|
|
От
|
Константин Федченко
|
|
|
К
|
All
|
|
|
Дата
|
26.06.2008 21:07:05
|
|
|
Рубрики
|
WWII;
|
|
Последние свидетели. Часть 1-я.
Из книги Светланы Алексиевич "Последние свидетели (сто недетских колыбельных)
«ОН ОГЛЯНУТЬСЯ БОЯЛСЯ...»
Женя Белькевич - 6 лет. Сейчас - рабочая.
Я запомнила...
Последнее, что я запомнила из мирной жизни, - сказку, мама читала её на ночь. Мою любимую - о Золотой рыбке. Я всегда у Золотой рыбки тоже что-нибудь просила. «Золотая рыбка... Миленькая золотая рыбка...» И сестричка просила. Она просила по-другому: «По щучьему велению, по моему хотению...» Хотели, чтобы мы поехали на лето к бабушке и чтобы папа с нами поехал. Он такой весёлый...
Утром проснулась от страха... От каких-то незнакомых звуков...
Мама с папой думали, что мы спим, а я лежала рядом с сестричкой и притворялась, что сплю. Видела: папа долго целовал маму, целовал лицо, руки, а я удивлялась, что никогда раньше он так её не целовал. Во двор они вышли, держась за руки, я подскочила к окну - мама повисла у папы на шее и не отпускала его. Он оторвал её от себя и побежал, она догнала и снова не пускает и что-то кричит. Тогда я тоже закричала:
«Папа! Папа!»
Проснулись сестричка и братик Вася, сестричка смотрит, что я плачу, и она закричала:«Папа!» Выскочили мы все на крыльцо: «Папа!» Отец увидел нас и, как сейчас помню, закрыл голову руками и пошёл, даже побежал. Он оглянуться боялся...
Солнце светило мне в лицо. Так тепло... И теперь не верится, что мой отец в то утро уходил на войну. Я была совсем маленькая, но, мне кажется, я сознавала, что вижу его в последний раз. Больше никогда не
встречу.
Так и связалось у меня в памяти, что война - это когда нет папы...
А потом помню: чёрное небо и чёрный самолёт. Возле шоссе лежит наша мама с раскинутыми руками. Мы просим её встать, а она не встаёт. Не поднимается. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и похоронили в песке, на этом же месте. Мы кричали и просили: «Не закапывайте нашу мамку в ямку. Она проснётся, и мы пойдём дальше». По песку ползали какие-то большие жуки... Я не могла представить, как мама будет жить под землёй с ними. Как мы её потом найдём, как мы встретимся? Кто напишет нашему папе?
Кто-то из солдат спрашивал меня: «Девочка, как тебя зовут?» А я забыла... «Девочка, а как твоя фамилия? Как зовут твою маму?» Я не помнила... Мы сидели возле маминого бугорка до ночи, пока нас не подобрали и не посадили на телегу. Полная телега детей. Вёз нас какой-то старик, собирал всех по дороге. Приехали в чужую деревню, и разобрали нас по хатам чужие люди. Я долго не разговаривала.
Потом помню - лето. Яркое лето. Чужая женщина гладит меня по голове. Я начинаю плакать. И начинаю говорить... Рассказывать о маме и папе. Как папа бежал от нас и даже не оглянулся... Как мама лежала... Как ползали жуки по песку...
Женщина гладит меня по голове. В эти минуты я поняла: она похожа на мою маму...
«МОЯ ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ СИГАРЕТА...»
Гена Юшкевич - 12 лет. Сейчас - журналист.
Солнце... И необычная тишина. Непонятное молчание. Утро первого дня войны...
Наша соседка, жена военного, вышла во двор вся в слезах. Она что-то шепнула маме, но показала знаками, что надо молчать. Я думаю: все боялись произнести вслух то, что случилось, даже тогда, когда уже знали, - ведь кому-то уже успели сообщить. Но они боялись, чтобы их не назвали провокаторами. Паникёрами. А это страшнее войны. Они боялись... И, конечно, никто не верил. Что вы! Наша армия на границе, наши вожди в Кремле! Страна надёжно защищена, неприступна для врагов! Я был пионер.
Крутили радио. Ждали выступления Сталина. Его голос. Но Сталин молчал. Потом выступил Молотов... Все слушали. Молотов сказал: «Война». Всё равно ещё никто не верил. Где Сталин?
Налетели на город самолёты... Десятки незнакомых самолётов. С крестами. Они закрыли небо, закрыли солнце. Ужас!!! Посыпались бомбы... Беспрерывно слышались взрывы. Треск. Всё происходило как во сне... Не наяву... Я уже был не маленький, я запомнил свои чувства. Свой страх... Мы выскочили из дома, бежали куда-то по улицам... Мне казалось, что города уже нет, одни развалины. Дым. Огонь. Кто-то сказал: надо бежать на кладбище, потому что кладбище бомбить не будут. В нашем районе было большое еврейское кладбище, со старыми деревьями. И все бросились туда, там собрались тысячи людей. Они обнимали камни, прятались за плитами.
Там мы с мамой просидели до ночи. Никто вокруг не произносил слово «война», я слышал другое слово «провокация». Его повторяли все. Разговоры были такие, что вот-вот наши войска перейдут в наступление. Сталин дал приказ. И в это верили.
Но всю ночь гудели заводские трубы на окраинах Минска...
Первые убитые... Первой увидел убитую лошадь... Следом... убитую женщину...
Проснусь утром... Хочу вскочить, а потом вспоминаю - война и закрываю глаза... Когда она кончится?
На улицах уже не стреляли... Было тихо. Несколько дней тихо. И вдруг началось движение... Идёт, например, белый человек, весь от ботинок до волос белый. В муке. И несёт на себе белый мешок. Другой бежит... У него из карманов торчат консервные банки и в руках консервные банки. Конфеты. Пачки табака. Кто-то несёт перед собой шапку - из неё сахар сыплется. Описать невозможно... Смешно, но никто не смеётся... Это разбомбили продуктовые склады. Большой магазин возле нас... Люди бросились разбирать то, что там осталось. На сахарном заводе несколько человек утонуло в чанах с сахарной патокой. Ужас!!! Весь город грыз семечки. Нашли где-то склад с семечками. На моих глазах прибежала к магазину женщина... У неё с собой ничего не было: ни мешка, ни сетки - так она сняла с себя комбинацию. Рейтузы. И набила их гречневой крупой... Потащила... Но никто не смеялся...
Когда я позвал маму, осталась одна горчица, жёлтые банки с горчицей. «Не бери ничего», - просила мама. Она стеснялась.
По городу… по нашим улицам спокойно гуляли немецкие солдаты. Снимали всё на киноленту, Смеялись. У нас до войны была в школе любимая игра, мы рисовали немцев. Рисовали их с большими зубами. Клыками. А тут они ходят... Молодые, красивые... С красивыми гранатами, засунутыми в голенища крепких сапог. Играют на губных гармошках. Даже шутят с нашими красивыми девушками...
Пожилой немец тащит какой-то ящик. Ящик тяжёлый. Он подозвал меня и показал: помоги. У ящика были две ручки, мы взялись с ним за эти ручки. Когда донесли, куда надо, немец похлопал меня по плечу и достал из кармана пачку сигарет. Вот, мол, плата.
Я пришёл домой. Мне не терпится, сел на кухне и закурил. И не слышал, как стукнула дверь, заходит мама:
- Куришь?
- М-м...
- А сигареты чьи?
- Немецкие.
- Куришь, да ещё вражеские сигареты. Это измена Родине.
То была моя первая и последняя сигарета. Вечером мама села возле меня:
- Мне стыдно, что они здесь. Ты меня понимаешь?
Она уже искала подпольщиков. С первых дней.
Я влюбился в свою маму, теперь я слушал её беспрекословно. И это потом осталось на всю жизнь...
«БАБУШКА МОЛИЛАСЬ... ОНА ПРОСИЛА, ЧТОБЫ МОЯ ДУША ВЕРНУЛАСЬ...»
Наташа Голик - 5 лет. Сейчас - корректор.
Я научилась молиться... Часто вспоминаю, как в войну я научилась молиться...
Сказали - война, я, и это понятно, в пять лет не воображала никаких картин. Никаких страхов. Но от страха, именно от страха, уснула. И спала два дня. Два дня лежала, как кукла. Все думали, что я умерла. Мама плакала, а бабушка молилась. Она молилась два дня и две ночи.
Я открыла глаза, и первое, что помню, - свет. Яркий свет. Мне от этого света стало больно. Слышу чей-то голос, узнаю: это моей бабушки голос. Бабушка стоит перед иконой и молится. «Бабушка... Бабушка...» - позвала я её. Она не оглянулась. Не поверила, что это я её зову... Я уже проснулась... Открыла глаза...
- Бабушка, - потом спрашивала я, - как ты молилась, когда я умирала?
- Я просила, чтобы твоя душа вернулась.
Через год умерла наша бабушка. Я уже умела молиться. Я молилась и просила, чтобы её душа вернулась. А она не вернулась...
«ОНИ ЛЕЖАЛИ НА УГЛЯХ РОЗОВЫЕ...»
Катя Коротаева - 13 лет. Сейчас - инженер-гидротехник.
Расскажу о запахе... Как пахнет война… До войны я окончила шесть классов. Тогда был такой порядок в школе, что, начиная с четвёртого класса, все сдавали экзамены. И вот мы сдали последний экзамен. Это был июнь, а май и июнь в сорок первом были холодные. Если у нас сирень цветёт где-то в мае, то в тот год она цвела в середине июня. И вот начало войны у меня всегда связано с запахом сирени. С запахом черёмухи... Эти деревья всегда пахнут мне войной...
Жили мы в Минске, и родилась я в Минске. Отец - военный капельмейстер. Я ходила на военные парады с ним. Кроме меня, в семье было ещё два старших брата. Меня, конечно, все любили и баловали как самую младшую, да ещё сестричку.
Впереди лето, впереди каникулы. Это было очень радостно. Я занималась спортом, ходила в Дом Красной Армии плавать в бассейн. И мне очень завидовали, даже мальчишки в классе завидовали. А я задавалась, что умею хорошо плавать. Двадцать второго июня, в воскресенье, должно было праздноваться открытие Комсомольского озера. Его долго копали, строили, даже наша школа ходила на субботники. Я собиралась пойти искупаться одной из первых. А как же!
Утром у нас было принято всегда идти за свежими булочками. Это считалось моей обязанностью. По дороге я встретила подругу, она мне сказала, что началась война. На нашей улице был много садов, домики утопали все в цветах. Я подумала: «Какая война? Что она придумала?»
Дома отец ставил самовар... Не успела я ничего рассказать, как начали прибегать соседи, и у всех на губах одно слово: «Война! Война!» А назавтра в семь утра самому старшему брату принесли повестку в военкомат. Днём он сбегал на работу, и ему отдали деньги, он получил расчёт. С этими деньгами он пришёл домой и сказал маме: «Я ухожу на фронт, мне ничего не нужно. Возьми эти деньги, купите Кате новое пальто». А я, как только перешла в седьмой класс, стала старшеклассницей, мечтала, что мне сделают синее бостоновое пальто с серым каракулевым воротником. И он об этом знал.
Я до сих пор помню, что, уходя на фронт, брат дал деньги мне на пальто. А жили мы скромно, дырок в семейном бюджете хватало. Но мама купила бы мне это пальто, раз брат просил. Ничего она не успела...
Минск стали бомбить. Мы переселились с мамой в каменный погреб к соседям. У меня была любимая кошка, очень дикая, дальше двора никуда не ходила,
но, когда начинали бомбить и я убегала со двора к соседям, кошка - следом за мной. Я её гоню: «Иди домой!», а она за мной. Она тоже боялась оставаться одна. Немецкие бомбы летели с каким-то звоном, с воем. Я была девочка музыкальная, на меня это сильно действовало. Эти звуки... Это так страшно, что у меня были мокрые ладошки. В погребе с нами сидел соседский четырёхлетний мальчик, он не плакал. У него только глаза становились большими...
Сначала горели отдельные дома, потом загорелся город. Мы любим смотреть на огонь, на костёр, но страшно, когда горит дом, а здесь огонь шёл со всех сторон, небо и улицы застилал дым. Животный страх! Помню три открытых окна в каком-то деревянном доме, на подоконниках роскошные филлокактусы. Людей в этом доме уже нет, только кактусы цветут... Было такое чувство, что это не красные цветы, а пламя. Мы бежали...
По дороге в деревнях нас кормили хлебом и молоком, больше ничего у людей не было. А мы без денег.
Я ушла из дома в платочке, а мама почему-то выбежала в зимнем пальто и в туфлях на высоких каблуках. Нас кормили так, даром, никто о деньгах и не заикался. Беженцы шли толпами.
Потом кто-то первый передал, что дорога впереди перерезана немецкими мотоциклистами. Мимо тех же деревень, мимо тех же тёток с крынками молока мы бежали назад. Прибежали на нашу улицу... Ещё несколько дней назад тут была зелень, тут были цветы, а сейчас всё выжжено. Даже от столетних лип ничего не осталось. Всё было выжжено до жёлтого песка. Куда-то исчез чернозём, на котором всё росло, только жёлтый-жёлтый песок... Как будто мы стоим возле свежевыкопанной могилы...
Остались заводские печи, они были белые, прокалились в сильном пламени. Сгорела вся улица. Сгорели бабушки и дедушки и много маленьких детей, потому что они не убежали вместе со всеми, думали - их не тронут. Огонь никого не пощадил. Идёшь - лежит чёрный труп, значит, старый человек сгорел. А увидишь издали что-то маленькое, розовое, значит, ребёнок. Они лежали на углях розовые...
Несколько недель я ходила и что-то шептала... Про себя. Я была как в обмороке. Увидела первых фашистов, даже не увидела, а сначала услышала - у них у всех были подкованные сапоги, они громко стучали. Я смотрела на них, и мне казалось, что даже земле больно, когда они идут.
А сирень так цвела в том году... А черёмуха так цвела...