Ленинград будет защищаться до последнего человека и что город минирован.

>Вот почему ни один немецкий солдат не должен вступать в город. Всякий, кто будет пытаться покинуть город, перейдя через наши линии, будет огнем принужден к возвращению.

>Нужно позволить населению выход из города только через узкие проходы, ведущие в еще незанятые области России. Население нужно принудить к бегству из города при помощи артиллерийского обстрела и воздушной бомбардировки.

>Чем многочисленнее будет население городов, бегущее вглубь России, тем больше будет хаос у неприятеля и тем легче будет для нас задача управления и использования оккупированных областей. Все высшие офицеры должны быть осведомлены об этом желании фюрера”.

"Размышления" ученичка. Вот что думает по усторойству России наш ноббель:
http://teljonok.chat.ru/nam/kak.htm

Небезызвестная статьюха "Как нам обустроить Россию". Статьюха пИсана 18 сентября 1990 г. Сексомольской кривде, т. е. до развала страны и Гайдаркиного беспредела.

МЫ — НА ПОСЛЕДНЕМ ДОКАТЕ
Кто из нас теперь не знает наших бед, хотя и пок­рытых лживой статистикой? Семьдесят лет влачась за слепородной и злокачественной марксо-ленинской утопией, мы положили на плахи или спустили под откос бездарно проведённой, даже самоистребительной, «Отечественной» войны — треть своего населе­ния. Мы лишились своего былого изобилия, уничто­жили класс крестьянства и его селения, мы отшибли самый смысл выращивать хлеб, а землю отучили да­вать урожаи, да ещё заливали её морями-болотами. Отходами первобытной промышленности мы испако­стили окружности городов, отравили реки, озёра, ры­бу, сегодня уже доконечно губим последнюю воду, воздух и землю, ещё и с добавкой атомной смерти, ещё и прикупая на хранение радиоактивные отходы с Запада. Разоряя себя для будущих великих захва­тов под обезумелым руководством, мы вырубили свои богатые леса, выграбили свои несравненные недра, не­восполнимое достояние наших правнуков, безжалостно распродали их за границу. Изнурили наших женщин на ломовых неподымных работах, оторвали их от де­тей, самих детей пустили в болезни, в дикость и в подделку образования. В полной запущи у нас здо­ровье, и нет лекарств, да даже еду здоровую мы уже забыли, и миллионы без жилья, и беспомощное лич­ное бесправие разлито по всем глубинам страны, — а мы за одно только держимся: чтоб не лишили нас безуёмного пьянства.

Но так устроен человек, что всю эту бессмыслицу и губление нам посильно сносить хоть и всю нашу жизнь насквозь — а только бы кто не посягнул оби­деть, затронуть нашу нацию! Тут — уже нас ничто не удержит в извечном смирении, тут мы с гневной смелостью хватаем камни, палки, пики, ружья и ки­даемся на соседей поджигать их дома и убивать. Та­ков человек: ничто нас не убедит, что наш голод, ни­щета, ранние смерти, вырождение детей — что какая-то из этих бед первей нашей национальной гордости!

И вот почему, берясь предположить какие-то шаги по нашему выздоровлению и устройству, мы вынуж­дены начинать не со сверлящих язв, не с изводящих страданий — но с ответа: а как будет с нациями? в каких географических границах мы будем лечиться или умирать? А уже потом — о лечении.

А ЧТÓ ЕСТЬ РОССИЯ?
Эту «Россию» уже затрепали-затрепали, всякий её прикликает ни к ляду, ни к месту. И когда чудовище СССР лез захватывать куски Азии или Африки — тоже во всём мире твердили: «Россия, русские»...

А что же именно есть Россия? Сегодня. И — завт­ра (ещё важней). Кто сегодня относит себя к буду­щей России? И где видят границы России сами рус­ские?

За три четверти века — при вдолбляемой нам и прогрохоченной «социалистической дружбе наро­дов» — коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спо­койному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России. Ещё б, может, и не упущено разобраться и уладить — да не в той лихой беде, как буре, завертевшей нас теперь. Сегодня видится так, что мирней и открытей для будущего: кому надо бы разойтись на отдельную жизнь, так и разойтись. И именно при этом всеместном национальном изводе, заслоняющем нам осталь­ную жизнь, хоть пропади она, при этой страсти, от которой сегодня мало кто в нашей стране свободен.

Увы, многие мы знаем, что в коммунальной квар­тире порой и жить не хочется. Вот — так сейчас у нас накалено и с нациями.

Да уже во многих окраинных республиках центро­бежные силы так разогнаны, что не остановить их без насилия и крови — да и не надо удерживать такой ценой! Как у нас всё теперь поколёсилось — так всё равно «Советский Социалистический» разва­лится, всё равно! — и выбора настоящего у нас нет, и размышлять-то не над чем, а только — повора­чиваться проворней, чтоб упредить беды, чтобы рас­кол прошёл без лишних страданий людских, и только тот, который уже действительно неизбежен.

И так я вижу: надо безотложно, громко, чётко объявить: три прибалтийских республики, три закав­казских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если её к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — непременно и бесповоротно бу­дут отделены. (А о процессе отделения — страницами ниже.)

О Казахстане. Сегодняшняя огромная его террито­рия нарезана была коммунистами без разума, как попадя: если где кочевые стада раз в год проходят — то и Казахстан. Да ведь в те годы считалось: это совсем неважно, где границы проводить,— ещё немножко, вот-вот, и все нации сольются в одну. Проницательный Ильич-первый называл вопрос границ «даже десятистепенным». (Так — и Карабах отрезали к Азербайджану, какая разница — куда, в тот момент надо было угодить сердечному другу Советов — Турции.) Да до 1936 года Казахстан ещё считался авто­номной республикой в РСФСР, потом возвели его в союзную. А составлен-то он — из южной Сибири, юж­ного Приуралья, да пустынных центральных просто­ров, с тех пор преображённых и восстроенных — рус­скими, зэками да ссыльными народами. И сегодня во всём раздутом Казахстане казахов — заметно меньше половины. Их сплотка, их устойчивая отечественная часть — это большая южная дуга областей, охватыва­ющая с крайнего востока на запад почти до Каспия, действительно населённая преимущественно казаха­ми. И коли в этом охвате они захотят отделиться — то и с Богом.

И вот за вычетом этих двенадцати — только и оста­нется то, что можно назвать Русь, как называли издавна (слово «русский» веками обнимало малорос­сов, великороссов и белорусов), или — Россия (назва­ние с XVIII века) или, по верному смыслу теперь: Рос­сийский Союз.

И всё равно — ещё останется в нём сто народов и народностей, от вовсе немалых до вовсе малых. И вот тут-то, с этого порога — можно и надо проявить нам всем великую мудрость и доброту, только от этого момента можно и надо приложить все силы разумно­сти и сердечности, чтоб утвердить плодотворную содружность наций, и цельность каждой в ней культуры, и сохранность каждого в ней языка.

СЛОВО К ВЕЛИКОРОССАМ
Ещё в начале века наш крупный государственный ум С. Е. Крыжановский предвидел: «Коренная Рос­сия не располагает запасом культурных и нравствен­ных сил для ассимиляции всех окраин. Это истощает русское национальное ядро».

А ведь то сказано было — в богатой, цветущей стра­не, и прежде всех миллионных истреблений вашего народа, да не слепо подряд, а уцеленно выбивавших самый русский отбор.

А уж сегодня это звучит с тысячекратным смыслом: нет у нас сил на окраины, ни хозяйственных сил, ни духовных. Нет у нас сил на Империю! — и не надо, и свались она с наших плеч: она размозжа­ет нас, и высасывает, и ускоряет нашу ги­бель.

Я с тревогой вижу, что пробуждающееся русское национальное самосознание во многой доле своей никак не может освободиться от пространнодержавного мышления, от имперского дурмана, переняло от ком­мунистов никогда не существовавший дутый «совет­ский патриотизм» и гордится той «великой советской державой», которая в эпоху чушки Ильича-второго только изглодала последнюю производительность на­ших десятилетий на бескрайние и никому не нужные (и теперь вхолостую уничтожаемые) вооружения, опо­зорила нас, представила всей планете как лютого жадного безмерного захватчика — когда наши колени уже дрожат, вот-вот мы свалимся от бессилия. Это вреднейшее искривление нашего сознания: «зато боль­шая страна, с нами везде считаются», — это и есть, уже при нашем умирании, беззаветная поддержка коммунизма. Могла же Япония примириться, отка­заться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр — и сразу расцвела.

Надо теперь жёстко выбрать: между Импери­ей, губящей прежде всего нас самих, — и духовным и телесным спасением нашего же народа. Все знают: растёт наша смертность, и превышает рождения, — мы так исчезнем с Земли! Держать великую Империю — значит вымертвлять свой собственный народ. Зачем этот разнопёстрый сплав? — чтобы русским потерять своё неповторимое лицо? Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остат­ке её. Отделением двенадцати республик, этой кажу­щейся жертвой — Россия, напротив, освободит сама себя для драгоценного внутреннего развития, наконец обратит внимание и прилежание на саму себя. Да в нынешнем смешении — какая надежда и на сохране­ние, развитие русской культуры? всё меньшая, всё идёт — в перемес и в перемол.

К сожалению, этот мираж «единонеделимства» 70 лет несла через свою нищету и беды и наша стойкая, достойная русская эмиграция. Да ведь для «единоне­делимца» 1914 года — и Польша «наша» (взбалмош­ная фантазия Александра I «осчастливить» её своим попечительством), и никак «отдать» её нельзя. Но кто возьмётся настаивать на этом сегодня? Неужели Рос­сия обеднилась от отделения Польши и Финляндии? Да только распрямилась. И так — ещё больше распря­мимся от давящего груза «среднеазиатского под­брюшья», столь же необдуманного завоевания Алек­сандра II, — лучше б эти силы он потратил на недост­роенное здание своих реформ, на рождение подлинно народного земства.

Наш философ этого века Ив. А. Ильин писал, что духовная жизнь народа важней охвата его территории или даже хозяйственного богатства; выздоровление и благоденствие народа несравненно дороже всяких внешних престижных целей.

Да окраины уже реально отпадают. Не ждать же нам, когда наши беженцы беспорядочно хлынут отту­да уже миллионами.

Надо перестать попугайски повторять: «мы гордим­ся, что мы русские», «мы гордимся своей необъятной родиной», «мы гордимся...». Надо понять, что после всего того, чем мы заслуженно гордились, наш народ отдался духовной катастрофе Семнадцатого года (ши­ре: 1915—1932), и с тех пор мы — до жалкости не прежние, и уже нельзя в наших планах на будущее заноситься: как бы восстановить государственную мощь и внешнее величие прежней России. Наши деды и отцы, «втыкая штык в землю» во время смертной войны, дезертируя, чтобы пограбить соседей у себя дома, — уже тогда сделали выбор за нас — пока на одно столетие, а то, смотри, и на два. Не гордиться нам и советско-германской войной, на которой мы уложили за 30 миллионов, вдесятеро гуще, чем враг, и только утвердили над собой деспотию. Не «гор­диться» нам, не протягивать лапы к чужим жизням, — а осознать свой народ в провале измождающей болез­ни, и молиться, чтобы послал нам Бог выздороветь, и разум действий для того.

А если верно, что Россия эти десятилетия отдавала свои жизненные соки республикам, — так и хозяйст­венных потерь мы от этого не понесём, только эконо­мия физических сил.

СЛОВО К УКРАИНЦАМ И БЕЛОРУСАМ
Сам я — едва не на половину украинец, и в ранние годы рос при звуках украинской речи. А в скорбной Белоруссии я провёл большую часть своих фронтовых лет, и до пронзительности полюбил её печальную скудость и её кроткий народ.

К тем и другим я обращаюсь не извне, а как свой.

Да народ наш и разделялся на три ветви лишь по грозной беде монгольского нашествия да польской колонизации. Это всё — придуманная невдавне фальшь, что чуть не с IX века существовал особый украинский народ с особым не-русским языком. Мы все вместе истекли из драгоценного Киева, «откуду русская земля стала есть», по летописи Нестора, от­куда и засветило нам христианство. Одни и те же князья правили нами: Ярослав Мудрый разделял между сыновьями Киев, Новгород и все протяжение от Чернигова до Рязани, Мурома и Белоозера; Владимир Мономах был одновременно и киевский князь и ростово-суздальский; и такое же единство в служении митрополитов. Народ Киевской Руси и создал Мо­сковское государство. В Литве и Польше белорусы и малороссы сознавали себя русскими и боролись про­тив ополяченья и окатоличенья. Возврат этих земель в Россию был всеми тогда осознаваем как Воссоеди­нение.

Да, больно и позорно вспомнить указы времён Алек­сандра II (1863, 1876) о запрете украинского языка в публицистике, а затем и в литературе, — но это не продержалось долго, и это было из тех умопомрачных окостенений и в управительной, и в церковной поли­тике, которые подготовляли падение российского го­сударственного строя.

Однако и суетно-социалистическая Рада 1917 года составилась соглашением политиков, а не была народ­но избрана. И когда, переступив от федерации, объя­вила выход Украины из России — она не опрашивала всенародного мнения.

Мне уже пришлось отвечать эмигрантским украин­ским националистам, которые втверживают Америке, что «коммунизм — это миф, весь мир хотят захватить не коммунисты, а русские» (и вот — «русские» уже захватили Китай и Тибет, так и стоит уже 30 лет в законе американского Сената). Коммунизм — это та­кой миф, который и русские, и украинцы испытали на своей шее в застенках ЧК с 1918 года. Такой миф, что выгрёб в Поволжьи даже семенное зерно, и отдал 29 русских губерний засухе и вымирательному голо­ду 1921-22 года. И тот же самый миф предательски затолкал Украину в такой же беспощадный голод 1932-33. И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, — неужели мы этими кровными страданиями не соединены?

В Австрии и в 1848 галичане ещё называли свой национальный совет — «Головна Русска Рада». Но за­тем в отторгнутой Галиции, при австрийской подтрав­ке, были выращены искажённый украинский ненарод­ный язык, нашпигованный немецкими и польскими словами, и соблазн отучить карпатороссов от русской речи, и соблазн полного всеукраинского сепаратизма, который у вождей нынешней эмиграции прорывается то лубочным невежеством, что Владимир Святой «был украинец», то уже невменяемым накалом: нехай живе коммунизм, абы сгубились москали! *

* (По-украински пишется: "нехай живе комунізм, аби згубились москалі!" - прим. скан.)



Ещё бы нам не разделить боль за смертные муки Украины в советское время. Но откуда этот замах: по живому отрубить Украину (и ту, где сроду старой Украины не было, как «Дикое Поле» кочевников — Новороссия, или Крым, Донбасс и чуть не до Каспий­ского моря). И если «самоопределение нации» — так нация и должна свою судьбу определять сама. Без всенародного голосования — этого не решить.

Сегодня отделять Украину — значит резать через миллионы семей и людей: какая перемесь населения; целые области с русским перевесом; сколько людей, затрудняющихся выбрать себе национальность из двух; сколькие — смешанного происхождения; сколь­ко смешанных браков — да их никто «смешанными» до сих пор не считал. В толще основного населения нет в тени нетерпимости между украинцами и рус­скими.

Братья! Не надо этого жестокого раздела! — это помрачение коммунистических лет. Мы вместе пере­страдали советское время, вместе попали в этот котло­ван — вместе и выберемся.

И за два века — какое множество выдающихся имён на пересечении наших двух культур. Как фор­мулировал М. П. Драгоманов: «Неразделимо, но и не смесимо.» С дружелюбием и радостью должен быть распахнут путь украинской и белорусской культуре не только на территории Украины в Белоруссии, но и Великороссии. Никакой насильственной русификации (но и никакой насильственной украинизация, как с конца 20-х годов), ничем не стеснённое развитие па­раллельных культур, в школьные классы на обоих языках, по выбору родителей.

Конечно, если б украинский народ действительно пожелал отделиться — никто не посмеёт удерживать его силой. Но — разнообразна эта обширность, и толь­ко местное население может решать судьбу своей ме­стности, своей области,— а каждое новообразуемое при том национальное меньшинство в этой местно­сти — должно встретить такое же ненасилие к себе.

Всё сказанное полностью относится и к Белоруссии, кроме того, что там не распаляли безоглядного сепа­ратизма.

И ещё: поклониться Белоруссии и Украине мы должны за чернобыльское бедовище, учинённое карье­ристами и дураками советской системы, — и исправ­лять его, чем сможем.

СЛОВО К МАЛЫМ НАРОДАМ И НАРОДНОСТЯМ
И после всех отделений ваше государство всё равно, неизбежно, останется многонародным, хотя мы не го­нимся за тем.

Для некоторых, даже и крупных, наций, как тата­ры, башкиры, удмурты, коми, чуваши, мордва, ма­рийцы, якуты, — почти что и выбора нет: непрактично существовать государству, вкруговую охваченному другим. У иных национальных областей — будет внешняя граница, и если они захотят отделяться — запрета не может быть и здесь. (Да ещё и не во всех автономных республиках коренная народность состав­ляет большинство.) Но при сохранении всей их нацио­нальной самобытности в культуре, религии, экономи­ке — есть им смысл и остаться в Союзе.

Как показало в XX веке создание многих малых го­сударственных образований — это непосильно обреме­няет их избытком учреждений, представительства, армией, отсекает от пространных территорий разворо­та торговли и общественной деятельности. Так и гор­ские кавказские народы, пред революцией столь отли­чавшиеся в верности российскому трону, вероятно ещё поразмыслят, есть ли расчёт им отделяться. Не крупный Российский Союз нуждается в примыкании малых окраинных народов, но они нуждаются в том больше. И — исполать им, если хотят с нами.

В советской показной и лживой государственной си­стеме присутствуют, однако, и верные, если честно их исполнять, элементы. Таков — Совет Национально­стей, палата, где должен быть услышан, не потерян голос и самой наималейшей народности. И вместе с тем справедлива нынешняя иерархия: «союзных рес­публик» — автономных республик — автономных об­ластей — и национальных округов. Численный вес на­рода не должен быть в пренебрежении, отказываться от этой пропорциональности — путь к хаосу; так мо­жет прозябать ООН, но не жизнеспособное государ­ство.

Крымским татарам, разумеется, надо открыть полный возврат в Крым. Но при плотности населения XXI века Крым вместителен для 8-10 миллионов населения — и стотысячный татарский народ не может себе требовать владения им.

И наконец — наималейшие народности: ненцы, пермяки, эвенки, манси, хакасцы, чукчи, коряки... и не перечислить всю дробность. Все они благополучно жили в царской «тюрьме народов», а к вымиранию поволокли их мы, коммунистический Советский Союз. Сколько зла причинила им окаянщина нашей админи­страции и наша хищная и безмозглая индустрия, неся гибель и отраву их краям, выбивая из-под этих народ­ностей последнюю жизненную основу, особенно тех, чей объём так угрожающе мал, что не даёт им бороть­ся за выживание. Надо успеть — подкрепить, ожи­вить и спасти их! Ещё не вовсе поздно.

Каждый, и самый малый, народ — есть неповтори­мая грань Божьего замысла. Перелагая христианский завет, Владимир Соловьёв написал: «Люби все другие народы, как свой собственный.»

XX век содрогается, развращается от политики, освободившей себя от всякой нравственности. Что тре­буется от любого порядочного человека, от того осво­бождены государства и государственные мужи. При­шёл крайний час искать более высокие формы госу­дарственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии.

ПРОЦЕСС РАЗДЕЛЕНИЯ
Итак, объявить о несомненном праве на полное отделение тех двенадцати республик — надо безотла­гательно и твёрдо. А если какие-то из них заколеблют­ся, отделяться ли им? С той же несомненностью вы­нуждены объявить о нашем отделении от них — мы, оставшиеся. Это — уже слишком назрело, это необратимо, будет взрываться то там, то сям; все уже ви­дят, что вместе нам не жить. Так не тянуть взаимное обременение.

Ещё этот мучительный и затратный процесс разде­ления отяжелит первый переходный период для всех нас, первую пору нового развития: сколько ещё нуж­но средств, средств, когда их и так нет. Однако лишь это разделение прояснит нам прозор будущего.

Но самогó реального отделения нельзя произвести никакой одноминутной декларацией. Всякое односто­роннее резкое действие — это повреждение множества человеческих судеб и взаимный развал хозяйства. И это не должно быть похоже, как бежали португаль­цы из Анголы, отдав её беспорядку и многолетней гражданской войне. С этого момента должны засесть за работу комиссии экспертов всех сторон. Не забу­дем и: как безответственно-небрежна была советская прометка границ. В каких-то местах может понадо­биться уточнённая, по истинному расселению, в ка­ких-то — и местные плебисциты под беспристрастным контролем.

Конечно, вся эта разборка может занять несколько лет.

Перед миллионами людей встанет тяжёлый вопрос: оставаться, где они живут, или уезжать? — а это свя­зано с разорением всей их жизни, быта и нуждою в значительной помощи. (И не только для русских с ок­раин, но и окраинных уроженцев, живущих ныне в России.) Куда ехать? где новый кров? как дожить до новой работы? Это должно стать не личной бедой, а заботой вот этих комиссий экспертов и государствен­ных компенсаций. И каждое новосозданное государ­ство должно дать чёткие гарантии прав меньшинств.

И ещё сложней: как наладится безболезненная разъёмка народных хозяйств или установление торго­вого обмена и промышленного сотрудничества на не­зависимой основе.

И вот только в ходе этой работы и даже лишь по окончании её перед каждым государственным образо­ванием подымутся его подлинные Проблемы, а не тот заядлый «национальный вопрос», который так натёр шею нам теперь, что перекосил все чувства и всю дей­ствительность.

Из того будущего разительные неожиданности про­ступают нам и сейчас. Так нетерпеливо жаждет на­ци­о­нальной независимости Грузия! (Впрочем, Россия не завоёвывала её насильственно, а только Ленин в 1921.)

А вот уже сегодня: притеснение абхазцев, притесне­ние осетин и недопуск на исконную родину выслан­ных Сталиным месхов,— неужели это и есть желанная национальная свобода?

За что б мы ни взялись, над чем бы ни задумались в современной политической жизни — никому из нас не ждать добра, пока наша жестокая воля гонится лишь за нашими интересами, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравст­венность.

НЕОТЛОЖНЫЕ МЕРЫ РОССИЙСКОГО СОЮЗА
За три четверти века так выбедняли мы, засквер­нели, так устали, так отчаялись, что у многих опу­скаются руки, и уже кажется: только вмешательст­во Неба может нас спасти.

Но не посылается Чудо тем, кто не силится ему навстречу.

И судьба наших детей, и наша воля к жизни, и наше тысячелетнее прошлое, и дух ваших предков, перелившийся же как-то в нас, — помогут найти силы преодолеть и это, и это всё.

И хоть не отпущено нам времени размышлять о лучших путях развития и составлять размеренную программу, и обречены мы колотиться, метаться, за­тыкать пробоины, обтесняют нас первосущные нуж­ды, вопиющие каждая о своём, о своём, — не долж­ны мы терять хладнокровия и предусмотрительной мудрости в выборе первых мер.

Я не берусь в одиночку перечислять их: должны сойтись на совет здравые практические умы, на сотрудничество — лучшие энергии. Рыдает всё в нашем сегодняшнем хозяйстве, и надо искать ему путь, без этого жить нельзя. И надо же скорей открыть людям трудовой смысл, ведь уже полвека никому нет ника­кого расчёта работать! и некому хлеб выращивать, и некому за скотом ходить. И миллионы обитают так, что и жилищами назвать нельзя, или по двадцать лет в гнойных общежитиях. И нищенствуют все старики и инвалиды. И загажены наши дивные когда-то просторы промышленными свалками, изрыты чудо­вищным бездорожьем. И мстит природа, неблаго­дарно презренная нами, и расползаются радиоактивные пятна Чернобыля, да не только его.

И ко всему теперь вот — готовить переселение со­отечественникам, теряющим жительство? Да, неизбежно.

И — откуда же набрать средств?

А: до каких же пор мы будем снабжать и кре­пить — неспособные держаться тиранические режи­мы, насаженные нами в разных концах Земли,— этих бездонных расхитчиков нашего достояния? — Кубу, Вьетнам, Эфиопию, Анголу, Северную Корею, нам же — до всего дело! и это ещё не все названы, ещё тысячами околачиваются наши «советники», где ни попало. И столько крови пролито в Афганистане — жалко и его упустить? гони деньги и туда?.. Это всё — десятки миллиардов в год.

Вот кто на это даст отрубный единомгновенный отказ — вот это будет государственный муж и пат­риот.

А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот? Планету захватывать? А это всё — уже сотни миллиардов в год. И это тоже надо отрубить — в одночас. Может подождать — и Космос.

А ещё — льготное снабжение Восточной Европы на­шим на всё страдательным сырьём. Пожили «социа­листическим лагерем» — и хватит. За страны Восточ­ной Европы — радуемся, и пусть живут и цветут сво­бодно, — а платят за всё по мировым ценам.

И этого мало? Так пресечь безоглядные капиталь­ные вложения в промышленность, не успевающие ожить.

Наконец — необозримое имущество КПСС, об этом уже все говорят. Награбили народного добра за 70 лет, попользовались. Конечно, уже не вернут ничего растраченного, разбросанного, расхищенного,— но отдайте хоть что осталось: здания, и санатории, и специальные фермы, в издательства,— и живите на свои членские взносы. (И за чисто партийный стаж — платите и пенсии сами, не от государства.)

И всю номенклатурную бюрократию, многомилли­онный тунеядный управительный аппарат, костенящий всю народную жизнь, — с их высокими зарпла­тами, поблажками да специальными магазинами, — кончаем кормить! Пусть идут на полезный труд, и сколько выручат. При новом порядке жизни четыре пятых министерств и комитетов тоже не станут нужны.

Вот отовсюду от этого — и деньги.

А на что ушло пять, скоро шесть лет многошумной «перестройки»? На жалкие внутрицекашные переста­новки. На склёпку уродливой искусственной избира­тельной системы, чтобы только компартии не упу­стить власть. На оплошные, путаные и нерешитель­ные законы.

Нет, не откроется народного пути даже к самому неотложному, и ничего дельного мы не достигнем, пока коммунистическая ленинская партия не просто уступит пункт конституции — но полностью устра­нится от всякого влияния на экономическую и госу­дарственную жизнь, полностью уйдёт от управления нами, даже какой-то отраслью нашей жизни или ме­стностью. Хотелось бы, чтоб это произошло не сило­вым выжиманием и вышибанием её — но её собствен­ным публичным раскаянием: что цепью преступле­ний, жестокостей и бессмыслия она завела страну в пропасть и не знает путей выхода. Вот чему по­ра, а не состраивать теперь для позорной преем­ственности новую РКП, принимать всю кровь и грязь на русское имя и волочиться против хода истории. Такое публичное признание партией своей вины, пре­ступности и беспомощности стало бы хоть первым разрежением нашей густо-гнетущей моральной атмо­сферы.

А ещё высится над нами — гранитная громада КГБ, и тоже не пускает нас в будущее. Прозрачны их уловки, что именно сейчас они особенно нужны — для международной разведки. Все видят, что как раз наоборот. Вся цель их — существовать для себя, и подавлять всякое движение в пароде. Этому ЧКГБ с его кровавой 70-летней злодейской историей — нет уже ни оправдания, ни права на существование.

ЗЕМЛЯ
Для чего-то же дано земле — чудесное, благосло­венное свойство плодоносить. И — потеряны те скоп­ления людей, кто не способен взять от неё это свой­ство.

Земля для человека содержит в себе не только хо­зяйственное значение, но и нравственное. Об этом убедительно писали у нас Глеб Успенский, Достоев­ский, да не только они.

Ослабление тяги к земле — большая опасность для народного характера. А ныне крестьянское чув­ство так забито в вытравлено в нашем народе, что, может быть, его уже и не воскресить, опоздано-перепоздано.

Как вводится сегодняшняя аренда — больше обман и издевательство, ни толку ни ряду, только хуже по­губят охоту у людей, потянувшихся к земле. Арен­даторы остаются в гнущей зависимости от колхозно-совхозных властей, и те могут вволю беззаконство­вать. Под аренду выделяются часто худшие, забро­шенные земли, и подороже берут за них, и инвентарь по завышенной цене, а продукцию вынуждают сда­вать подешевле; то не дают обещанных кормов, то отбирают взятых на откорм животных, пропали и труд, и деньги; в «сельхозтехника» может внезапно нарушить договор. Да участок земли — это ещё не свобода крестьянина, нужен же и свободный рынок, и доступный транспорт, и кредит, и ремонт техники, и строительный материал.

За все реформы мы берёмся как похуже — так и тут. Только губят дело и отбивают у людей послед­нюю веру в обещания власти.

Вообще по сравнению с колхозами — личная арен­да (и не от колхозов, а от местного самоуправления) несомненный шаг к улучшению нашего сельского хо­зяйства. В норме, установленной для данной местности (в соответствии с кадастром), — аренда пожизнен­ная и с неограниченной передачей по наследству; с отобранием участка лишь в случае небрежного землеуходства, но не от болезни семьи арендатора; с правом добровольного отказа от участка — и в этом случае оплатой арендатору того, что он вложил в землю и возвёл на ней. (И для всего этого совсем не нужен специальный административный аппарат над арендаторами: подобные случаи не будут многочис­ленны, и с ними управится местное земство.)

Однако при нынешней нашей отвычке от земли (и оправданном недоверии к властям, уже столько раз обманывавшим) — арендой, может быть, уже лю­дей и не привлечь. К тому ж, земельная аренда и не выдерживает экономической конкуренции с частной собственностью на землю, при которой и гарантиро­вано длительное улучшение земли, а не истощение, и только при ней мы можем рассчитывать, что наше сельское хозяйство не будет уступать западному. И предвидя и требуя самодеятельности во всех обла­стях жизни — как же не допустить её с землёй? От­казать деревне в частной собственности — значит за­крыть её уже навсегда.

Но введение её должно идти с осторожностью. Уже при Столыпине были строгие ограничения, чтобы земля попадала именно в руки крестьян-земледель­цев, а не крупных спекулянтов или на подставные имена, через «акционерные общества». А сегодня искоренено наше крестьянское сословие, вымерло; и больше развязанной ловкости у анонимных спеку­лянтов из теневой экономики, уже накопивших пер­вичные капиталы; и нынешняя подкупная админи­страция не способна на чёткий контроль, — сегодня, под маркой же «акционерных обществ», «организа­ций», «кооперативов», могли бы скупать едва ли не латифундии и затем сажать арендаторов уже от себя. (Не говоря уже о покупке земли иностранцами.) Такие покупки во всяком случае не должны быть допу­щены. Если земля окажется расхватана крупными владельцами — это сильно стеснит жизнь остальных. (Да и не можем мы такое допустить в предвидении близкого перенаселения всей планеты, тогда и нашей страны.)

Покупка земли должка производиться со льготами многолетней рассрочки, и в налогах тоже. Ограниче­ние земельного участка предельными (для данной местности) размерами — само по себе никак не стес­няет трудового смысла и трудовой свободы. Напро­тив: усилия каждого хозяина будут направлены не на широту владения, а на улучшение обработки, ин­тенсивность методов. Что наши люди могут при этом — и в самых изнудительно-враждебных стесне­ниях от власти — творить чудеса, уже показано на крохотных приусадебных клочках, кормивших стра­ну при дутой колхозной системе.

Ограничение размеров оставляет земельные резер­вы для раздачи малых участков земли — и рабочим, желающим иметь свой огородный урожай, и горожа­нам, ищущим отдушину от закупоренной жизни. И эта раздача — должна быть бесплатной (только бы обрабатывали!); этот же размер входил бы бесплат­ной частью и земледельцам, покупающим землю.

И для всех них — земля должна найтись.

ХОЗЯЙСТВО
Столыпин говорил: нельзя создать правового госу­дарства, не имея прежде независимого гражданина: социальный порядок первичней и раньше всяких по­литических программ.

А — независимого гражданина не может быть без частной собственности.

За 70 лет в наши мозги втравили бояться собствен­ности и чураться наёмного труда как нечистой си­лы — это большая победа Идеологии над нашей че­ловеческой сущностью. (Как и весь облик западной экономики внедряли в наши мозги карикатурно.)

Но обладание умеренной собственностью, не подав­ляющей других, — входит в понятие личности, даёт ей устояние. А добросовестно выполненный и спра­ведливо оплаченный наёмный труд — есть форма вза­имопомощи людей и ведёт к доброжелательности между ними.

И зачем нам ещё цепляться за централизованную холостую, идеологически «регулируемую» экономи­ку, приведшую всю страну к нищете? — только что­бы содержать паразитический аппарат, иначе ему не останется и последнего оправдания?

Конечно, тот удар, который испытают миллионы неготовых непривычных людей от перехода к рыноч­ной экономике, должен быть предельно смягчен. К счастью (к несчастью!) у нас есть для этого тот мно­го-многомиллиардный валютный отток бюджета, только что перечислено, на что мы его распропащаем.

Скоро шесть лет — а шумливая «перестройка» ещё ведь и не коснулась целебным движением ни сельско­го хозяйства, ни промышленности. А ведь эта ра­стяжка — это годы страданья людей, вычёркиваемые из жизни.

Но и перенимать бездумным перехватом чужой тип экономики, складывавшийся там веками и по стади­ям, — тоже разрушительно. Я не имею экономических знаний и менее всего отваживаюсь тут на точные предложения. Какой именно процедурой возможен переход от сплошь государственных предприятий к частным и кооперативным; какие тут финансовые условия должны быть предусмотрены; что именно из нынешнего государственного имущества останет­ся в руках государства, в том числе из транспорта, флота, лесов, вод, земель, недр, а в какой доле они должны быть уступлены вéдению областному и ме­стному; на чьём бюджете будет социальное обеспе­чение, образование, жилищное строительство; какие потребуются новые трудовые законы, — о том есть уже много конкретных разработок у экономистов, хо­тя друг с другом и сильно несогласных.

Но в общем виде мне кажется ясным, что надо дать простор здоровой частной инициативе и поддер­живать и защищать все виды мелких предприятий, на них-то скорей всего и расцветут местности, — од­нако твёрдо ограничить законами возможность без­удержной концентрации капитала, ни в какой отрас­ли не дать создаваться монополиям, контролю одних предприятий над другими. Монополизация грозит ухудшением товаров: фирма может позволить себе, чтобы спрос не угасал, выпускать изделия недолго­вечные. Веками гордость фирм и владельцев вещей была неизносность товаров, ныне (на Западе) — ог­лушающая вереница всё новых, новых кричащих мо­делей, а здоровое понятие ремонта — исчезает: едва подпорченная вещь вынужденно выбрасывается и по­купается новая, — прямо напротив человеческому чув­ству самоограничения, прямой разврат.

К этому надо добавить ещё и психологическую чу­му роста цен — это в развитых-то странах: при росте производительности труда — цены не падают, а рас­тут! пожирающее экономическое пламя, а не прог­ресс. (Старая Россия по веку жила с неизменными ценами.)

Нельзя допустить напор собственности и корысти — до социального зла, разрушающего здоровье общест­ва. Противомонопольным законодательством необхо­димо в пределах любого вида производства регули­ровать непомерный рост сильно укрупнёнными нало­гами. Банки — нужны как оперативные центры фи­нансовой жизни, но — не дать им превратиться в ро­стовщические наросты и стать негласными хозяева­ми всей жизни.

Так же в общем виде кажется ясным, что ценою нашего выхода из коммунизма не должна быть ка­бальная раздача иностранным капиталистам ни на­ших недр, ни поверхности вашей земли, ни, особен­но,— лесов. Это опаснейшая идея: чтó загублено на­шим внутренним беспорядьем — теперь пытаться спа­сать через иностранный капитал. Он будет литься к нам тогда, когда обнаружит у нас для себя высокую прибыльность. Но не заманивать к нам западный ка­питал на условиях, льготных для него и унизитель­ных для нас, только придите и володейте нами,— этой расторговли потом не исправить, обратимся в колонию. (Хотя: за советские три четверти века мы и скатились на уровень колонии, а какой же иной?..) Допускать его — в твёрдом русле: чтобы вносимое им экономическое оживление не превышалось ни уно­симой прибылью, ни разорением нашей природной среды. Тогда и мы ускорим наше качественное вы­равнивание с развитыми странами.

Но — не окончательно же забиты и забыты трудо­вые свойства нашего народа. Видим мы, как японцы вышли из падения и даже взнеслись не иностранны­ми вливаниями, а своей высокой трудовой моралью. Как только снимется государственный гнёт над каж­дым нашим действием и оплата станет справедли­вой — сразу поднимется качество труда и повсюду засверкают наши умельцы. Если и нескоро мы до­стигнем такого уровня, чтоб наши товары имели меж­дународный спрос, — то для страны нашего размера и богатства возможно немалое время обходиться и внут­ренним рынком.

Однако никакая нормальная хозяйственная жизнь, разумеется, несовместима с нынешней рабской мили­цейской «пропиской».

Надо нам научиться уважать (и отличать от хищ­ничества, на взятках, в обокрад управленческой рухляди) — здоровую, честную, умную частную торгов­лю: она — живит и скрепляет общество, она нужна нам из первых.

Я вовсе не берусь высказывать предположений по вопросам финансовым, бюджетным и налоговым. Но ясно, что наряду со строгим природоохранным над­зором и ощутимыми штрафами за порчу окружаю­щей среды — должны финансово поощряться все при­родоустроительные усилия и восстановление традици­онных производственных ремёсел.

провинция
Станет или не станет когда-нибудь наша страна цветущей — решительно зависит не от Москвы, Пет­рограда, Киева, Минска, — а от провинции. Ключ к жизнеспособности страны и к живости её культу­ры — в том, чтоб освободить провинцию от давле­ния столиц, и сами столицы, эти болезненные гиган­ты, освободились бы от искусственного переотягоще­ния своим объёмом и необозримостью своих функ­ций, что лишает и их нормальной жизни. Да они не сохранили и нравственных оснований подменять со­бой возрожденье страны, после того как провинция на 60 лет была отдана голоду, унижениям и ничтож­ности.

Вся провинция, все просторы Российского Союза вдобавок к сильному (и всё растущему по весу) са­моуправлению должны получить полную свободу хо­зяйственного и культурного дыхания. Наша родина не может жить самоценно иначе, как если укрепятся, скажем, сорок таких рассеянных по её раскинутости жизненных и световых центров для своих краёв, каж­дый из них — средоточие экономической деятельно­сти и культуры, образования, самодостаточных биб­лиотек, издательств, — так чтобы всё окружное насе­ление могло бы получать полноценное культурное питание, и окружная молодёжь для своего обучения и роста — всё не ниже качеством, чем в столицах. Только так может соразмерно развиваться большая страна.

Вокруг каждого из таких сорока городов — выникнет из обморока и самобытность окружного края. Только при таком рассредоточении жизни начнут повсюду восстанавливаться загубленные и строиться новые местные дороги, и городки, и сёла вокруг.

И это особенно важно — для необъятной Великой Сибири, которую мы с первых же пятилеток ослеплённо безумно калечили вместо благоденственного развития.

И здесь, как и во многом, наш путь выздоровле­ния — с низов.

СЕМЬЯ И ШКОЛА
Хотя неотложно всё, откуда гибель сегодня, — а ещё неотложней закладка долгорастущего: за эти годы нашего кругового навёрстывания — что будет тем вре­менем созревать в наших детях? от детской медици­ны, раннего выращивания детей — и до образования? Ведь если этого не поправить сейчас же, то и ника­кого будущего у нас не будет.

О многобедственном положении женщины у нас — знают все, и все уже говорят, тут нет разнотолковщины, и нечего доказывать. И о падении рождаемо­сти, о детской смертности, и о болезненности рож­дённых, об ужасающем состоянии родильных домов, ясель и детских садов.

Нормальная семья — у нас почти перестаёт суще­ствовать. А болезнь семьи — это становая болезнь и для государства. Сегодня семья — основное зве­но спасения нашего будущего. Женщина — долж­на иметь возможность вернуться в семью для воспи­тания детей, таков должен быть мужской заработок. (Хотя при ожидаемой безработице первого времени это не удастся так прямо: иная семья и рада будет, что хоть женщина сохранила пока работу.)

И такая ж неотсрочная наша забота — школа. Сколько мы выдуривались над ней за 70 лет! — но редко в какие годы она выпускала у нас знающих, и то лишь по доле предметов, да и таких-то — только в отобранных школах крупных городов, а Ломоносо­ву провинциальному, а тем более деревенскому — се­годня никак бы не появиться, не пробиться, такому — нет путей (да прежде всего — «прописка»). Подъятие школ должно произойти не только в лучших столич­ных, но — упорным движением от нижайшего уров­ня и на всех просторах родины. Эта задача — никак не отложнее всех наших экономических. Школа наша давно плохо учит и дурно воспитывает. И недопу­стимо, чтобы должность классного воспитателя бы­ла почти не оплаченным добавочным бременем: она должна быть возмещена уменьшением требуемой с него учебной нагрузки. Нынешние программы и учеб­ники по гуманитарным наукам все обречены если не на выброс, то на полнейшую переработку. И атеисти­ческое вдалбливание должно быть прекращено не­медленно.

А начинать-то надо ещё и не с детей — а с учите­лей, ведь мы их-то всех забросили за край прозяба­ния, в нищету; из мужчин, кто мог, ушли с учитель­ства на лучшие заработки. А ведь школьные учителя должны быть отборной частью нации, призванные к тому: им вручается всё наше будущее. (А — в каких институтах мы учили нынешних, и какой идеологиче­ской дребедени? Начинать менять, спасать истинные знания — надо с программ институтских.)

В скором будущем надо ждать, очевидно, и част­ных платных школ, обгоняющих общий подъём всей школы, — для усиления отдельных предметов и сто­рон образования. Но в тех школах не должно быть безответственного самовольства программ, они долж­ны находиться под наблюдением и контролем зем­ских органов образования.

Упущенная и семьёй и школой, наша молодёжь растёт если не в сторону преступности, то в сторону неосмысленного варварского подражания чему-то, за­манчивому исчужа. Исторический Железный Занавес отлично защищал нашу страну ото всего хорошего, что есть на Западе: от гражданской нестеснённости, уважения к личности, разнообразия личной деятель­ности, от всеобщего благосостояния, от благотвори­тельных движений, — но тот Занавес не доходил до самого-самого низу, и туда подтекала навозная жи­жа распущенной опустившейся «поп-масс-культуры», вульгарнейших мод и издержек публичности, — и вот эти отбросы жадно впитывала наша обделённая мо­лодёжь: западная — дурит от сытости, а наша в ни­щете бездумно перехватывает их забавы. И наше ны­нешнее телевидение услужливо разносит те нечистые потоки по всей стране. (Возражения против всего этого считаются у нас дремучим консерватизмом. Но, поучительно заметить, как о сходном явлении звучат тревожные голоса в Израиле: «Ивритская культур­ная революция была совершена не для того, чтобы наша страна капитулировала перед американским культурным империализмом и его побочными про­дуктами», «западным интеллектуальным мусором».)

Уже всё известно, писалось не раз: что гибнут книжные богатства наших библиотек, полупустуют читальни, в забросе музеи. Они–то все нуждаются в государственной помощи, они не могут жить за счёт кассовых сборов, как театры, кино и художественные выставки. (А вот спорт, да в расчёте на всемирную славу, никак не должен финансироваться государст­вом, но — сколько сами соберут; а рядовое гимнасти­ко-атлетическое развитие даётся в школе.)

всЁ ли дело В ГОСУДАРСТВЕННОМ СТРОЕ
Приходится признать: весь XX век жестоко проиг­ран нашей страной; достижения, о которых трубили, все — мнимые. Из цветущего состояния мы отброше­ны в полудикарство. Мы сидим на разорище.

Сегодня у нас горячо обсуждается: какое государ­ственное устройство нам отныне подходит, а какое нет,— а этим, мол, всё и решится. И ещё: какая б но­вая хлёсткая партия или «фронт» нас бы теперь пове­ли к успехам.

Но сегодня воспрять — это не просто найти удобней­шую форму государственного строя и скороспешно со­чинить к нему замечательную конституцию, параграф 1-й, параграф 45-й. Надо оказаться предусмотритель­ней наших незадачливых дедов-отцов Семнадцатого года, не повторить хаос исторического Февраля, не ока­заться снова игрушкой заманных лозунгов и захлёб­чивых ораторов, не отдаться ещё раз добровольно на посрамление.

Решительная смена властей требует ответственности и обдуманья. Не всякая новозатейщина обязательно ведёт прямо к добру. Наши несравненные в 1916 году критики государственной системы — через несколько месяцев, в 1917, получив власть, оказались совсем неготовы к ней и всё загубили. Ни из чего не следует, что новоприходящие теперь руководители окажутся сразу трезвы и прозорливы. Вот, победительный критик гнусной Системы (как он назвал её из обходливой ос­торожности), едва избравшись к практическому делу, тут же и проявил нечувствие по отношению к ро­дине, питающей столицу. Москва уже 60 лет кор­мится за счёт голодной страны, с начала 30-х годов она молчаливо пошла на подкуп от влас­тей, разделить преимущества, и оттого стала как бы льготным островом, с другими материальными и культурными условиями, нежели остальная корен­ная Россия. Оттого переменилась и психология мо­сковской имеющей голос публики, она десятилетиями не выражала истинных болей страны.

Вот, в кипении митингов и нарождающихся партиек мы не замечаем, как натянули на себя балаганные одежды Февраля — тех злоключных восьми месяцев Семнадцатого года. А иные как раз заметили и с не­зрячим упоением восклицают: «Новая Февральская революция!» (Для точности совпадения высунулись уже и чёрные знамёна анархистов.)

После людожорской полосы в три четверти века, ес­ли мы уже так дорого заплатили, если уж так сложи­лось, что мы оказались на том краю государственного спектра, где столь сильна центральная власть, — не следует нам спешить опрометчиво сдвигаться в хаос: анархия — это первая гибель, как нас научил 1917 год.

Государству, если мы не жаждем революции, неиз­бежно быть плавно-преемственным и устойчивым. И вот уже созданный статут потенциально сильной президентской власти нам ещё на немалые годы ока­жется полезным. При нынешнем скоплении наших бед, ещё так осложнённом и неизбежным разделением с окраинными республиками, — невозможно нам сра­зу браться решать вместе с землёй, питанием, жильём, собственностью, финансами, армией — ещё и государ­ственное устройство тут же. Что-то в нынешнем государственном строе приходится пока принять просто потому, что оно уже существует.

Конечно, постепенно мы будем пересоставлять госу­дарственный организм. Это надо начинать не всё сра­зу, а с какого-то краю. И ясно, что: снизу, с мест. При сильной центральной власти терпеливо и настой­чиво расширять права местной жизни.

Конечно, какая-то определённая политическая фор­ма постепенно будет нами принята,— по нашей пол­ной политической неопытности скорей всего не сразу удачная, не сразу наиболее приспособленная к потреб­ностям именно нашей страны. Надо искать свой путь. Сейчас у вас самовнушение, что нам никакого собст­венного пути искать не надо, ни над чем задумывать­ся,— а только поскорей перенять, «как делается на Западе».

Но на Западе делается — ещё ой как по-разному! у каждой страны своя традиция. Только нам одним — не нужно ни оглядываться, ни прислушиваться, что го­ворили у нас умные люди ещё до нашего рождения.

А скажем и так: государственное устройство — вто­ростепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве — допустим любой добро­порядочный строй, при людском озлоблении и шкур­ничестве — невыносима и самая разливистая демокра­тия. Если в самих людях нет справедливости и честно­сти — то это проявится при любом строе.

Политическая жизнь — совсем не главный вид жиз­ни человека, политика — совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идёт в стране по­литическая жизнь — тем более утрачивается душев­ная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа. Кроме прав человек нуж­дается отстоять и душу, освободить её для жизни ума и чувств.

А САМИ-ТО МЫ — КАКОВЫ?
Источник силы или бессилия общества — духовный уровень жизни, а уже потом — уровень промышленно­сти. Одна рыночная экономика и даже всеобщее изо­билие — не могут быть венцом человечества. Чистота общественных отношений — основней, чем уровень изобилия. Если в нации иссякли духовные силы — ни­какое наилучшее государственное устройство и ника­кое промышленное развитие не спасёт её от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возмож­ных свобод — на первое место всё равно выйдет сво­бода бессовестности: её-то не запретишь, не предусмот­ришь никакими законами. Чистая атмосфера общест­ва, увы, не может быть создана юридическими закона­ми.

Разрушение наших душ за три четверти столетия — вот что самое страшное.

Страшно то, что развращённый правящий класс — многомиллионная партийно-государственная номен­клатура — ведь не способна добровольно отказаться ни от какой из захваченных привилегий. Десятилетия­ми она бессовестно жила за счёт народа — и хотела б и дальше так.

А из бывших палачей и гонителей — кто хоть потес­нён с должностей? с незаслуженного пенсионного до­статка? До смерти кохали мы Молотова, ещё и теперь Кагановича, и сколько неназванных. В Германии — всех таких, и куда мельче, судили, — у вас, напротив, они же сегодня грозят судами, а иным — сегодня! — ставят памятники, как злодею-чекисту Берзину. Да где уж нам наказывать государственных преступни­ков? да не дождаться от них и самого малого раская­ния. Да хоть бы они прошли через публичный мораль­ный суд. Нет, видно поползём и так...

А — славные движущие силы гласности и перестрой­ки? В ряду этих модных слов — нет слова очище­ние. И вот в новую гласность кинулись и все гряз­ные уста, которые десятилетиями обслуживали тотали­таризм. Из каждых четырёх трубадуров сегодняш­ней гласности — трое недавних угодников брежневщины, — и кто из них произнёс слово собственного раскаяния вместо проклятий безликому «застою»? И с вузовских гуманитарных кафедр поныне самоуверенно вещают всё те же, кто десятилетиями оморачи­вал студентам сознание. Десятки тысяч образованцев у нас огрязнены лицемерием, переметчивостью, — и мы ни от кого не ждём раскаяния, и весь этот душев­ный гной пусть так и тянется с нами в будущее?

А — душетлительная казарменная «дедовщина» для наших сыновей? Разве это изгладится когда-нибудь с них?

А всеобщая озлобленность наших людей друг ко другу? — просто так, ни за что. На тех, кто ни в чём не виноват.

Да удивляться ли и взрыву уголовной преступно­сти — среди тех, кому всю их молодую жизнь были закрыты честные пути?

У прежних русских купцов было купеческое слово (сделки заключались без письменных контрактов), хри­стианские представления, исторически известная размашная благотворительность,— дождёмся ли мы та­кого от акул, взращённых в мутном советском подво­дьи?

Западную Германию наполнило облако раскаяния — прежде, чем там наступил экономический расцвет. У нас — и не начали раскаиваться. У нас надо всею гласностью нависают гирляндами — прежние тяжёлые жирные гроздья лжи. А мы их — как будто не заме­чаем.

Криво ж будет наше развитие.

Хотелось бы подбодриться благодетельными возмож­ностями Церкви. Увы, даже сегодня, когда уже всё в стране пришло в движение — оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни все­общей нищеты надо же отказаться от признаков бо­гатства, которыми соблазняет власть.) Только тогда Церковь поможет нам в общественном оздоровлении, когда найдёт в себе силы полностью освободиться от ига государства и восстановить ту живую связь с об­щенародным чувством, какая так ярко светилась даже и в разгаре Семнадцатого года при выборах митропо­литов Тихона и Вениамина, при созыве Церковного Собора. Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия — и не только к государству, но и к обще­ству, и к жгучим бедам дня, и к себе самой. Воскресительные движения и тут, как во всей остальной жиз­ни, ожидаются — и уже начались — снизу, от рядо­вого священства, от сплочённых приходов, от самоот­верженных прихожан.

САМООГРАНИЧЕНИЕ
Самый модный лозунг теперь, и мы все охотно по­вторяем: «права человека». (Хотя очень разное все имеем в виду. Столичная интеллигенция понимает: свобода слова, печати, собраний и эмиграции, но многие возмущены были бы и требовали бы запретить «права», как их понимает чернонародье: право иметь жилище и работать в том месте, где кормят, — отчего хлынули бы миллионы в столичные города.)

«Права человека» — это очень хорошо, но как бы нам самим следить, чтобы наши права не поширялись за счёт прав других? Общество необузданных прав не может устоять в испытаниях. Если мы не хотим над собой насильственной власти — каждый должен обуз­дывать и сам себя. Никакие конституции, законы и голосования сами по себе не сбалансируют общества, ибо людям свойственно настойчиво преследовать свои интересы. Большинство, если имеет власть расширять­ся и хватать — то именно так и делает. (Это и губило все правящие классы и группы истории.) Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве со­противлений — но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости.

Только при самоограничении сможет дальше суще­ствовать всё умножающееся и уплотняющееся челове­чество. И ни к чему было всё долгое развитие его, ес­ли не проникнуться духом самоограничения: свобода хватать и насыщаться есть и у животных. Человече­ская же свобода включает добровольное самоограниче­ние в пользу других. Наши обязательства всегда долж­ны превышать предоставленную нам свободу.

Только бы удалось — освоить нам дух самоограни­чения и, главное, уметь передать его своим детям. Больше-то всего самоограничение и нужно для самого человека, для равновесия и невзмутности его души.

И тут — много внутренних возможностей. Например, после нашего долгого глухого неведения — естестве­нен голод: узнавать и узнавать правду, что же имен­но было с нами. Но иные уже сейчас замечают, другие заметят вскоре, что сверх того непосильный современ­ный поток уже избыточной и мелочной информации расхищает нашу душу в ничтожность, и на каком-то рубеже надо самоограничиться от него. В сегодняш­нем мире — всё больше разных газет, и каждая из них всё пухлей, и все наперебой лезут перегрузить нас. Всё больше каналов телепередач, да ещё и днём (а вот в Исландии — отказались от всякого телевидения хоть раз в неделю); всё больше пропагандистского, коммер­ческого и развлекательского звука (нашу страну ещё и поселе измождают долбящие радиодинамики над просторами), — да как же защитить право наших ушей на тишину, право наших глаз — на внутреннее вúде­ние?

Размеренный выход из полосы наших несчастий, который Россия сумеет или не сумеет теперь осуще­ствить,— трудней, чем было встряхнуться от татарско­го ига: тогда не был сокрушён самый хребет народа, и не была подорвана в нём христианская вера.

В 1754 году, при Елизавете, Пётр Иванович Шува­лов предложил такой удивительный — Проект сбере­жения народа.

Вот чудак?

А ведь — вот где государственная мудрость.

ПОДАЛЬШЕ ВПЕРЕД
Нельзя надеяться, что после нынешнего смутного времени наступит некое «спокойное», когда мы «ся­дем и подумаем», как устраивать будущее. Истори­ческий процесс — непрерывен, и таких льготных пе­редышек нам никто «потом» не даст, как не дали «сесть и подумать» Учредительному Собранию. И как ни жжёт сегодняшнее — о нашем будущем устройст­ве всё же надо думать загодя. (Мне же — и возраст мой не даёт уверенности, что я ещё буду участво­вать в обсуждении этих вопросов.)

До революции народ наш в массе не имел полити­ческих представлений — а то, что за тем пропагандно вбивали в нас 70 лет, вело лишь к одурению. Сейчас, когда мы двинулись к развитию у нас поли­тической жизни, уже обсуждаются и формы буду­щей власти,— полезно, чтоб избежать возможных ошибок, уточнить содержание некоторых терминов.

О ГОСУДАРСТВЕННОЙ ФОРМЕ
Освальд Шпенглер верно указывал, что в равных культурах даже сам смысл государства разный и нет определившихся «лучших» государственных форм, которые следовало бы заимствовать из одной великой культуры в другую. А Монтескьё: что каж­дому пространственному размеру государства соот­ветствует определённая форма правления и нельзя безнаказанно переносить форму, не сообразуясь с размерами страны.

Для данного народа, с его географией, с его про­житой историей, традициями, психологическим обли­ком,— установить такой строй, который вёл бы его не к вырождению, а к расцвету. Государственная структура должна непременно учитывать традиции народа. «Так говорит Господь: остановитесь на пу­тях ваших и рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему.» (Иерем. 6, 16).

Народ имеет несомненное право на власть, но хо­чет народ — не власти (жажда её свойственна лишь процентам двум), а хочет прежде всего устойчивого порядка. Даже христианский социалист Г. П. Федотов после опыта 1917 года настаивал, что власть должна быть сильной и даже, писал он: не зависеть от совета законодателей и отчитываться перед ним лишь после достаточного срока. (Это, пожалуй, уже и слишком.)

Если избрать предлагаемый далее порядок пост­роения институтов свободы снизу, при временном сохранении центральной власти в тех формальных чертах, как она уже существует,— то это займёт у нас ряд лет, и ещё будет время основательно обсу­дить здоровые правила государственного построения.

О будущем сегодня можно высказываться лишь предположительно, оставляя простор для нашего предстоящего опыта и новых размышлений. Оконча­тельная государственная форма (если она вообще может быть окончательной) — дело последователь­ных приближений и проб.



Платон, за ним Аристотель выделили и назвали три возможных вида государственного устройства. Это, в нормальном ряду: монархия, власть одного; аристократия, власть лучших или для лучших целей; и политейя, власть народа в малом государстве-по­лисе, осуществляемая в общем интересе (мы теперь говорим — демократия). Они же предупредили о формах деградации каждого из этих видов, соответ­ственно: в тиранию; в олигархию; в демократию, власть толпы (мы теперь говорим — в охлократию). Все три формы могут быть хороши, если они правят для общественного блага, — и все три искажаются, когда преследуют частные интересы.

С тех пор, кажется, никто и не создал практиче­ски ничего, что не вошло бы в эту схему, лишь дополняли её формами конституций. И если обминуть ещё полное безвластие (анархию, власть каждого сильного над каждым слабым); и не попасться сно­ва в капкан тоталитаризма, изобретённого в XX ве­ке; то нельзя сказать, чтоб у нас был широкий вы­бор: по всему потоку современности мы изберём, не­сомненно, демократию.

Но, выбирая демократию, — надо отчётливо пони­мать, чтó именно мы выбираем и за какую цену. И выбираем как средство, а не как цель. Современ­ный философ Карл Поппер сказал: демократию мы выбираем не потому, что она изобилует добродете­лями, а только чтоб избежать тирании. Выбираем — с сознанием её недостатков и поиском, как их пре­одолевать.

Хотя в наше время многие молодые страны, едва вводя демократию, тут же испытывали и крах — именно в наше время демократия из формы государ­ственного устройства возвысилась как бы в универ­сальный принцип человеческого существования, почти в культ.

Постараемся всё же уследить точный смысл тер­мина.

ЧТÓ ЕСТЬ ДЕМОКРАТИЯ И ЧТÓ НЕ ЕСТЬ
Алексис Токвиль считал понятия демократии и свободы — противоположными. Он был пламенный сторонник свободы, но отнюдь не демократии. Дж. С. Милль видел в неограниченной демократии опас­ность «тирании большинства», а для личности нет разницы, подчинилась ли она одиночному тирану или множественному,

Г. Федотов писал, что демократию исказил атеис­тический материализм XIX века, обезглавивший че­ловечество. И австрийский государственный деятель нашего века Иозеф Шумпетер называл демокра­тию — суррогатом веры для интеллектуала, лишён­ного религии. И предупреждал, что нельзя рассмат­ривать демократию вне страны и времени приме­нения.

Русский философ С. А. Левицкий предлагал различать:

дух демократии: 1) свобода личности; 2) право­вое государство;

и вторичные, необязательные признаки её: 1) пар­ламентский строй; 2) всеобщее избирательное право. Эти два последние принципа совсем не очевидны.

Уважение к человеческой личности — более широ­кий принцип, чем демократия, и вот оно должно быть выдержано непременно. Но уважать человече­скую личность не обязательно в форме только пар­ламентаризма.

Однако и права личности не должны быть взнесе­ны так высоко, чтобы заслонить права общества. Папа Иоанн-Павел II высказал (1981, речь на Филип­пинах), что в случае конфликта национальной без­опасности и прав человека приоритет должен быть от­дан национальной безопасности, то есть целости бо­лее общей структуры, без которой развалится и жизнь личностей.

А президент Рональд Рейган (1988, речь в Москов­ском университете) выразил так: демократия — не столько способ правления, сколько способ ограни­чить правительство, чтоб оно не мешало развитию в человеке главных ценностей, которые дают семья и вера.

У нас сегодня слово «демократия» — самое мод­ное. Как его не склоняют, как им не звенят, гре­мят (и спекулируют).

Но не ощутимо, чтобы мы хорошо задумались над точным смыслом его.

После горького опыта Семнадцатого года, когда мы с размаху хлюпнулись в то, что считали демок­ратией, — наш видный кадетский лидер В. А. Макла­ков признал, и всем нам напомнил: «Для демокра­тии нужна известная политическая дисциплина на­рода».

А у нас её и в Семнадцатом не было — и нынче как бы того не меньше.

ВСЕОБЩЕЕ-РАВНОЕ-ПРЯМОЕ-ТАЙНОЕ
Когда в 1937 Сталин вводил наши мартышечьи «выборы» — вынужден был и он придать им вид всеобщего-равного-прямого-тайного голосования («четырёххвостки»),— порядок, который в сегодняшнем мире кажется несомненным как всеобщий закон при­роды. Между тем, и после первой Французской ре­волюции (конституция 1791 г.) голосование ещё не было таковым: оставались ограничения в неравенст­ва в разных цензах. Идея всеобщего избирательного права победила во Франции только в революцию 1848. В Англии весь XIX век находились видные борцы за «конституционный порядок» — такой, ко­торый бы обеспечивал, чтобы никакое большинство не было тираном над меньшинством, чтобы в парла­менте было представлено всё разнообразие слоёв об­щества, кто пользуется уважением и сознаёт ответ­ственность перед страной, — это была задача сохра­нить устои страны, на которых она выросла. С 1918 сползла ко всеобщему избирательному и Англия.

Достоевский считал всеобщее-равное голосование «самым нелепым изобретением XIX века». Во всяком случае, оно — не закон Ньютона, и в свойствах его разрешительно и усумниться. «Всеобщее и рав­ное» — при крайнем неравенстве личностей, их спо­собностей, их вклада в общественную жизнь, разном возрасте, разном жизненном опыте, разной степени укоренённости в этой местности и в этой стране? То есть — торжество бессодержательного количества над содержательным качеством. И ещё, такие выборы («общегражданские») предполагают неструктурность нации: что она есть не живой организм, а механи­ческая совокупность рассыпанных единиц.

«Тайное» — тоже не украшение, оно облегчает ду­шевную непрямоту или отвечает, увы, нуждам бояз­ни. Но на Земле и сегодня есть места, где голосуют открыто.

«Прямое» (то есть депутаты любой высоты избира­ются прямо от нижних избирательных урн) особенно спорно в такой огромной стране, как наша. Оно обрекает избирателей не знать своих депутатов — и преимущество получают более ловкие на язык или имеющие сильную закулисную поддержку.

Все особенности избирательной системы и способов подсчёта голосов подробнейше обсуждались в России комиссиями, партийными комитетами весной и летом 1917, из-за чего Учредительное Собрание и упустило время. И все демократические партии вы­сказались против выборов 4-х — 3-х или даже 2-х-степенных: потому что при таких выборах тянется цепочка личного знания кандидатов, избираемые представители теснее связаны со своей исходной ме­стностью, «с местной колокольней», — а это лишало все партии возможности вставлять своих кандидатов из центра. Лидер кадетов П. Н. Милюков настаивал, что только прямые выборы от больших округов «обеспечат выбор интеллигентного и политически подготовленного представителя».

Кому что нужно.

СПОСОБЫ ГОЛОСОВАНИЯ
Цель всеобщего голосования — выявить Волю На­рода: ту истинную Волю, которая будет всё направ­лять лучшим образом для народа. Существует ли та­кая единая Воля и какова она? — никто не знает. Но замечательно, что при разной системе подсчёта голосов мы узнаём эту волю по-разному и даже про­тивоположно.

Большинству у нас сейчас не кажется важным, как именно устроена система голосования, а между тем она влияет существенно.

Состязуются в мире по крайней мере три системы подсчёта: пропорциональная, мажоритарная и абсо­лютного большинства.

Пропорциональная система почти не проводится ина­че, как по спискам (разумеется, партийным): в каждом округе (на несколько депутатских мест сразу, так пар­тиям удобнее агитировать и контролировать) от каждой партии предлагается список кандидатов, И отдельный кандидат уже тем лишён личной ответственности перед избирателями, а только — перед партией; избиратели же лишены выбрать сами определённого представите­ля, кому доверяют, а выбирают только партию. (Разли­чают две под-системы: «связанных списков», когда из­биратель не может переставлять порядок желательно­сти в списке, партия сама отберёт, такой способ осо­бенно применяется при малой грамотности населения; и под-система «свободных списков», где избиратель может отдать предпочтение кандидатам внутри списка или даже предложить свой список, что, и правда, очень затрудняет технику подсчёта. Есть третий вариант, когда округа делятся на под-округа, лишь с одним именем в каждом, но всё равно затем окружная комиссия произ­водит подсчёт по партиям и, по пропорции, предостав­ляет места именно партиям, а не лицам. Во всех случа­ях выбор лиц достаётся в основном партиям.)

В 1917 все партии от кадетов до большевиков пред­почитали именно этот способ, и при многокандидатных округах. Это усиленно одобрял влиятельный кадет И. В. Гессен: партиям так наиболее удобно организоваться и действовать, а «при системе единоличных выборов ру­ководящая роль нередко ускользает из рук партий»; одобрял и всем нам известный В. И. Ульянов-Ленин: он назвал «одним из самых передовых способов выби­рать», когда выбираются «не отдельные лица, а партий­ные представители». Видно, не зря этот способ ему нравился. Пропорциональные выборы по спискам чрез­мерно усиливают власть партийных инстанций, состав­ляющих списки кандидатов, и дают перевес большим и организованным партиям. И это особенно потому вы­годно партиям, что они могут рассовать своих цент­ральных активистов по дальним округам, где те не жи­вут, и так обеспечить их избрание. На этом — чтобы не требовалось от кандидата жить в своём округе — осо­бенно настаивал кадетский съезд летом 1917: это «даёт возможность для ЦК централизовать производство вы­боров». Да и все другие партии — на том же. Так ска­зать, централизованная демократия.

При пропорциональной системе малые меньшинства обычно могут получить какой-то голос в представитель­ном собрании, но создаётся множество парламентских фракций, и силы распыляются в раздор. Или это толка­ет партии поправлять своё положение через бесприн­ципные коалиции с изъянами для своей программы — но лишь бы набрать голосов и захватить правительство. В сегодняшнем мире есть разительные примеры такой государственной слабости и долгих правительственных кризисов.

При мажоритарной системе тоже бывают такие про­тивоестественные компромиссы между партиями, но в виде ещё предвыборных блоков. При этой системе пар­тия (или блок), едва опередившая других, получает по­давляющее число мест, а едва позади — полный проиг­рыш: даже получив 49% голосов — бывает можно сов­сем не получить парламентских мест. А при неточном распределении избирательных округов может случить­ся и так, что мажоритарная система даёт победу мень­шинству. Так было, например, во Франции в 1893, 1898, 1902: некоторые победившие депутаты получили мень­ше голосов, чем побеждённые; в двух последних слу­чаях совсем не были представлены в палате депута­тов — 53% избирателей.

Зато при этой системе создаётся устойчивое прави­тельство.

Вводимая теперь у нас система выборов по абсолют­ному большинству (для чего возможен 2-й тур) также выталкивает мелкие партии, но даёт возможность тор­говать голосами между 1-м и 2-м турами.

При системе двух партий, как в Соединённых Штатах, независимые кандидаты ничего не решают, избиратель несёт свой голос одной из двух партий (обе — с силь­ным партийным аппаратом и богатейшей поддержкой). Не сразу, не всегда в одну избирательную кампанию, но при этой системе общественное недовольство нахо­дит выход, однако негативный: только бы сменить вот эту, правящую, партию — без гарантии, чтó сделают сменщики.

Итак, всего лишь от способа подсчёта голосов мо­жет ошеломительно измениться и состав правительст­ва и его программа, выражающая, разумеется, Волю Народа.

Но вообще и всякое голосование, при любом спо­собе подсчёта, — не есть поиск истины. Здесь всё сводится к численности, к упрощённой арифметиче­ской идее, к поглощению меньшинства большинством, а это опасный инструмент: меньшинство никак не менее важно для общества, чем большинство, а большинство — может впасть и в обман. «Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отсту­пая по большинству от правды» (Исход, 23, 2).

К тому ж избирательные кампании при большой численности голосующих, среди незнакомых избира­телей, бывают столь суетливы, визгливы, да при ча­стом пристрастии массовых средств информации, что даже отвращают от себя значительную часть населе­ния. Телевидение хотя и выявляет внешность канди­дата, манеру держаться, но не государственные спо­собности. Во всякой такой избирательной кампании происходит вульгаризация государственной мысли. Для благоуспешной власти нужны талант и творче­ство — легко ли избрать их всеобщим голосованием на широких пространствах? Сама по себе — такая система не понуждает политических деятелей дейст­вовать выше своих политических интересов, и даже наоборот: кто будет исходить из нравственных прин­ципов — легко может проиграть.

А. Токвиль, изучая США в XIX веке, пришёл к выводу, что демократия — это господство посредственности. (Хотя чрезвычайные обстоятельства стра­ны выдвигают и в ней сильные личности.)

НАРОДНОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО
А уж пройдя избрание — кандидат становится народным представителем.

Афинская демократия отвергала всякое «предста­вительство» как вид олигархии. Но она могла себе это позволить при своей малообъёмности.

Напротив, французские Генеральные Штаты в 1789, едва собравшись, провели закон, что отныне каждый депутат есть лишь часть этого коллективно­го собрания, которое и есть воля народа. Тем самым каждый депутат отсекался от своих избирателей и от личной ответственности перед ними.

Наши четыре последовательных Государственных Думы мало выражали собой глубины и пространст­ва России, только узкие слои нескольких городов, большинство населения на самом деле не вникло в смысл тех выборов и тех партий. И наш блистатель­ный думец В. Маклаков признал, что «воля народа» и при демократии фикция: за неё всего лишь прини­мается решение большинства парламента.

Да и невозможны точные народные наказы своим депутатам на все будущие непредвидимые случаи. И — нет такого импульса, который заставлял бы ны­нешних избранцев стать выше своих будущих выборных интересов, выше партийных комбинаций и служить только основательно понятым интересам родины, пусть (и даже неизбежно) в ущерб себе к своей партии. Делается то, что поверхностно нравит­ся избирателям, хотя бы по глубокому или дальне­му смыслу это было для них зло. А в таком обшир­ном государстве, как наше, тем меньше возмож­ность проверять избранцев и тем большая возмож­ность их злоупотреблений. Контрольного механизма над ними нет, есть только возможность попытки от­казать в следующем переизбрании; иного влияния на ход государственного управления у народного большинства не остаётся. (А ведь ни при каком дру­гом представительстве — гражданском, коммерче­ском, поверенные не могут иметь больше прав, чем доверители, и теряют мандат, если выполняют его нечестно.)

Но и так, парадоксально: при той, частой, систе­ме, когда правительство формируется на основе большинства в парламенте, члены этого большинства уже перестают быть независимыми народными пред­ставителями, противостоящими правительству, — но всеми силами услужают ему и подпирают его, что­бы только оно держалось любой ценой. То есть: за­конодатели подчинены исполнительной власти.

(Впрочем, принцип полного разделения законода­тельной, исполнительной и судебной власти — не без спорности: не есть ли это распад живого государст­венного организма? Все три распавшиеся власти нуж­даются в каком-то объединяющем контроле над со­бой — если не формальном, то этическом.)

И ещё: все приёмы предвыборной борьбы требуют от человека одних качеств, а для государственного во­дительства — совершенно других, ничего общего с первыми. Редок случай, когда у человека есть и те и другие, вторые мешали бы ему в предвыборном состя­зании.

А между тем, «представительство» становится как бы профессией человека, чуть не пожизненной. Образуется сословие «профессиональных политиков», для кого политика отныне — ремесло и средство дохода. Они лавируют в системе парламентских комбина­ций — и где уж там «воля народа»...

В большинстве парламентов поражает — перевес юристов, адвокатов. «Юрократия». (Тем более, что за­конов такое изобилие, их система и юридическая про­цедура так сложны, что рядовой человек становится не способен защитить себя перед законом и на каж­дом шагу нуждается в дорогостоящем покровительст­ве адвоката.)

И ЧЕМ МОЖЕТ ОБЕРНУТЬСЯ
Конечно, демократическая система даёт возмож­ность острого наблюдения за действиями чиновников. Хотя, как ни удивительно, и современные демократии обросли грузной бюрократией.

Однако: и во всеобщих выборах большинство дале­ко не всегда выражает себя. Голосование часто про­является вяло. В ряде западных стран больше поло­вины избирателей и даже до двух третей — порой во­обще не являются голосовать, что делает всю проце­дуру как бы и бессмысленной. И числа голосующих иногда раскалываются так, что ничтожный перевес достигается довеском от крохотной малозначительной партии — она-то как бы и решает судьбу страны или курс её.

Как принцип это давно предвидел и С. Л. Франк: И при демократии властвует меньшинство. И В. В. Розанов: «Демократия — это способ, с помощью которо­го хорошо организованное меньшинство управляет не­организованным большинством.»

В самом деле, гибкая, хорошо приработанная демо­кратия умеет лишить силы протесты простых людей, не дать им звучного выхода. Несправедливости тво­рятся и при демократии, и мошенники умеют усколь­зать от ответственности. Эти приёмы — распыляются по учреждениям демократической бюрократии и стано­вятся неуловимы. Сегодня и из самой старинной в ми­ре демократии, швейцарской, раздаётся тревожное предупреждение (Ганс Штауб): что важные решения принимаются в анонимных и неконтролируемых ме­стах, где-то за кулисами, под влиянием «групп давления», «лоббистов».

И при всеобщем юридическом равенстве остаётся фактическое неравенство богатых и бедных, а значит более сильных и более слабых. (Хотя уровень «бедно­сти», как его сегодня понимают на Западе, много, много выше наших представлений.) Наш государствовед Б. Н. Чичерин отмечал ещё в XIX веке, что из аристократий всех видов одна всплывает и при демо­кратии: денежная. Что ж отрицать, что при демокра­тии деньги обеспечивают реальную власть, неизбежна концентрация власти у людей с большими деньгами. За годы гнилого социализма накопились такие и у нас в «теневой экономике», и срослись с чиновными тузами, и даже в годы «перестройки» обогатились в путанице неясных законов и теперь на старте ринуть­ся в открытую, — и тем важней отначала строгое сдерживание любого вида монополий, чтоб не допу­стить их верховластья.

А ещё удручает, что рождаемая современной состя­зательной публичностью интеллектуальная псевдо-элита подвергает осмеянию абсолютность понятий Добра и Зла, прикрывает равнодушие к ним «плюрализмом идей» и поступков.

Изначальная европейская демократия была напоена чувством христианской ответственности, самодисцип­лины. Однако постепенно эти духовные основы вывет­риваются. Духовная независимость притесняется, при­гибается диктатурой пошлости, моды и групповых интересов.

Мы входим в демократию не в самую её здоровую пору.

ПАРТИИ
Ныне пришло к тому, что мы так же не мыслим себе политическую жизнь без партии, как личную без семьи.

Троцкий за месяц до октябрьского переворота воз­гласил: «Что такое партия? Это группа людей, кото­рая добивается власти, чтобы иметь возможность вы­полнить свою программу. Партия, которая не хочет власти, недостойна называться партией.»

Конечно, большевицкая партия — это образчик уни­кальный. Однако само явление партий — древнее, и уже настолько давно было пóнято, что ещё Тит Ливий написал: «Борьба между партиями есть и всегда будет гораздо худшая беда для народа, чем война, голод, мор или любой другой гнев Бога.»

«Партия» — значит часть. Разделиться нам на пар­тии — значит разделиться на части. Партия как часть народа — кому же противостоит? Очевидно — осталь­ному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для се­бя и своих. Национальный интерес затмевается пар­тийными целями: прежде всего — что нужно своей партии для следующего переизбрания; если нечто по­лезное для государства и народа проистекло от враж­дебной нам партии — то допустимо и не поддержи­вать его. Интересы партий да и само существование их — вовсе не тождественны с интересами избирате­лей. С. Крыжановский считал, что пороки и даже крушение парламентского строя происходят именно из-за партий, отрицающих единство нации и само по­нятие отечества. Партийная борьба заменяет где уж там поиск истины — она идёт за партийный престиж и отвоевание кусков исполнительной власти. Верхушки политических партий неизбежно превращаются в олигархию. А перед кем отчитываются партии, кроме своих же комитетов? — такая инстанция не предус­мотрена ни в какой конституции.

Соперничество партий искажает народную волю. Принцип партийности уже подавляет личность и роль её, всякая партия есть упрощение и огрубление лич­ности. У человека — взгляды, а у партии — идеоло­гия.

Что можно тут пожелать для будущего Российского Союза?

Никакое коренное решение государственных судеб не лежит на партийных путях и не может быть отдано партиям. При буйстве партий — кончена будет наша провинция и вконец заморочена наша деревня. Не дать возможности «профессиональным политикам» подменять собою голоса страны. Для всех профессио­нальных знаний есть аппарат государственных слу­жащих.

Любые партии, как и всякие ассоциации в союзы, не более того, существуют свободно, выражают и от­стаивают любые мнения, на свои средства могут иметь печать,— но должны быть открыты, зарегистрированы со своими программами. (Всякие тайные союзы, на­против, преследуются уголовно как заговор против общества.) Но недопустимо вмешательство партий в производственный, служебный, учебный процесс: это всё — вне политики.

Во всяких государственных выборах партии, наряду с любыми независимыми группами, имеют право вы­двигать кандидатов, агитировать за них, но — без со­ставления партийных списков: баллотируются не пар­тии, а отдельные лица. Однако выбранный кандидат должен на весь срок своего избрания выбыть из своей партии, если он в таковой состоит, и действовать под личную ответственность передо всей массой избирате­лей. Власть — это заповеданное служение и не может быть предметом конкуренции партий.

Как следствие: во всех ступенях государственного представительства, снизу доверху, воспрещается обра­зование партийных групп. И, само собой, перестаёт существовать понятие «правящей партии».

ДЕМОКРАТИЯ МАЛЫХ ПРОСТРАНСТВ
Из высказанных выше критических замечаний о современной демократии вовсе не следует, что буду­щему Российскому Союзу демократия не нужна. Очень нужна. Но при полной неготовности ваше­го народа к сложной демократической жизни — она должна постепенно, терпеливо и прочно строиться снизу, а не просто возглашаться громковещательно и стремительно сверху, сразу во всём объёме и шири.

Все указанные недостатки почти никак не относятся к демократии малых пространств: небольшого горо­да, посёлка, станицы, волости (группа деревень) и в пределе уезда (района). Только в таком объёме люди безошибочно смогут определить избранцев, хорошо известных им и по деловым способностям и по душев­ным качествам. Здесь — не удержатся ложные репу­тации, здесь не поможет обманное красноречие или партийные рекомендации.

Это — именно такой объём, в каком может начать расти, укрепляться и сама себя осознавать новая рос­сийская демократия. И это — самое наше жизненное и самое ваше верное, ибо отстоит в нашей местности: неотравленные воздух и воду, наши дома, квартиры, ваши больницы, ясли, школы, магазины, местное снабжение, и будет живо содействовать росту мест­ной нестеснённой экономической инициативы.

Без правильно поставленного местного самоуправле­ния не может быть добропрочной жизни, да само по­нятие «гражданской свободы» теряет смысл.

Демократия малых пространств тем сильна, что она непосредственная. Демократия по-настоящему эф­фективна там, где применимы народные собрания, а не представительные. Такие повелись — ещё с Афин и даже раньше. Такие — уверенно действуют сегодня в Соединённых Штатах и направляют местную жизнь. Такое посчастливилось мне наблюдать и в Швейцарии, в кантоне Аппенцель. Я писал уже об этом в другом месте, не удержусь тут повторить кратко. На городской площади собраны, плотно друг ко другу стоят все имеющие право голоса («способные носить оружие», как предлагал в Аристотель). Голосование — открытое, поднятием рук. Главу своего кантонального правительства, ландамана, переизбрали очень охотно, с явной любовью, — но из предложенных им законо­проектов тут же вслед проголосовали против трёх: доверяем тебе! правь нами — но без этого!

А ландаман Раймонд Брогер в программной речи сказал: Вот уже больше полутысячелетия наша об­щина не меняет существенно форм, в которых она правит сама собою. Нас ведёт убеждение, что свобода связана с нашими обязательствами и нашим само­сдерживанием. Не может быть свободы ни у личности, ни у государства без дисциплины и честности. На­род — решающий судья во всех важных вопросах, но он не может ежедневно присутствовать, чтоб управ­лять государством. И поэтому в управлении неизбеж­на примесь аристократического или даже монархиче­ского элемента. (То же говорил и Аристотель.) Прави­тельство, продолжал Брогер, не должно спешить за колеблющимся переменчивым народным голосовани­ем, только бы переизбрали вновь, не должно произно­сить зазывных речей избирателям, но двигаться про­тив течения. Задача правительства: действовать так, как действовало бы разумное народное большинство, если бы знало всё во всех деталях, — а это становится всё невозможнее при растущих государственных пере­грузках. Именно демократическая система как раз и требует сильной руки, которая могла бы государствен­ный руль направлять по ясному курсу.

Демократия малых пространств веками существова­ла и в России. Это был сквозь все века русский деревенский мiр, а в иные поры — городские веча, казачье самоуправление. С конца прошлого века росла и про­делала немалый путь ещё одна форма его — земство, к сожалению, только уездное и губернское, без кор­ня волостного земства и без обвершения всероссий­ским. Октябрьский переворот насильственно сломал всякое земство, заменив его советами, от самого нача­ла подмятыми компартией. Всей историей с 1918 эти советы опорочены: они никогда не были реальным самоуправлением на каком-либо уровне. Вносимые сейчас робкие избирательные изменения тоже не мо­гут эту форму спасти: она не обеспечивает местных интересов с их влиянием черезо всю структуру снизу вверх. Я полагаю, что «советы депутатов» надо, шаг за шагом, снизу вверх, заменить земской системой.



Много лет занимавшись государственной историей предреволюционной России, я использую тут опыт на­ших лучших практических деятелей и умов, соединён­ный с моей посильной разработкой. Разумеется, тот опыт не может быть просто перенесен в сегодняшнюю растерзанную страну, где искажены самые основы жизни, но и без него вряд ли наш подъём произой­дёт здоровыми путями.

Я использую тут и предреволюционные русские по­нятия в выражения, чтобы не строить ещё третий ряд. Какие-то из них жизнь заменит, другие — приживут­ся.

============================================
Выдающаяся смесь провокации и демагогии. Иногда даже жалеешь это брехло, эк ему приходится изворачиваться. Правильные словосочетания городить. Про природу там всякую, охрану недр от иностранного захвата, семью, школу и т. д. и т. п. Но смысл то каков!! "Самоограничение" да подспудное нагнетание национальной розни. Бедный исайка, Гимлеру проще было.

PS. Деду-у-у-уся, ау! :-) Голос, дедка. Голос. :-)

С уважением, Холод