<Стр. 263>
* * *
В 1963 году вышел в свет сборник, посвященный памяти прекрасной актрисы
Марии Федоровны Андреевой. Отношение к ней В. И. Ленина, назвавшего Андрееву
<феноменом>, ее артистическая и организаторская деятельность, партийная
активность и руководство петроградскими учреждениями искусств почти
исчерпывающе охарактеризованы в этом сборнике, однако мне кажется, что и мой
рассказ о встречах с этой примечательной личностью не лишен интереса.
Летом 1918 года я собрался на Украину проведать стареющую мать. Шесть недель
ушло у меня на трудные хлопоты о <посвиченье>, то есть о разрешении поехать
в Киев, где <царствовал> Скоропадский. Когда после ночи с 8 на 9 июля,
проведенной в отвратительной атмосфере Укрконсула в чудовищной давке,
получив это <посвиченье>, я пришел на работу в отдел помощи военнопленным,
то застал там телефонограмму: <Немедленно позвоните, пожалуйста, М. С.
Урицкому по номеру...>
Оказалось, что комиссар Компленбежсева сообщил товарищу Урицкому, что я
отказываюсь ехать в Швецию и Данию проверить состояние валютных фондов
Красного Креста по делам военнопленных, так как предпочитаю поехать в отпуск
на полтора месяца на Украину.
Я позвонил Михаилу Соломоновичу и услышал:
- Да, это я - товарищ Урицкий, а вот товарищ Левик - товарищ неважный,
скажем прямо. Вы из Белой Церкви? Ваш отец носил большую бороду? Так вот, он
был хороший человек, а вы нехороший.
- Чем он был хорош, а я плох? - спросил я.
- О, он был хороший, он целую улицу мальчишек, в том числе и меня, бесплатно
обучал русской грамоте, а вы не хотите нам помочь спасти полмиллиона золотых
рублей. А зачем вы едете на Украину, когда можете провести отпуск в
Скандинавии? Уверяю вас, там сытнее, чем у пана гетмана; можете взять жену,
я понимаю, что вы в такое время не хотите, как бы это сказать, ну,
разъединяться, взять сколько хотите, вернее, имеете денег. Оформление?
<Стр. 264>
Паспорт? Минутное дело. Пришлите ко мне секретаря. Ехать надо завтра.
Десятого июля есть шведский пароход, уходит от Николаевского моста в
двенадцать часов дня. У вас еще двадцать четыре часа в распоряжении. Так я
жду секретаря. Что? Подписать кому? Председатель на даче? Сами подпишите. Я
жду.
На бланке Союза городов было написано дословно: <Отдел помощи военнопленным
командирует в Скандинавию заведующего отделом такого-то с женой такой-то
сроком по конец августа>. И подписал бумажку... сам же заведующий. Не прошло
и часа, как у меня появилась красная паспортная книжка. А секретарь сказал:
- Товарищ Урицкий пожелал вам счастливого пути и просил в день возвращения
ему позвонить. Просил не забыть наклеить карточку на паспорт и пойти в
датское посольство за визой. Билеты на пароход сейчас принесут.
10 июля мы выехали в Стокгольм, вечером 28 августа вернулись. 29-го утром я
позвонил М. С. Урицкому и получил приглашение на 30 августа в три часа,
<нет, в четыре, а то даже ближе к пяти, толпа схлынет>. 30 августа утром М.
С. Урицкий был убит подлым эсером.
Не успел я прийти в себя после дороги, как мне позвонил молодой, начинавший
тогда выдвигаться театральный рецензент Е. М. Кузнецов и попросил дать в
<Вестник литературы, искусства и театра>, в котором он активно сотрудничал,
путевые заметки. Шестинедельное пребывание в нейтральной Скандинавии в конце
войны государств Антанты с агонизировавшей, но не сдававшейся Германией
позволило мне накопить большое количество наблюдений. И я был рад
предложению ими поделиться.
Стокгольм, Упсала, Копенгаген, Херсеред (где будто бы находится могила
Гамлета), Шарлоттендлунд были переполнены двумя разновидностями отщепенцев
человеческого рода. Первую группу составляли шпионы всех мастей и видов с их
подвидом - комиссионерами и маклерами, торговцы оружием. Встреченный в любом
кафе пли ресторане немец горевал, что он больше не может продавать вышедшей
из войны России шведское оружие или амуницию. Торговцы оружием разговаривали
громко И нагло, нисколько не опасаясь шнырявших по всем углам и
присаживавшихся как бы невзначай к любому столику шпионов. Другую группу
составляли эмигранты, удравшие
<Стр. 265>
из Советской России со страху перед Октябрьской революцией. Эти жили в
твердой уверенности, что большевистская власть будет свергнута
подготовлявшейся на 9 сентября 1918 года интервенцией и они вернутся к своим
фабрикам и банкам. В срок <9 сентября> верили так твердо, что падение
<керенок> во второй половине августа было заторможено. По существу, это
обстоятельство - торговля валютой свергнутого режима - было лучшим
доказательством политической слепоты банкиров и коммерческих дельцов. И тем
не менее вам на каждом шагу советовали скупать ассигнации царского и
Временного правительств или даже просто предлагали их как разменную монету.
Поскольку тем для наблюдения в области искусств летний Копенгаген предлагал
мало, а валютный вопрос меня не интересовал, я уделял много внимания
незнакомому мне быту датчан.
Свидетельства исключительной честности населения можно было видеть на каждом
шагу. Так, например, в подавляющем количестве квартир и особнячков в дверях
имелся вертящийся плакатик с надписями: <Дверь открыта> и <Дверь заперта>.
Зайдя к врачу по поводу простуды, я плохо слушал его наставления: мое
новенькое пальто осталось в передней, отделенной от кабинета врача двумя
другими комнатами, а при входе висела табличка со словами: <Дверь открыта>.
Врач, заметив мою рассеянность, спросил, в чем дело. Я покраснел, но сказал
об открытой двери. Он улыбнулся, сказал: <Чем только у вас, у русских,
набита голова!> - и поднялся, чтобы закрыть дверь, но вспомнил, что через
пять минут придет другой пациент, и, взяв блокнот, выписал мне свои
назначения.
Исключительная предупредительность и любезность к иностранцам, незнакомая
нам в то время доверчивость к людям и, больше всего, потрясающе быстро
работающий во всех звеньях управленческий аппарат, защитные цены от
спекулянтов потребительскими товарами и сервис вообще - доставили мне много
поводов для восхищения и заняли в моих путевых наблюдениях довольно много
места. Восторженным был и тон. Да и как было не восторгаться, когда я по
дороге из Копенгагена в Петроград через Стокгольм подал в 11 часов 30 минут
утра в шведский Совет министров просьбу пропустить без транзитной пошлины
два ящика с продовольствием, а два часа спустя мне было сообщено, что на
заседании был сам король, который и выступил в пользу представители русского
<Стр. 266>
Красного Креста и собственноручно написал на моем заявлении:
<Удовлетворить>. Бумага осталась в архиве, а на таможне мне поверили на
слово, без всякой проверки п даже удивления.
Заметки мои начали печатать, по после появления четвертого фельетона (тогда
так назывался газетный <подвал>) тот же Кузнецов мне сообщил по телефону,
что Мария Федоровна Андреева распорядилась запретить дальнейшее печатание. Я
впал в амбицию и поехал к пей объясняться.
В Скандинавию я ездил по просьбе М. С. Урицкого, данное мне Компленбежсевом
поручение выполнил, на мой взгляд, удачно, путевые заметки писал по
предложению ответственного сотрудника редакции, ничего антисоветского или
антиреволюционного в моих заметках не было, в чем же дело?
М. Ф. Андрееву я в то время не знал. Где-то в глубине памяти сохранилась
фамилия актрисы, которую я видел в одном из спектаклей МХТ. Говорили, что
она бросила сцену, стала женой Максима Горького; кто-то где-то говорил, что
она очень красива, образованна, была богата, помогала революционерам и,
кажется, даже стала членом большевистской партии.
При мысли об актрисе-комиссаре я живо представил себе женщину в кожаной
куртке, в красном платочке, в высоких, до колен зашнурованных, давно не
чищенных ботинках, с маузером на боку...
Артист, литератор и активный профсоюзник, к тому же только что оправдавший
оказанное мне доверие на дипломатическом поприще, я переоценивал свое
понимание обстановки и, говоря откровенно, прежде всего был обижен тем, что
запрет был наложен без предупреждения. Поддержанный теми, кому я успел
пожаловаться, я нахохлился и надутый вошел в кабинет Марии Федоровны. И...
сразу потерял весь свой аллюр...
Мне навстречу из-за стола встала еще очень красивая и полная незабываемого
обаяния женщина. Серый костюм-тайер прекрасно облегал молодую еще фигуру,
довольно высокая прическа, ни одного револьвера в поле зрения, легкая и
плавная походка...
М. Ф. Андреева сразу обдала меня дружественным теплом своих по-особому
лучистых глаз, п проникающий в душу голос приветливо, как старому знакомому,
сказал:
<Стр. 267>
- Здравствуйте, Сергей Юрьевич, очень рада с вами познакомиться. Вы мною
недовольны? Пожалуйста, садитесь, сюда садитесь (и она пересела с
председательского места на стул рядом со мной), мы объяснимся.
Ведь вы артист? Так вы меня поймете.
Затем легким движением взяв со стола мою статью, она стала читать
подчеркнутые красным карандашом строчки.
- Смотрите, пожалуйста, вы пишете, что приказом короля приостановлена всякая
спекуляция и рабочему человеку обеспечены все предметы потребления по
довоенным цепам. Я себе плохо представляю, как это могло произойти. Но
допустим, что это удалось. Зачем же вы так смачно расписываете все эти
кондитерские и рестораны, где вы объедались за гроши в то время, как у нас
все дорожает чуть ли не с каждым часом? Ваш рассказ о валютных комбинациях
тоже представляется маловероятным, наш бухгалтер говорит, что как артист вы
в этом что-то, по-видимому, напутали...
Я сорвался и с обидой сказал:
- Во-первых, я кое-что смыслю в экономических вопросах [1], а во-вторых, я
ведь не с потолка все это брал.
- Успокойтесь, - сказала Мария Федоровна, погладив меня по руке, - я не
сомневаюсь в том, что все это верно. Но неужели именно все русские
занимаются спекуляцией? Впрочем, не в этом дело, а в первом вопросе - в
соблазнительном и для многих завидном обжорстве. Вы знаете, что у нас
серьезно обсуждается вопрос о снятии спектаклей или, во всяком случае, тех
сцен, в которых артисты на сцене пьют и едят? - Лицо Марии Федоровны
вытянулось, глаза потемнели. - Зачем дразнить у полуголодных зрителей
аппетит? Судите теперь сами: у нас голодно, холодно, на Украине немцы, часть
интеллигенции против нас, а вы как будто наш сотрудник, как будто
сочувствуете нам, а тут восторженным топом подбрасываете нашим врагам
материал для сравнения с нашими временными трудностями, для ненужного их
осуждения. Смотрите, мол, какой в буржуазно-капиталистическом мире рай,
какой порядок, - а у нас?
И она опять читает: и о расторопных газетчиках, и о честности, и о
королевской надписи <Удовлетворить>. И неожиданно гневно заканчивает:
- Хотела бы я их видеть в наших условиях, после такой войны и разрухи, при
закоренелых собственнических
<Стр. 268>
инстинктах, при ложно понимаемой свободе, при вольном, а порой невольном
саботаже. А вы? - И она опять читает какой-то кусок.
Я слушаю не перебивая. Но все мое нутро возмущается этими придирками,
кажущимися мне мелочными. Ну какой, в самом деле, может быть вред от моего
восхищения тем, думаю, что там так быстро принимались решения? Наконец, за
два месяца до того М. С. Урицкий в течение сорока минут оформил мне с женой
заграничный паспорт,- значит, мы тоже умеем?
Я не был в состоянии проанализировать эти факты во всей их сложности. Они
казались мне противоречивыми.
Но червь сомнения уже был запущен Андреевой в мою душу, ее обаяние буквально
пленило, и я не привел ни одного возражения.
В дверь кабинета ежеминутно всовывалась голова какого-нибудь посетителя,
которому Андреева с мягкой улыбкой говорила: <Через пять минут!> <Через три
минуты...> <Минуточку>.
Я понял, что пора уходить.
- Разрешите вас больше не задерживать,- сказал я и встал.
- Неужели я вас не убедила? - с явным сожалением спросила Мария Федоровна.
- В данную минуту я просто подчиняюсь...
- Нет, нет, - перебила меня Андреева, - вы должны понять...
- Может быть, и пойму после размышления дома, пока же только сдаюсь.
- Надеюсь, поймете,- сказала Андреева и, встав, протянула мне свою холеную
руку. Я крепко пожал ее и поцеловал. Я почувствовал, что рука как будто
дрогнула, в глазах Марии Федоровны сверкнул огонек.
- Простите, - смутившись, сказал я, - старая привычка, к тому же актерская.
- Кое от чего надо и отвыкать, ведь это остаток барства, - смеясь сказала
Андреева.
Несколько дней я находился под обаянием этой беседы и постепенно стал
склоняться к мысли, что Мария Федоровна, пожалуй, права. Утвердиться в этом
мнении мне помогла встреча с председателем Советского Красного Креста В. М.
Свердловым.
Вениамин Михайлович (брат Якова Михайловича Свердлова) вызвал меня в Кремль
для доклада о том, что
<Стр. 269>
я увидел и узнал в Скандинавии о быте и нуждах находившихся там бежавших или
по инвалидности отпущенных из плена наших военных. Свердлова я застал за
завтраком, который состоял из стакана морковного чая с двумя леденцами, двух
тоненьких кусков черного, плохо выпеченного хлеба и двух кусочков селедки
размером с фалангу пальца. Вениамин Михайлович предложил и мне такой
завтрак. Я мысленно сравнил его с тем количеством первоклассных
копенгагенских продуктов, которые я до приезда в Кремль съел в вагоне, и тут
же сказал себе: <Андреева права!> Мы, конечно, знали, что весь Совнарком
питается так же, как остальные граждане, но одно дело слышать рассказ и
совсем другое воочию в этом убедиться...
Некоторое время спустя я отпросился у самого себя и из отдела помощи
военнопленным, где моя занятость увеличилась чуть ли не в десять раз,
отправился в ТМД на репетицию какого-то концерта. Прибежал я в театр с
опозданием и с удивлением увидел, что сцена заполнена людьми, которые по
репетируют, а шумят и волнуются. Меня встретили не очень дружелюбно.
Оказывается, с утра где-то услышали сплетню о том, что комиссар театров и
зрелищ Мария Федоровна Андреева, <используя свое командирское положение>,
захотела <с помпой вернуться на сцену> и сыграть Марию Стюарт, леди Макбет и
еще какие-то трагические роли. Для этого си будто бы <мало Суворинского
театра>, и она решила либо совсем закрыть Театр музыкальной драмы, либо
влить в его состав труппу Народного дома и перевести его туда же, для того
чтобы завладеть залом консерватории. Злой шепот растерянных, к тому же
полуголодных людей показался более выразительным, чем любая брань.
Я стал расспрашивать о подробностях, но каждый передавал их в другой
редакции. Одно было несомненно: новая власть ликвидирует именно наш театр -
самый передовой для своего времени, самый богатый среди частных театров,
самый дисциплинированный и, казалось, самый преданный новой власти. Ведь
именно у нас родились профсоюзы, именно у нас ни один спектакль не подвергся
саботажу, именно мы переходом в Центротеатр подготовили для всей России
производственный профсоюз работников зрелищных предприятий, а <они>... И об
этом буквально вопят если не уста, то глаза всех участников сборища. Именно
сборища, а не собрания, ибо никто его
<Стр. 270>
не ведет, никто не выступает, но все шипят, жужжат, то смеясь, интимно шепча
что-то на ушко, то пугливо озираясь...
Моему незнанию подробностей да и самого проекта не все поверили: не может
быть, чтобы об этом не знали в правлении Союза сценических деятелей, а ведь
я активный его участник...
И тут я услышал, что несколько артистов уже успели сбежать с тонущего
корабля: одни переходят в бывш. Мариинский театр, другие уезжают, а кое-кто
накануне уже уехал в хлебные места на Урале, на Украине и т. д.
С трауром на сердце по поводу гибели любимого театра, с возмущением по
адресу Андреевой, которая произвела на меня такое чарующее впечатление, но,
как оказалось, <пользуется властью для личной карьеры>, я решил включиться в
борьбу и помчался в Союз. Ни его председателя, ни кого-нибудь из
ответственных коммунистов я там не застал: все были на решающем заседании у
Андреевой. И я помчался туда. Все уже было решено и запротоколировано. К
моему удивлению, я узнал, что меньше других возражал И. М. Лапицкий.
Впоследствии он мне рассказал, что, поняв неизбежность и даже
целесообразность создания в зале консерватории Большого драматического
театра, он счел за благо не обострять отношений. Важно было избежать
постановления о ликвидации театра и провести приказом <перевод театра в
помещение Народного дома с допущением увеличения труппы ТМД за счет труппы
А. Р. Аксарина при сохранении главенства в труппе за руководящим составом
Музыкальной драмы>. Это, по существу, значило сохранить все художественные
установки театра и возможность для него продолжить свою деятельность - пусть
под новой маркой и в другом помещении.
Но не хотел примириться с этим дирижер А. Э. Маргулян. Выходец из провинции,
до ТМД знавший только частные театры с их скромными постановочными
средствами и болотным бытом, он больше других ценил значение передового
театра и был готов идти за него в огонь и воду.
Выступая против нарушения жизни театра, он очень резко говорил с Андреевой в
том духе, в каком наслушался сплетен: об актерском карьеризме, об
использовании власти в личных целях - словом, наговорил ей то, за что и ему
и многим другим вкупе со мною впоследствии
<Стр. 271>
пришлось краснеть. Потому что, когда открылся и стал победоносно шествовать
Большой драматический театр, выяснилось, что Андреева в нем почти не играет
и никакой карьеры в нем делать не собирается. Она просто учла, что в
опустевшем Петрограде нет надобности в трех оперных театрах и с
государственной точки зрения лучше предоставить одному из них в другом
районе большой зал Народного дома с его большей, чем в консерватории,
сценой. Ошибку же в выборе для Большого драматического театра непригодного
по акустике зала Андреева год спустя исправила, переведя труппу Большого
драматического театра в национализированное здание Суворинского театра.
Я тоже имел в связи с этими вопросами неприятное объяснение с Марией
Федоровной, но я избегал <перехода на личности>, и мы не сошлись по чисто
принципиальным вопросам. И когда формировалась новая дирекция из семи
человек для управления новым Государственным Большим оперным театром
(Госбот), Мария Федоровна стояла на том, чтобы и я по выборам вошел в
семерку. Председательство в Директории, как мы в шутку называли правление,
Андреева взяла на себя, директором назначили коммерческого директора ТМД
Юрия Андреевича Малышева, который имел большой опыт работы в условиях
буржуазного строя, но совершенно растерялся в новых условиях. Главным
дирижером выбрали Александра Васильевича Павлова-Арбенина. И тут, на первом
же заседании правления, между мною и Андреевой произошла уже не корректная
словесная дуэль, а почти перебранка.
Увеличив труппу путем слияния двух театров, Андреева на должность второго
дирижера выдвинула совершенно беспомощного дирижера кинотеатров С. А.
Бершадского и отказалась допустить в труппу А. Э. Маргуляна. Как она ни
пыталась уговорить правление, что нужно дать дорогу молодежи, как она ни
расхваливала Бершадского, сколько ни говорила о необходимости готовить
кадры, ее речи звучали очень неубедительно: Маргулян был уже опытным
мастером, а Бершадский в опере - начинающим стажером, который ни в какое
сравнение с Маргуляном идти не мог. Глубоко взволнованный, я заявил:
- Одно из двух: или вы комиссар, тогда незачем что бы то ни было
обсуждать, - и в этом случае позвольте
<Стр. 272>
собрать выбравшую меня в правление труппу и заявить о своем выходе из
правления; либо здесь происходит совещание, в котором все участники
равноправны и в котором обсуждается то, что для театра полезнее. Ставьте
вопрос на голосование: кто за Маргуляна и кто против?
Андреева с минуту подумала, пошепталась с сидевшим рядом с нею режиссером В.
Р. Раппапортом и поставила вопрос:
- Кто против... Кто против Маргуляна?
Две руки поднялись было вверх, но замерли на полпути. Мария Федоровна сама
не подняла руки против Маргуляна, и те двое растерялись. Полминуты спустя
Мария Федоровна сказала:
- Против нет? Зачислить.
===============
[1] Об авторе - из той же книги:
...
<Стр. 14>
Глава первая
ПУТЬ В ИСКУССТВО
<...>
Чтобы иметь право на хорошее жалованье, я начал изучать экономическую науку
и скоро получил должность коммерческого корреспондента в большом предприятии
в Бердичеве. Переписку с поставщиками и клиентурой я вел кроме русского на
немецком и французском языках. И сейчас не могу без улыбки вспомнить
грандиозных размеров учебник коммерческой корреспонденции, называвшийся
<Стр. 15>
<Карманная книга> Ротшильда, в двух томах которого было намного больше
тысячи страниц и который делал из внимательного ученика вполне
ответственного помощника директора или хозяина предприятия.
...
