ВИФ2 NE

	От	Георгий
	К	All
	Дата	24.06.2006 01:20:36
	Рубрики	WWII;

Из книги Мухина "Если бы не генералы". О Мехлисе и прочих.

Мухин Ю. И. Если бы не генералы! Проблемы военного сословия. - М.: Яуза,
2006.

<...>

КРЫМСКИЙ ФРОНТ

Но это ведь не единственная неудачная операция Красной Армии, были и
другие. Вот, в частности, Крымский фронт на Керченском полуострове в
1942 году имел в своем составе три армии, среди которых ни одной
ударной, т.е. меньше, чем у Василевского было под Демянском, а
противостоял ему не корпус, а 11-я немецкая армия и румыны. Энциклопедия
скупо сообщает: <27 февраля - 13 апреля 1942 года Крымский фронт трижды
проводил наступление с целью оказать помощь войскам Севастопольского
оборонительного района, но был вынужден перейти к обороне... В мае 1942
года войска фронта были вынуждены оставить Керченский полуостров и
эвакуироваться на Таманский полуостров>. Казалось бы, что Василевский
должен был бы сообщить об операциях в Керчи еще меньше, чем о своем
сидении под Демянском. Но посмотрите, сколько он написал.
<Из ежедневных разговоров с начальником Генерального штаба и из докладов
работников Оперативного управления мне было известно, что
предпринимавшиеся в то время Крымским фронтом попытки с Керченского
полуострова освободить весь Крым, несмотря на большое превосходство в
силах над противником, закончились неудачей. Ставка приказала фронту во
второй половине апреля прекратить наступление и организовать прочную,
глубоко эшелонированную оборону. В распоряжении Крымского фронта была
тогда двадцать одна стрелковая дивизия, 3577 орудий и минометов, 347
танков, 400 самолетов (175 истребителей и 225 бомбардировщиков). Враг же
имел здесь десять с половиной пехотных дивизий, 2472 орудия и миномета,
180 танков и тоже до 400 самолетов. Таким образом, наше превосходство
было налицо.
24 апреля И.В. Сталин по телефону сообщил мне, что напряженнейшая работа
подорвала здоровье Б.М. Шапошникова и что Ставка в связи с этим
вынуждена освободить его от работы, дать ему возможность подлечиться,
отдохнуть, что принято решение временно исполнение обязанностей
начальника Генерального штаба возложить на меня, освободив меня от
непосредственного руководства Оперативным управлением Генштаба. Вечером
того же дня для меня был передан в штаб Северо-Западного фронта приказ
наркома обороны об этом, а 26 апреля мне было присвоено звание
генерал-полковника...
Несмотря на то что превосходство в силах у войск нашего Крымского фронта
над врагом было значительным, 8 мая немецко-фашистские войска нанесли
удар в Крыму на Керченском полуострове вдоль побережья Черного моря,
прорвали оборону в полосе 44-й армии и вклинились в глубину на
расстояние до 8 км.
9 мая я получил указание И. В. Сталина немедленно вернуться в Москву.
К вечеру первого дня наступления врага Верховный Главнокомандующий
получил от Л. 3. Мехлиса, являвшегося тогда представителем Ставки
Верховного Главнокомандования при руководстве и в войсках Крымского
фронта, телеграмму следующего содержания:
<Теперь не время жаловаться, но я должен доложить, чтобы Ставка знала
командующего фронтом. 7 мая, то есть накануне наступления противника,
Козлов созвал военный совет для обсуждения проекта будущей операции по
овладению Кой-Асаном. Я порекомендовал отложить этот проект и немедленно
дать указание армиям в связи с ожидаемым наступлением противника. В
подписанном приказании комфронта в нескольких местах ориентировал, что
наступление ожидается 10-15 мая, и предлагал проработать до 10 мая и
изучить со всем начальством, командирами соединений и штабами план
обороны армий. Это делалось тогда, когда вся обстановка истекшего дня
показывала, что с утра противник будет наступать. По моему настоянию
ошибочная в сроках ориентировка была исправлена. Сопротивлялся также
Козлов выдвижению дополнительных сил на участок 44-й армии>.
В ответе Мехлису Верховный писал:
<Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего
за дела Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На
Крымском фронте Вы - не посторонний наблюдатель, а ответственный
представитель Ставки, отвечающий за все успехи и неуспехи фронта и
обязанный исправлять на месте ошибки командования. Вы вместе с
командованием отвечаете за то, что левый фланг фронта оказался из рук
вон слабым. Если <вся обстановка показывала, что с утра противник будет
наступать>, а Вы не приняли всех мер к организации отпора, ограничившись
пассивной критикой, то тем хуже для Вас. Значит, Вы еще не поняли, что
Вы посланы на Крымфронт не в качестве Госконтроля, а как ответственный
представитель Ставки.
Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но Вы
не можете не знать, что у нас нет в резерве гинденбургов. Дела у вас в
Крыму несложные, и Вы могли бы сами справиться с ними. Если бы Вы
использовали штурмовую авиацию не на побочные дела, а против танков и
живой силы противника, противник не прорвал бы фронта и танки не прошли
бы. Не нужно быть Гинденбургом, чтобы понять эту простую вещь, сидя два
месяца на Крымфронте>.
В течение двух дней почти все войска Крымского фронта оказались
втянутыми в бой. Утром 10 мая Ставка приказала отвести войска фронта на
линию Турецкого вала и организовать там оборону, но командование фронта,
не выполнив приказ Ставки, затянуло отвод на двое суток и к тому же не
сумело правильно организовать его. В результате враг 14 мая прорвался к
окраинам Керчи. Начались отход наших войск на восток и переправа через
Керченский пролив на Таманский полуостров. Войска несли большие потери.
Ставка детально изучила ход Керченской операции. Мы пришли к выводу, что
руководство войсками фронта со стороны командующего Крымским фронтом
генерал-лейтенанта Д. Т. Козлова, члена Военного совета дивизионного
комиссара Ф.А. Шаманина, начальника штаба генерал-майора П. П. Вечного и
представителя Ставки Верховного Главнокомандования армейского комиссара
1-го ранга Л.З. Мехлиса было явно несостоятельным.
Поражение в Керчи было досадным и несло за собой тяжелые последствия для
Севастополя. Поэтому Ставка отнеслась к этому чрезвычайно строго. В
своей директиве от 4 июня 1942 года она указывала: <Основная причина
провала Керченской операции заключается в том, что командование фронта -
Козлов, Шаманин, Вечный, представитель Ставки Мехлис, командующие
армиями фронта, и особенно 44-й армии - генерал-лейтенант Черняк и 47-й
армии - генерал-майор Колганов, обнаружили полное непонимание природы
современной войны...> Далее конкретно указывалось, в чем это выразилось.
Командование Крымского фронта растянуло дивизии в одну линию, не
считаясь с открытым равнинным характером местности, вплотную пододвинуло
всю пехоту и артиллерию к противнику; вторых и третьих эшелонов, не
говоря уже о резервах в глубине, не было создано, а потому после прорыва
противником линии фронта командование не сумело противопоставить
достаточные силы врагу, своевременно задержать его наступление, а затем
и ликвидировать прорыв. Командование фронта в первые же часы наступления
противника выпустило из рук управление войсками, ибо первым же налетом
авиация врага разбомбила хорошо известные ей и длительное время не
сменявшиеся командные пункты фронта и армий, нарушила проволочную связь,
расстроила узлы связи. По преступной халатности штаба фронта о
радиосвязи и других средствах связи забыли. Командование фронта не
организовало взаимодействия армий и совершенно не обеспечило
взаимодействия наземных сил с авиацией фронта. Отвод войск происходил
неорганизованно.
В директиве давался анализ тактики врага, совершенно не разгаданной
командованием фронта. <Противник, нанося главный удар против левого
фланга фронта, -говорилось в ней, - сознательно вел себя пассивно против
правого нашего фланга, будучи прямо заинтересован в том, чтобы наши
войска на этом фланге оставались на своих позициях, и рассчитывая
нанести им удар с выходом своей ударной группировки на тылы наших войск,
остававшихся в бездействии на правом фланге. Когда же на второй день
после начала наступления противника, учитывая обстановку, сложившуюся на
Крымском фронте, и видя беспомощность командования фронта, Ставка
приказала планомерно отвести армии фронта на позиции Турецкого вала,
командование фронта и т. Мехлис своевременно не обеспечили выполнение
приказа Ставки, начали отвод с опозданием на двое суток, причем отвод
происходил неорганизованно и беспорядочно. Командование фронта не
обеспечило выделения достаточных арьергардов, не установило этапов
отхода, не наметило промежуточных рубежей отвода и не прикрыло подхода
войск к Турецкому валу заблаговременной выброской на этот рубеж
передовых частей>.
Ставка резко осудила метод руководства войсками со стороны командования
фронта и Л.З. Мехлиса. Называя этот метод бюрократическим и бумажным,
Ставка считала его второй причиной неудач наших войск на Керченском
полуострове.
<Тт. Козлов и Мехлис считали, что главная их задача состояла в отдаче
приказа и что изданием приказа заканчивается их обязанность по
руководству войсками. Они не поняли того, что издание приказа является
только началом работы и что главная задача командования состоит в
обеспечении выполнения приказа, в доведении приказа до войск, в
организации помощи войскам по выполнению приказа командования. Как
показал разбор хода операции, командование фронта отдавало свои приказы
без учета обстановки на фронте, не зная истинного положения войск.
Командование фронта не обеспечило даже доставки своих приказов в армии>.
Такой факт имел место с приказом для 51-й армии, ей было приказано
прикрыть отвод всех сил фронта на Турецкий вал. Однако приказ даже не
был доставлен командарму. <В критические дни операции командование
Крымского фронта и т. Мехлис, вместо личного общения с командующими
армиями и вместо личного воздействия на ход операции, проводили время на
многочасовых бесплодных заседаниях Военного совета>.
Третьей причиной неуспехов на Керченском полуострове Ставка считала
недисциплинированность Козлова и Мехлиса, которые нарушили указание
Ставки и не обеспечили его выполнения, не обеспечили своевременный отвод
войск за Турецкий вал. Опоздание на два дня с отводом войск явилось
гибельным для исхода всей операции. Ставка строго взыскала с виновных,
сняла их с занимаемых постов, снизила в воинских званиях. Ставка
потребовала от командующих и военных советов всех фронтов и армий, чтобы
они извлекли уроки из этих ошибок:
<Задача заключается в том, чтобы наш командный состав по-настоящему
усвоил природу современной войны, понял необходимость глубокого
эшелонирования войск и выделения резервов, понял значение организации
взаимодействия всех родов войск, и особенно взаимодействия наземных сил
с авиацией. Задача заключается в том, чтобы наш командный состав
решительно покончил с порочными методами бюрократическо-бумажного
руководства и управления войсками, не ограничивался отдачей приказов, а
бывал почаще в войсках, в армиях, дивизиях и помогал своим подчиненным в
деле выполнения приказов командования. Задача заключается в том, чтобы
наш командный состав, комиссары и политработники до конца выкорчевали
элементы недисциплинированности в среде больших и малых командиров>.
Потеря Керченского полуострова поставила в исключительно тяжелое
положение наши войска, защищавшие Севастопольский оборонительный район.
Против них теперь были повернуты все силы 11-й немецкой армии. 250
огненных дней и ночей продолжалась оборона героического города. В начале
июля 1942 года, когда выяснилось, что третье наступление врага отразить
не удастся, часть защитников Севастополя была эвакуирована на
Черноморское побережье Кавказа. Но на берегу оставалось еще немало
бойцов, которые продолжали самоотверженную борьбу вплоть до 9 июля.
Отдельные подразделения ушли к крымским партизанам и продолжали там
борьбу. Военная обстановка на южном крыле советско-германского фронта
изменилась в пользу врага после овладения им Крымом>.
Почувствовали разницу в описании операций той войны? О Крыме Василевский
чуть ли не диссертацию написал. Оказывается, Ставка, если верить
Василевскому, раньше не изучала причины провала операций по отводу 2-й
ударной армии и по ликвидации Демянской группировки немцев, то тут
опомнилась, все изучила и нашла виноватого - представителя Ставки Л.З.
Мехлиса.
Мехлис, оказывается, не сделал то, Мехлис не сделал се, короче - один
Мехлис виноват, потому что не слушал мудрых указаний московского
полководца Василевского по отводу войск за Турецкий вал.
Давайте об этом. Немцы начали громить Крымский фронт 8 мая 1942 года,
приказ Ставки, исполненный и.о. начальника Генштаба Василевским, был
послан Крымфронту 9 мая, а немцы захватили Турецкий вал 10 мая. Так кто
начал <отвод с опозданием надвое суток> - Мехлис или Василевский? В
своей директиве, анализирующей разгром Крымфронта, Ставка, как вы прочли
выше, совершенно правильно учит: <...издание приказа является только
началом работы и что главная задача командования состоит в обеспечении
выполнения приказа, в доведении приказа до войск, в организации помощи
войскам...> Согласно этим нудным указаниям, чтобы выполнить приказ
Ставки по отводу войск за Турецкий вал, Мехлису и Козлову нужно было
выехать в войска, но Василевский в пункт 7 этого приказа вписал:
<Решительно возражаем против выезда Козлова и Мехлиса в группу Львова> -
туда, откуда Крымфронт должен был нанести контрудар по немцам. Однако,
как види-ге, <анализируя> причины поражения Крымфронта, Ставка
глубокомысленно назвала метод руководства Мехлиса <бюрократическим и
бумажным>. А из Москвы, за две тысячи километров указывать командующему
фронтом в разгар сражения, где тому находиться, - это не бюрократия?

БРОСАЮЩАЯСЯ В ГЛАЗА НЕНАВИСТЬ

В любом случае, уже по объему цитаты, в которой Василевский делает все,
чтобы обгадить Мехлиса, видно, что маршал Василевский Мехлиса, мягко
скажем, очень не любил. И именно поэтому Василевский так мало написал о
крупнейшем после Московской битвы сражении 1941 года - о Тихвинских
оборонительной и наступательной операциях. Ведь представителем Ставки в
этом успешном для РККА сражении был Мехлис, и, что интересно, он
организовал победу над немцами как раз в лесисто-болотистой местности.
Но об этом позже.
Сведения о Льве Захаровиче Мехлисе мне, к сожалению, придется брать из
книги Юрия Рубцова . К сожалению потому, что автор о
себе радостно пишет: <Лет десять назад, в конце 80-х, оценки героя
книги, были бы, безусловно, не столь жесткими. Не потому, конечно, что
автор отличается повышенным конформизмом. Просто все мы за эти минувшие
годы необычайно выросли, раздвинули собственные горизонты. Невозможно не
ощутить на себе благотворное влияние заметного роста политической
культуры общества, приобщения к демократическим ценностям - свободе
выражения мысли, отсутствию идеологического прессинга, разномыслию - в
противовес бытовавшему у нас единогласию, единодушию и единомыслию>.
Опыт мне подсказывает, что читать умствования лица, <приобщенного к
демократическим ценностям>, глупо, но <за эти минувшие годы> перед
лицами, которые <необычайно выросли, раздвинули собственные горизонты>,
раскрылись двери архивов, и Ю. Рубцов цитирует очень много документов о
Л.З. Мехлисе, в связи с чем эти документы стали доступны осмыслению и
без его помощи.
Так вот, как явствует из различных фактов, собранных Рубцовым, Мехлиса
явно ненавидели большинство из тех, кто входит в стандартный набор
<прославленных полководцев> РККА. Точно так же, как и Василевский,
Мехлиса не любил маршал Жуков (хотя я не встречал, подчеркну это,
никаких упоминаний о том, что Мехлис имел хоть малейшие конфликты с ними
обоими). В противном случае нельзя объяснить, почему Жуков в своих
мемуарах включил Мехлиса в эпизод, в котором маршал доблестно врет
читателям о причинах своего снятия с должности начальника Генштаба РККА.
Такое же, к примеру, отношение к Мехлису маршала Конева. <Вот что,
например, рассказал в 1965 году Маршал Советского Союза Конев писателю
Константину Симонову. При назначении на Степной фронт Сталин вдруг
заинтересовался, как Иван Степанович оценивает тогдашнего начальника
штаба фронта генерала М.В. Захарова. Конев положительно отозвался о
Захарове, его поддержал и присутствовавший при разговоре маршал Жуков.
<Тогда Сталин расхохотался, - продолжал рассказ И. С. Конев, - и
говорит:
- Ну вот, видите, какие мнения - высоко оцениваете его, хороший
начальник штаба, а Мехлис поставил вопрос о его снятии, о том, что он
ему не доверяет.
Так... я узнал, - заметил маршал, - еще об одном очередном художестве
Мехлиса>.
В связи с этим интересно, знал ли Сталин о художестве самого Конева,
ведь Конев вынужден был бить морду своему начальнику штаба, будущему
маршалу М.В. Захарову. О нравах штаба Конева вспоминает
генерал-полковник Г.Ф. Байдуков, командовавший авиадивизией в составе
Калининского фронта: <...вызвали на Военный совет фронта. Прибыли. Из
избы выходит Матвей Захаров, начальник штаба, будущий маршал Советского
Союза, вытирает кровь из носа: <Ударил, сволочь!> Так что Мехлис, может
быть, и не сильно ошибался, не веря в этого полководца с битой мордой,
но в данном случае характерно не это, а, казалось бы, немотивированная
неприязнь Конева к Мех-лису.
А вот Рубцов приводит воспоминания главного снабженца советских солдат,
начальника тыла Красной Армии, генерала A.B. Хрулева. <Хрулев приводит
пример, когда на одном из совещаний с участием командующих и членов ВС
фронтов Сталин задал вопрос, есть ли у кого претензии к материальному
обеспечению? Промолчали все. <Только Мехлис сказал, - вспоминает
мемуарист, - что тыл очень плохо работает, не обеспечивает войска
полностью продуктами...> Гневный Сталин тут же вызвал на совещание
Хрулева, предложил объясниться. Начальник тыла осмелился
поинтересоваться, кто жалуется и на что? <А как вы сами думаете?> -
последовал встречный вопрос.
Хрулев пишет далее: <Отвечаю: <Скорее всего, это Мехлис>. Как только я
произнес эти слова, в кабинете раздался взрыв хохота>. Он еще более
усилился, когда по требованию Верховного Главнокомандующего Мехлис
изложил суть претензий: <Вы все время нам не отпускаете лавровый лист,
уксус, перец, горчицу>. Тут и Сталину стала ясна вздорность претензий
Льва Захаровича>.
Что-то я в данном случае не верю в эту байку Хрулева ни на копейку. Даже
при подготовке Берлинской операции Сталин не вызывал к себе
Рокоссовского, Жукова и Конева одновременно и, тем более, с членами
Военных советов - ведь это же означало бы, что Сталин обезглавил бы
сразу три фронта. Так что это <одно из совещаний> - выдумка Хрулева.
Надо понять, что Мехлис очень портил жизнь Хрулеву такими телеграммами:
<...проверив положение в 4-й армии, Мехлис телеграфирует 4 января
начальнику тыла Красной Армии генералу Хрулеву: <Положение с
продфу-ражом нетерпимое. На 2-е января, по данным управления 1 ыла, в
частях и на складах армии мяса - О, овощей - О, консервов - 0, сухарей -
0... Кое-где хлеба выдают по 200 грамм... Что здесь - безрукость или
сознательная вражеская работа?> И уж лучше бы Хрулев в качестве примера
привел именно это требование Мехлиса, поскольку примером с уксусом и
перцем он выставил себя некомпетентным идиотом.
Дело в том, что основной пищей солдата являются мучные продукты, как
наиболее калорийные, и мясо. Но это пресные продукты, и без кислоты и
специй они очень быстро начинают плохо усваиваться организмом, они
приедаются. В мирной жизни необходимое количество кислот мы получаем из
овощей, особенно квашеных, Запад - с сухим вином. Но за войсками не
потащишь бочки с квашеной капустой и солеными огурцами, во время войны
такие деликатесы ели только наши прославленные полководцы.
А как быть с солдатской потребностью в пищевой кислоте, с тем, чтобы
хлеб и каша ему не приедались?
Начиная с Петра I, очень долгое время царь обязан был поставлять
солдатам только хлеб и крупу, грубо - около килограмма хлеба в пересчете
на муку и 100 грамм крупы в сутки. На остальное давались деньги, и
солдаты артелью закупали овощи, мясо и прочее. В мирное время они сами
сажали огороды. Но уже с 1846 года к обязательной выдаче солдатам
подлежали: 22 грамма соли, 1 грамм перца и 62 грамма уксуса в сутки. А
во флоте, в плавании, уксуса давалось полбутылки в сутки на матроса.
В пятом издании <Справочной книжки для офицеров>, отпечатанной в 1913
году, в разделе <Продовольствие в военное время> черным по белому
вписано: <2) Сверх всего этого командирами корпусов и равными по власти
может быть для сохранения здоровья людей отпущено (в расчете на сутки и
в пересчете на граммы): уксуса - 62 грамма; лимонной кислоты - 1 грамм>.
Вот и смотрите: политический комиссар Мехлис это знает, а тот
полководец, кто за снабжение солдат Красной Армии едой получал деньги и
ордена, - и после войны <не в курсе дела>.
Интересно и другое. Мехлис до мая 1942 года был на фронтах
представителем Ставки Верховного Главнокомандования, но ведь и
полководцы Василевский с Жуковым тоже были в этих же должностях. Что же
это они не испытывают по отношению к Мехлису хотя бы профессиональной
солидарности?

ПРЕДСТАВИТЕЛИ СТАВКИ

Давайте немного о представителях Ставки. Дело в том, что все они после
войны возглавили Советскую Армию, а бывшие командующие фронтами были у
них в подчинении. Посему командующему фронтом нужно было иметь
определенное мужество, чтобы в своих мемуарах рассказать то, что он к
этим представителям испытывал во время войны. Я такое мужество встретил
только у маршала Рокоссовского, да и то эту часть его воспоминаний
цензура вырезала. А он писал:
<Зачем же Ставка опять начала применять то же, но под другим названием -
представитель Ставки по координированию действий двух фронтов? Такой
представитель, находясь при командующем одним из фронтов, чаще всего,
вмешиваясь в действия комфронтом, подменял его. Вместе с тем за
положение дел он не нес никакой ответственности, полностью возлагавшейся
на командующего фронтом, который часто получал разноречивые распоряжения
по одному и тому же вопросу: из Ставки - одно, а от ее представителя -
другое. Последний же, находясь в качестве координатора при одном из
фронтов, проявлял, естественно, большую заинтересованность в том, чтобы
как можно больше сил и средств стянуть туда, где находился сам. Это чаще
всего делалось в ущерб другим фронтам, на долю которых выпадало
проведение не менее сложных операций. Помимо этого, уже одно присутствие
представителя Ставки, тем более заместителя Верховного
Главнокомандующего, при командующем фронтом ограничивало инициативу,
связывала комфронтом, как говорится, по рукам и ногам. Вместе с тем
появлялся повод думать о некотором недоверии к командующему фронтом со
стороны Ставки ВГК.
...Подводя некоторые итоги оборонительного сражения на Курской дуге
войск Центрального фронта, мне хочется отметить характерные моменты, о
которых я и раньше упоминал, поскольку считаю их принципиальными и они
меня всегда беспокоили. Первый из них - роль представителей Ставки. У
нас был Г.К. Жуков. Прибыл он к нам вечером накануне битвы, ознакомился
с обстановкой. Когда зашел вопрос об открытии артиллерийской
контрподготовки, он поступил правильно, поручив решение этого вопроса
командующему фронтом.
Утром 5 июля, в разгар развернувшегося уже сражения, он доложил Сталину
о том, что командующий фронтом управляет войсками твердо и уверенно, и
попросил разрешения убыть в другое место. Получив разрешение, тут же от
нас уехал.
Был здесь представитель Ставки или не было бь его - от этого ничего не
изменилось, а, возможно, даже ухудшилось. К примеру, я уверен, что если
бы он находился в Москве, то направляемую к нам 27-ю армию гене/:
СТ. Трофименко не стали бы передавать Воронежскому фронту, значительно
осложнив тем самым наше положение.
К этому времени у меня сложилось твердое убеждение, что ему, как
заместителю Верховного Главнокомандующего, полезнее было бы находиться в
Ставке ВГК>. Короче, сидел бы ты лучше в Москве, полководец Жуков!
Что-то мне подсказывает, что такое же отношение к представителям Ставки
было у всех командующих фронтами, - лучше бы они все сидели в Москве! И
подсказывает вот почему. Почти все эти представители написали мемуары, и
ни один из них не вспомнил случая, чтобы какой-то командующий фронтом
просил Сталина задержать этого представителя Ставки у него на фронте.
Хотя бы на час. Если бы такое было, то эти представители вспомнили бы об
этом обязательно. Как мне кажется, как только представитель Ставки,
сытно поев и выпив на посошок, садился в машину, командующий фронтом
вместе со штабом радостно крестились.
Так вот, Мехлис в конце Тихвинской наступательной операции оказался
представителем Ставки и на только что образованном Волховском фронте,
которым командовал тогда генерал Мерецков. Характеризуя Мехлиса, уже
маршал Мерецков, казалось бы, и хочет сказать о нем правду, но в то же
время вынужден его обгадить: <Это был человек честный, смелый, но
склонный к подозрительности и очень грубый... Он воспринимал все весьма
упрощенно и прямолинейно и того же требовал от других. Способностью
быстро переориентироваться в часто меняющейся военной обстановке он не
обладал и наличие этой способности у других рассматривал как
недопустимое по его понятиям <применение к обстоятельствам>.
Что значит это мерецковское <очень грубый>? Грубее остальных полководцев
Красной Армии?
Вот, скажем, начальник генштаба сухопутных войск Германии Ф. Гальдер в
своем дневнике за 1941 - 1942 годы ни разу не вспомнил о советском
полководце Жукове, - это в понимании немцев был такой полководец,
фамилию которого не было смысла запоминать. А вот о гене-рапе Белове и
его кавалерийском корпусе Гальдер вспоминает аж семь раз: здорово 1-й
Гвардейский кавкорпус попортил немцам крови. И вот как описывает в своих
воспоминаниях полковник А.К. Кононенко визит заместителя командующего
Западным фронтом Жукова, генерала Г.Ф. Захарова в штаб 1-го Гвардейского
кавкорпуса:
<Злоба туманила его и так не весьма ясный рассудок. Захаров говорил, то
повышая тон, то снижая его до шепота с каким-то змеиным присвистом,
злоба кипела и клокотала в нем...
<Меня прислали сюда, - сказал Захаров, - чтобы я заставил выполнить
задачу любыми средствами, и я заставлю вас ее выполнить, хотя бы мне
пришлось для этого перестрелять половину вашего корпуса. Речь может идти
лишь о том, как выполнить задачу, а не о том, что необходимо для ее
выполнения>...
Он по очереди вызывал к телефону командиров полков и дивизий,
атаковавших шоссе, и, оскорбляя их самыми отборными ругательствами,
кричал: <Не прорвешься сегодня через шоссе - расстреляю!>
Он приказал судить и немедленно расстрелять пять командиров, бойцы
которых не смогли прорваться через шоссе... Этот человек, который по
ошибке стал военачальником, природой предназначался на роль палача или
пациента нервно-психиатрической клиники...>
19 сентября 1941 года член Военного совета 13-й армии Ганенко написал
Сталину письмо с жалобой на командующего Брянским фронтом прославленного
полководца Еременко:
<...Еременко, не спросив ни о чем, начал упрекать Военный совет в
трусости и предательстве Родины.
На мои замечания, что бросать такие тяжелые обвинения не следует,
Еременко бросился на меня с кулаками и несколько раз ударил по лицу,
угрожая расстрелом. Я заявил - расстрелять он может, но унижать
достоинство коммуниста и депутата Верховного Совета не имеет права.
Тогда Еременко вынул <маузер>, но вмешательство Ефремова помешало ему
произвести выстрел. После этого он стал угрожать расстрелом Ефремову. На
протяжении всей этой безобразной сцены Еременко истерически выкрикивал
ругательства. Несколько остыв, Еременко стал хвастать, что он, якобы с
одобрения Сталина, избил несколько командиров корпусов, а одному разбил
голову...>
А вот письмо представителя Ставки маршала артиллерии Воронова Сталину,
который во время войны имел кодовые псевдонимы, в данном случае -
Иванов.
<Москва. Тов. Иванову.
Вынужден Вам доложить следующее. За два года войны единственный
командующий фронтом - это генерал армии т. Конев никогда не бывает
доволен работой своих командующих артиллерией фронта, всегда с ними груб
и нетактичен, всегда их третирует в присутствии подчиненных, всегда
стремится использовать <на побегушках>, не хочет видеть в командующем
артиллерией фронта своего заместителя и ближайшего помощника, до сих пор
не хочет понять, что командующий артиллерией фронта - крупная величина
во фронте и от его работы зависит очень многое. Обычно тов. Конев не
хочет заслушать своего артиллериста, сам все решает, сам всех дергает и
делает вид, что он все знает.
За эти же два года, как правило, командующие артиллерией фронта,
работающие в подчинении тов. Конева, просили у меня перевода на любую
должность, лишь бы избавиться от совместной службы с тов. Коневым. Так
было с генерал-майором артиллерии т. Матвеевым, генерал-лейтенантом
артиллерии т. Ничковым, генерал-полковником артиллерии тов. Камера, и
вот вчера получил ходатайство от командующего артиллерией Степного
фронта генерал-лейтенанта артиллерии тов. Фомина. До работы с тов.
Коневым тов. Фомин считался знающим и умеющим воевать командиром, очень
опытным, твердым, волевым и умеющим организовать бой командиром. Вот что
он пишет мне в своем письме: <Бранит меня, еще более мой аппарат и
артиллеристов вообще. Вынужден доложить, что в такой атмосфере я
работать не могу и по-честному докладываю, что зря занимаю здесь место.
Такого я еще не видал. Не успел я дописать письмо, как случилось из ряда
вон выходящее: план артнаступления на один из дней августа в 53-й армии,
где я был сам, найден т. Коневым... преступным. Генерал Лебедев
(командующий артиллерией 53-й армии) был выгнан, я при всех был матерно
выруган, назван обманщиком^ еще бог знает кем и сейчас жду приезда
прокурора, который и меня, и Лебедева должен <упечь> под суд. Слушать
меня Конев не захотел, заявил, что не верит мне. Сцена была унизительная
и оскорбительная до самых человеческих, командирских и артиллерийских
глубин (ведь план был, конечно, грамотен). Все это произошло потому, что
пехота замедлила с выполнением задачи дня. Через 2 часа после
происшедшего оказалось, что пехота задачу выполнила, благополучно заняв
указанные ей пункты и села. Подобного издевательства и хамства я еще не
видел вообще. Сейчас я совершенно выбит и просто не знаю, что же мне
делать. Ясно только одно, что здесь я не могу оставаться. Исключительно
тяжело сознавать, что все это произошло в период успешного прохождения
Харьковской операции. Прошу просьбу удовлетворить, если до получения
Вашего решения я не буду съеден этим взбалмошным, совершенно
распоясавшимся человеком>.
Тов. Иванов. Я Вас прошу дать указания тов. Коневу о немедленной
перестройке вообще своих отношений с подчиненными и генералами и
особенно с генералами-артиллеристами. Ведь должен же тов. Конев, в конце
концов, понять, что Харьковскую операцию он успешно решил не штыком и
винтовкой, а артиллерией, минометами, танками и авиацией, что собранные
под руководством Конева артиллерийские генералы не меньше т. Конева
преданы Родине и жаждут победы, и что артиллерия работала в Степном
фронте и работает хорошо не только благодаря крупным артиллерийским
познаниям самого тов. Конева. Пора же положить конец незаслуженным
издевательствам над генералами со стороны т. Конева. Очень прошу для
подтверждения моего вам доклада хотя бы по телефону опросить тов. Камера
о его совместной работе с т. Коневым, он вам должен сказать всю правду.
Дальше терпеть нельзя, так как такие взаимоотношения тов. Конева с
подчиненными прямой вред делу.
Прошу Вашего разрешения отозвать тов. Фомина, ноя затрудняюсь данное
время доложить Вам новую кандидатуру, который бы мог работать с тов.
Коневым. 3.9.43 г. Воронов>
Так что - Мехлис был таким же грубым, как и эти коллеги Мерецкова, к
которым у Мерецкова нет претензий? Да нет, что-то не похоже, поскольку
на самом деле Мехлис учил подчиненных ему политработников, что командир:
<...должен быть справедливым отцом бойца. Не допускать незаконных
репрессий, рукоприкладства, самосудов и сплошного мата>. <Подчинять
людей, не унижая их>, - требовал он.
Но в оценке Мехлиса Мерецковым главное не это, главное то, что Мерецков
в своих мемуарах <забыл> вспомнить, что когда Тихвинская наступательная
операция закончилась и Сталин решил забрать с Волховского фронта
представителя Ставки Мехлиса (чтобы направить его на Крымский фронт), то
Мерецков 5 января 1942 года обратился к Сталину с просьбой оставить
Мехлиса на Волховском фронте, и Сталин уважил просьбу и продлил Мехлису
командировку до 13 января. Это единственный известный мне случай, когда
командующий фронтом хотел, чтобы представитель Ставки был у него на
фронте! И если говорить в принципе - <по-крупному>, то тут есть одно
объяснение: Мехлис за всю войну был единственным настоящим
представителем Ставки Верховного Главнокомандования, а все остальные
<представители> были всего лишь генерал-адъютантами Сталина, а чтобы
дотянуться до <представителя Ставки>, им не хватало ни культуры, ни
храбрости, ни смелости, ни честности, ни любви к своей Родине.
Теперь давайте немного об этих подробностях.

О ХРАБРОСТИ

Напомню, что храбрость - это способность человека действовать в
условиях'непосредственной опасности для жизни, а смелость - это
способность принимать рискованные решения. Конечно, если человек трус,
то в условиях непосредственной опасности для жизни он смелых решений не
примет, его, скорее всего, либо парализует страхом, либо он бросится
удирать или вымаливать себе жизнь. Но полководцы могут принимать решения
и в условиях, когда их жизни ничего не грозит, и вот тут-то им и нужна
смелость, но о ней ниже. А сейчас о храбрости наших полководцев.
Дам пример из воспоминаний Толконюка, чтобы было понятно, что такое
смелость в сочетании с храбростью. Август 1942 года, 50-я стрелковая
дивизия, которой командовал генерал-майор Н.Ф. Лебеденко, должна была
наступать в прорыв, проделанный для-нее танковой бригадой.
<После поспешной подготовки и короткого огневого налета началась атака.
Бабье и Цветки встретили атакующих шквалом огня: из противотанковых
орудий, пулеметов и автоматов. Шесть танков загорелось. Но остальные с
ходу перевалили оба населенных пункта и скрылись за скатом высоты.
Пехота, постепенно отставая от танков, продолжала продвигаться. За
бугром простирался лес с большими прогалинами. В центре полосы
наступления дивизии виднелась прямоугольная поляна шириной метров
восемьсот. Она с обеих сторон ограждалась густым высоким лесом и
упиралась тоже в лесной массив, но не очень густой. Поляна тянулась
километра на полтора в глубину. Командир дивизии перенес свой
наблюдательный пункт к основанию поляны и решил для развития успеха
ввести через эту поляну полк второго эшелона. Мы с генералом Никитой
Лебеденко стояли у разрушенной немецкой землянки, наблюдая за полем боя.
Полк густыми цепями вошел на поляну. Его фланги справа и слева едва не
упирались в лесные опушки. Вдруг на правом ^фланге полка вдоль всей
опушки взметнулись разноцветные ракеты, и сразу же вся опушка зарябила
вспышками пулеметных и автоматных очередей. Это противник обрушился
огнем по правому флангу полка. Полк оказался под губительным огнем на
открытой местности. Пули свистели и над нашими головами.
Я, повинуясь инстинкту самосохранения, плюхнулся на землю, а генерал
продолжал стоять, игнорируя опасность. <Ложитесь, товарищ генерал!> -
дернул я его за полу шинели. Но он даже не шевельнулся. Пуля сбила
фуражку с генеральской седой головы, но он не стал ее поднимать, а весь
как бы загоревшись, не отводил глаз от кипящей боем поляны. Без какой бы
то ни было команды, с ходу, правофланговый батальон развернулся вправо и
с криком <ура> кинулся на лес, из которого стрекотала свинцовая смерть.
После кратковременного жаркого боя полк продолжал наступление вслед за
танковой бригадой, далеко уже оторвавшейся от пехоты.
В самый разгар этой неожиданной схватки с врагом я наблюдал, лежа в
траве, как пожилой генерал Н. Ф. Лебеденко спокойно стоял под градом
пуль, приговаривая: <Оцэ бой!Давно не бачыв такого славного бою...>
Дело не в храбрости Лебеденко, это само собой разумеется, а дело в его
смелости: ведь он мгновенно принял рискованное, но единственно верное
решение - не ложиться!
Он стоял на виду проходящего мимо него полка, немцы в засаде пристреляли
поляну и прицельно могли ее простреливать метров на 400 - это минимум.
Если бы полк залег - а это первое, что пришло в голову всем, - то
немецкая засада фланговым огнем выбила бы половину полка в лучшем
случае. Правильным было решение не ложиться, а броситься на немцев в
атаку и преодолеть тот десяток метров, который был от правофлангового
батальона до засады. И если бы генерал залег, то залег бы и весь полк,
но генерал стоял! Что оставалось офицерам правофлангового батальона, как
не скомандовать: <Огонь вправо и вперед!>? Было ли это решение старого
генерала осмысленным или уже давно его честь приняла за него смелое
решение никогда не ложиться, когда его солдаты атакуют во весь рост, но
в любом случае это было смелое решение, и оно резко уменьшило потери
полка в том бою.
Я уже об этом неоднократно писал, но это то, что следует подчеркивать
каждый раз, - после прихода к власти хрущевцев была дана команда как
угодно клеветать на Сталина, но из архивов запрещалось выносить хотя бы
строчку документов, свидетельствующих о трусости, подлости и других
негативных качествах не то что советских генералов той войны, но даже
офицеров. Кадровое воинство СССР стало вне критики - ее запретила
хрущевская цензура.
Но помимо этой была и другая трудность в исследовании вопроса храбрости
полководцев. Они были слишком объединены Министерством обороны, они были
знакомы друг с другом и посему просто не могли написать о подлости и
трусости коллег. Не могли написать это прямо, но ведь многие из них были
очень неглупыми людьми, а посему были способны высказать свое отношение
к коллегам между строк.
Возьмем, к примеру, их отношение к генералу В.Н. Гор-дову, Герою
Советского Союза. Его в 1950 году расстреляли вместе с маршалом Куликом
за создание антисоветской организации, а при Хрущеве, само собой,
немедленно реабилитировали и объявили жертвой сталинизма. После этого ну
какая цензура разрешила бы нашим полководцам написать правду об этой
<жертве сталинизма>? Все обязаны были писать или хорошо, или ничего.
А теперь давайте попробуем прочесть между строк воспоминания двух
советских военачальников. Вот воспоминания маршала В.И. Чуйкова <Начало
пути>, изданные в 1959 году. Прошло всего шесть лет после того, как
Гордов был реабилитирован, посему максимум негативного, что цензура
разрешила Чуйкову прямо сказать о Гордове, звучит так: <...обстановки на
фронте не знает. Он принимал желаемое за действительное...> Вместе с тем
Чуйков почему-то очень подробно описывает, как летом 1942 года 64-я
армия, которой он первоначально командовал, по железной дороге
выдвигается к Сталинграду, и как он по пути заехал в штаб 21-й армии,
якобы узнать обстановку. Но эта обстановка ему и даром не была нужна,
поскольку его-то армия ехала дальше и даже соседом 21 -й никогда не
была. Вот и спросите себя, зачем он вставил в свои мемуары вот этот
эпизод: <Штаб 21-й армии был на колесах: вся связь, штабная обстановка,
включая спальный гарнитур командарма Гордова, - все было на ходу, в
автомобилях. Мне не понравилась такая подвижность. Во всем здесь
чувствовалась неустойчивость на фронте, отсутствие упорства в бою.
Казалось, будто за штабом армии кто-то гонится и, чтобы уйти от
преследования, все,с командармом во главе, всегда готовы к движению>? К
чему это?
Другого ответа нет - маршал Чуйков между строк внятно заявляет, что
Гордов был трус.
А вот посмотрите, как ту же характеристику Гордову между строк дает
маршал Рокоссовский. Вот он описывает, как принял Донской фронт,
выделенный из Сталинградского фронта, и знакомится с войсками.
<Прибыв на командный пункт 66-й армии, я не застал там командарма.
Встретивший меня начальник штаба армии генерал Ф.К. Корженевич доложил,
что командарм убыл в войска. ...Меня несколько удивило, что командующий
армией отправился в войска, не дождавшись меня, хотя и знал, что я к
нему выехал. Корженевич хотел вызвать командарма на КП, но я сказал, что
сам найду его, а заодно и познакомлюсь с частями.
Я побывал на командных пунктах дивизий, полков. Добрался до КП
батальона, но и здесь не удалось встретиться с командармом. Сказали, что
он находится в одной из рот. Я решил отправиться туда.
Нужно сказать, что в этот день здесь шла довольно оживленная
артиллерийско-минометная перестрелка, и было похоже на то, что противник
подготавливает вылазку в ответ на атаку, проведенную накануне войсками
армии. Где в рост по ходу сообщения, а где и согнувшись в три погибели
по полузасыпанным окопам добрел я до самой передовой. Здесь и увидел
среднего роста коренастого генерала. После церемонии официального
представления друг другу и краткой беседы я намекнул командарму, что
вряд ли есть смысл ему лазать по ротной позиции, и порекомендовал
выбрать более подходящее место, откуда будет удобнее управлять войсками.
Родион Яковлевич Малиновский замечание выслушал со вниманием. Угрюмое
лицо его потеплело.
- Я сам это понимаю, - улыбнулся он. - Да уж очень трудно приходится,
начальство нажимает. Вот я и отправился подальше от начальства>.
Задайте себе вопрос: зачем Рокоссовский написал, что Малиновский
прятался от начальства на передовой? Ведь на момент написания мемуаров
Рокоссовским Р.Я. Малиновский был министром обороны СССР и вполне мог
обидеться. И снова остается один ответ - Рокоссовский хотел показать,
что то начальство, которое было у Малиновского до него, Рокоссовского,
фронта боялось и ближе штаба армии или дивизии к передовой не подходило.
И те, кто это поймут, тут же полюбопытствуют, - а кто же это был
начальством Малиновского до Рокоссовского? И выяснится, что это был
генерал Гордов. Два маршала эпизодами из 1942 года между строк говорят о
Гордове одно и то же - трус. И надо ли искать дополнительные документы о
том, за что Сталин снял Гордова с командования Сталинградским фронтом?
Гордов является хорошим примером для показа того, что такое смелость и
что являлось лекарством от трусости. Но об этом чуть позже, а сейчас я
хочу закончить тему того, как читать мемуары. Дело в том, что
мемуаристы, как и все писатели, о чем бы ни писали, всегда дают
характеристику и себе, вне зависимости оттого, что именно они хотели
сообщить читателю и какой именно свой образ они хотели читателю
навязать.
Вот, к примеру, маршалу Василевскому можно было просто сообщить
читателям, что 30 июля 1941 года он был назначен заместителем начальника
Генштаба РККА. Василевский, видимо, решил, что при такой простоте
изложения читатели не оценят всю значимость этого события - не оценят
того, насколько его ценили Сталин и начальник Генштаба РККА маршал
Шапошников. И Василевский не скупится на слова:
<30 июля для рассмотрения мероприятий, проводимых по усилению обороны
Ленинграда, в Ставку вызвали главкома Северо-Западного направления К.Е.
Ворошилова и члена военного совета A.A. Жданова. В обсуждении вопроса
принимал участие и Б.М. Шапошников. По возвращении из Ставки в Генштаб
(это было около 4 часов утра 31 июля) Борис Михайлович объявил мне, что
в Ставке среди других вопросов стоял вопрос об усилении аппарата
командования Северо-Западного направления и что Ворошилов по окончании
заседания предложил назначить меня на должность начальника штаба. Б.М.
Шапошников поинтересовался моим мнением. Я совершенно искренне считал,
что если Климента Ефремовича не удовлетворял в этой должности такой
способный, всесторонне подготовленный оперативный работник, как М.В.
Захаров, то уж я, безусловно, вряд ли ему подойду. Б.М. Шапошников
предупредил меня, что вечером Ставка вновь будет заниматься
Северо-Западным направлением и что, видимо, вопрос о моем назначении
будет решен. Он рекомендовал использовать оставшееся время для более
детального изучения оперативной обстановки на этом направлении.
Весь день я просидел, погрузившись в карты и бумаги. А глубокой ночью
Борис Михайлович, вернувшись из Кремля, ознакомил меня с новым решением
Ставки: я назначался начальником Оперативного управления и заместителем
начальника Генштаба>.
И в связи с этим эпизодом у наблюдательного читателя обязаны возникнуть
вопросы.
Во-первых. Неужели Ворошилов был более требователен к подчиненным,
нежели Сталин? Если квалификация Василевского удовлетворяла Сталина, то
почему Василевский вдруг забеспокоился, что она не удовлетворит
Ворошилова?
Во-вторых. Если М.В. Захаров (которому Конев бил морду за нерадивость)
как штабной работник превосходил Василевского (по мнению самого
Василевского), то почему это Василевский работал в Генштабе, а не
Захаров?
В-третьих. Чуть позже, в цитате о Керченской операции Василевский
сообщает о назначении его Сталиным исполняющим обязанности начальника
Генштаба, и Василевский не высказывает ни малейшего сомнения, что он с
этой должностью справится. Получается, что быть на фронте начальником
штаба двух фронтов для Василевского не по уму, а быть в Москве
начальником штаба десятка фронтов и десятка военных округов всего СССР
для Василевского в самый раз.
Вот и получается, что Василевский боялся фронта, как огня, правда,
трудно понять, чего в этом страхе было больше - отсутствия храбрости или
отсутствия смелости.
Однако давайте поговорим и о лекарстве от страха.

О НАКАЗАНИЯХ

Вообще-то нет другого лекарства от страха, кроме наказания, а
традиционным наказанием является наказание от собственной совести, но
при этом для хорошего эффекта лечения совесть человека должна быть
большой и сильной. А если совесть маленькая и хилая или ее вообще нет,
то тогда лечиться человеку нечем, тогда его приходится лечить другим
людям, но опять-таки при помощи того же самого лекарства - наказания.
У людей наказания самые разнообразные: от порки до расстрела, от призыва
к совести до снятия с должности. Такой широкий ассортимент обусловлен
целью наказания - предотвратить трусость в обществе. И, как и полагается
наказанию, его тяжесть зависит от того, насколько эта трусость вредит
обществу. За одну и ту же трусость в мирное время могут высмеять, а в
военное - расстрелять.
Если наказание не заканчивается смертью наказуемого, то оно имеет две
цели: предотвратить собственную трусость наказуемого и явиться примером,
предотвращающим трусость других. Если труса казнят, то тогда
преследуется только вторая цель.
Следует добавить, что биологически лекарством от страха является не
собственно наказание, а тренировки в подавлении собственного страха, при
этом угроза наказания всего лишь заставляет тренироваться. Такой вот
пример: XVIII век, эпоха Екатерины II, ее бессменный фаворит князь
Григорий Потемкин пишет наставления своему внучатому племяннику Николаю
Раевскому. Начинаются они словами (выделено мною): <Во-первых, старайся
испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость
частым обхождением с неприятелем...> Это старинный слог разговора, а
сегодня сказали бы попроще, т.е. так, как я написал выше - тренируйся в
подавлении собственного страха.
Но для массовой армии, комплектуемой из всего народа, несправедливо
опираться в боях только на тех, у кого смелость врожденная. Вот поэтому
у тех, у кого она не уродилась, храбрость должна взойти от страха
наказания за трусость. А дальше тренировки храбрости - и ты честный
солдат.
Честный потому, что если ты трус и хочешь, чтобы за тебя на фронте погиб
кто-то другой, а ты отсиделся в тылу или в плену, то ты - подлец. И не
жалуйся, если тебя расстреляют, поскольку для общества людей уничтожение
подлеца - это благо. Еще большим благом является только случай, когда
подлец преодолеет свой страх и станет честным человеком. Это, само
собой, касается любого человека. Но в тысячу раз больше это касается
кадрового военного. Если он трус, но поступил на службу, то значит он
подлец, к которому не может быть никакой пощады. Ведь он, паразит, в
мирное время объедал свой народ, какое же он имеет право трусить во
время войны?
Беда, однако, в том, что они, эти кадровые военные, какие ни есть, а'все
же профессионалы, и перестрелять всех трусов, даже если надо и очень
хочется, невозможно. Кое-кого, конечно, расстреливали в назидание
другим, но большинство приходилось ставить под контроль их совести более
мягкими наказаниями - снятием с должностей. Беда, однако, и в том, что
еще в мирное время каста профессионалов составляет некое братство,
по-итальянски мафию, и, так или иначе, поддерживает и выдвигает вверх
только <своих>, но об этом мы еще поговорим позже. Сталин, безусловно,
из нескольких сот тысяч советского офицерства без труда мог бы сам
отобрать честных, умных и храбрых кандидатов на должности командующих
фронтами и армиями, но для этого он должен был их знать, а это
невозможно. Сталин знал только тех генералов, которые крутились возле
него или кого он успел заметить по каким-либо причинам, а остальных
кандидатов ему подсовывала сама эта мафия.
Вот, к примеру, генерал-лейтенант Д.М. Карбышев. В военных кругах СССР
он был широко известен, поскольку преподавал инженерное дело в Академии
Генштаба, других академиях и был героем Гражданской войны, в частности
героем Каховского плацдарма, который тогда оборудовался в инженерном
отношении под его командой. До войны по своему званию генерал-лейтенанта
Карбышев входил в число первых полутора сотен военачальников страны. И
вот 26 августа 1941 года у Сталина состоялся такой разговор с
командующим Ленинградским фронтом генерал-лейтенантом М.М. Поповым.
<Попов. Товарищ Сталин, маленькая просьба.
Сталин. Пожалуйста. Слушаю.
Попов. Если сейчас свободен инженер Карбышев, были бы рады иметь его у
себя.
Сталин. Кто он такой? Я его не знаю.
Попов. Генерал-лейтенант инженерных войск, преподаватель Академии
Генштаба.
Сталин. Постараюсь удовлетворить вашу просьбу>.
Из этого разговора следует, что Сталин первый раз узнал о Карбышеве из
этого разговора, более того, он даже не знал, что 8 августа Карбышев,
руководя оборудованием оборонительных позиций на Западном фронте, был
ранен, контужен и попал в плен.
Но ведь узнать человека - это лишь 1 процент дела. Это только повод
назначить его на должность. А потом ведь надо проверить, как он
работает, для чего нужно получить надежные данные о его работе, а не
туфтовые отчеты. Да, в ходе войны люди быстро показывают себя, и Сталин
заметил и генерал-майора Рокоссовского, и генерал-майора Горбатова, и
даже полковника Черняховского. Но в основном ему приходилось тасовать
все ту же засаленную колоду уже известных ему полководцев, в которую
новые карты вкладывали в основном сами генералы. Вот и приходилось
генералов из этой колоды наказаниями приводить в божеский вид: снимать и
снова назначать, и снова снимать, пока одни генералы окончательно
отправлялись куда-нибудь в тыловые округа, чтобы не гробили людей на
фронте, а другие генералы действительно становились какими-никакими
полководцами.
В сборнике <Военно-исторический архив> (?10) злобствует на Г.К. Жукова
полковник в отставке В.М. Сафир, большей частью по делу, но часто и
просто от собственного непонимания затрагиваемых вопросов. Вот он
попрекает Жукова жестокостью.
<Допустив грубую ошибку и загнав в ходе Ржевско-Вя-земской операции
(1942 г.) буквально в западню под Вязьму главные силы 33-й армии, Жуков
стал искать <виновных>. Нашел быстро: это командир 329-й сд полковник
K.M. Андрусенко, которого он, не мешкая, приговорил к расстрелу. Однако
несправедливый смертный приговор Президиумом Верховного Совета СССР и на
этот раз был отменен. <Недорасстрелянный> же Андрусенко 15 января 1944
г. получил звание Героя Советского Союза (войну окончил командиром 55-й
сд)>.
А кто сказал, что Андрусенко до приговора (до наказания) и после
приговора - это один и тот же человек? Ведь наказание для того и
назначается, чтобы исправить человека. И очень может быть, что
Андрусенко до приговора действительно был трус, а после приговора -
герой. Говорят же, что за одного битого двух небитых дают. Особенно
хорошо видна разница между битым и небитым на примере упомянутого выше
генерала Гордова. Но я хотел бы этот пример совместить с назревшим
разговором о смелости.

СМЕЛОСТЬ

Повторю, если человек по своей натуре трус и находится в условиях
непосредственной опасности для жизни, то ему уже не до рискованных
решений - не до смелости. Но полководцы, принимая рискованные решения (а
их боевые приказы являются таковыми по своей сути), редко находятся в
условиях непосредственной опасности для жизни, и им нужна просто
смелость, смелость даже без храбрости. Но вот отдал полководец боевые
приказы, а в результате их исполнения не победа, а поражение. Кто
виноват? Тот, кто принял эти рискованные решения - полководец. И что
толку в его оправданиях, что противник был силен, что свои войска не
обучены или что начальники ему не помогли?
Если генерал действительно полководец, если цель его жизни в победе над
врагами, то для него возможность воплотить в бою свое собственное
решение - это то, зачем он жил и живет. И такой генерал всю свою жизнь,
даже мирную, будет неустанно учиться тому, как воевать, причем учиться
будет сам, ему не потребуются для этого училища и академии, как не
потребовались они ни одному гитлеровскому фельдмаршалу - ведь в Германии
училищ и академий, в советском понимании, просто не было. Такой генерал
учится сам, потому что если он в возможном бою примет решение, не зная,
как воевать, то это решение закончится крахом и его войск, и его лично.
А если генерал пошел в армию не для того, чтобы воевать, а чтобы иметь
большую зарплату и пенсию, красивый мундир и уважение общества, то зачем
ему учиться, как побеждать? Тогда ему надо учиться не воевать, а тому,
что обеспечит его карьеру в мирное время - как закончить военное
училище, чтобы иметь диплом, обеспечивающий получение офицерского
звания, как окончить академию, чтобы ее диплом помог стать генералом,
как провести парад или учения, чтобы понравиться начальству, кого, как и
в какое место лизнуть, чтобы получить очередное звание, и т.д. и т.п.
Но вот начинается война, и тут сразу же выясняется, что дипломами и
погонами противника разбить невозможно, что для принятия решения на бой
нужны военные знания, а их-то и нет! И вот тут возникает страх за
последствия своих решений, такой страх, что для смелости уже не остается
места - такого человека переполняет малодушие.
Вот строки из воспоминаний Рокоссовского: <Весьма характерен случай
самоубийства офицера одного из полков 20 тд. В память врезались слова
его посмертной записки. <Преследующее меня чувство страха, что могу не
устоять в бою, - извещалось в ней, - вынудило меня к самоубийству>. Как
видите, у этого офицера хватило храбрости застрелиться, но не хватило
смелости воевать.
Фельдмаршал Кейтель в ходе Нюрнбергского трибунала возмущался Гитлером -
тот все время утверждал, что ответственность за действия немецкой армии
полностью лежит на нем, главнокомандующем, а когда подошло время
отвечать, он просто застрелился и этим переложил ответственность на
своего начальника штаба - Кей-теля. Адвокат Кейтеля вспоминал: <Кейтелю
даже в самом страшном сне не могло привидеться, что Гитлер избегнет
ответственности, покончив самоубийством. Уход Гитлера из жизни глубоко
потряс Кейтеля, ибо он, самоотверженно борясь до конца, воспринял это
как трусость>. Но Гитлер не покончил бы с собой и принял бы смерть от
петли трибунала, если бы у него было что достойно трибуналу ответить,
однако что отвечать, Гитлер не знал. Это пример того, что где бы то ни
было, но малодушие (отсутствие смелости) имеет общие корни - отсутствие
знаний для принятия решений.
А вот характерный эпизод из воспоминаний Толконю-ка. Начало октября 1941
года. Немцы окружают под Вязьмой четыре наши армии. Капитан Толконюк в
это время служил в оперативном отделе 19-й армии, которой командовал
генерал-лейтенант М.Ф. Лукин. В один из моментов, когда штаб 19А
находился в лесу, отделенном от дороги полем около 300 м шириной, на
дорогу выехали немецкие танки с десантом и открыли по лесу огонь. Лукин
приказывает собрать всех офицеров штаба, числом около двухсот, и через
поле с пистолетами в руках атаковать немецкие танки, а Толконюку
поручают командовать правым флангом цепи. Офицеры рассыпались вдоль
опушки, и назначенный Лукиным майор поднял цепь в атаку, а сам вернулся
в лес. Само собой, изумленные немцы подождали, пока цепь добежит до
середины поля, и шквальным огнем расстреляли ее. Оставшиеся в живых и
раненые залегли в бороздах и лежали часа три, пока немцы не ослабили
внимание, после чего отползли обратно в лес.
Однако Лукин уже удрал из леса, не оставив для посланных им в бой людей
ни связного, ни санитаров. Группа офицеров, среди которых было 12
раненых, не способных ходить, и до десятка легкораненых, остались и без
командира, и без приказа, но они пока еще были связаны дисциплиной и,
следовательно, стояли перед необходимостью разыскать свой штаб. Чтобы
действовать вместе, им, как людям военным, требо.вался командир, но этот
командир стал бы отвечать за судьбу всех. И вот тут случилась интересная
ситуация, которую Толконюк вряд ли выдумал.
<- Пробираться к своим войскам, - предлагали одни. - Искать штаб, -
высказывались другие. - Разбиться на группы по два-три человека и лесами
идти на восток, - раздавались голоса. - А как же мы? - забеспокоились
тяжело раненные.
Выслушав такую разноголосицу, я снова взял слово: <Так мы ничего не
решим. Прения разводить не время и не место. Здесь требуется единая
воля, которой все должны беспрекословно повиноваться. Среди нас есть
старшие по званию товарищи: одному из них и следует взять на себя
командование и ответственность...>
Но меня прервали голоса: - Я инженер, а не строевой командир, - возразил
майор инжвойск. -Ая связист и не смогу командовать. ..-Ая политработник
и мои обязанности известны, - высказался офицер с двумя шпалами на
петлицах. - В любой обстановке моя обязанность - поли-тобеспечение.
Поэтому связывать руки командованием мне не следует. Ты, хотя и младше
по званию некоторых из нас, - обратился ко мне на <ты> выдавший себя за
политработника, - но ты окончил академию, оператор, тебе и карты в руки.
Да и зачем нам выбирать командира? Мы пока не партизаны, чтобы выбирать
руководителя. Тебе командующий поручил командование правым флангом при
обороне штаба, а это значит, что ты назначен старшим, и не увертывайся:
все равно за нашу группу отвечать тебе.
Откровенно говоря, мне не хотелось вручать свою судьбу людям, не
желающим брать на себя ответственность, и я согласился. <Хорошо, я беру
на себя командование. Но потребую подчинения и высокой дисциплины как
законный единоначальник, отвечающий за свои решения и действия только
перед старшим командованием. Кто не согласен, говорите сразу>.
Несогласных не нашлось. <Молчание - знак согласия. Решение принято>, -
подытожил я короткую дискуссию. <Подготовиться к походу на поиски штаба!
Раненых будем нести. За каждым из них закрепляю по два человека. Носилки
сделать из подручного материала>.
Несколько часов назад эти люди безоружными храбро бежали на немецкие
танки, а смелости взять на себя ответственность, как видите, у них не
было. И дело не в образовании - командовать стрелковым взводом и ротой
учат во всех училищах (Толконюк окончил артиллерийское). Но в училищах
эти офицеры не воевать учились, а сдавали экзамены, поскольку без сдачи
экзамена офицерского звания не получишь и, следовательно, не получишь
вожделенных денег, полагающихся за то, что ты якобы в случае войны
будешь защищать Родину. Но вот война пришла, и выяснилось, что как
именно Родину защищать, даже командуя взводом, мало кто знал.
Тогда как же они воевали, не имея смелости принять собственное решение?
А вот так и воевали - что начальник сказал, то и нужно тупо заставить
выполнить своего подчиненного. Скажет: <Вперед!> - гони подчиненных на
пулеметы, скажет: <Ни шагу назад!> - заставляй рыть окопы. Ведь в нашей
мемуарной литературе надо еще поискать воспоминания военачальников
(таких, как Горбатов или Архипов), в которых бы описывалось, как и когда
эти военачальники по своей инициативе принимали решение нанести потери
немцам, а не просто тупо бежали туда, куда их пошлют, и только тогда,
когда их пошлют.
Наше военное образование, надо отметить, достигло больших успехов в
производстве импотентов военного дела.

ИСПРАВИВШИЙСЯ ГОРДОВ

Дальше мне надо будет привести большие отрывки из воспоминаний уже
цитированного генерал-лейтенанта И.А. Толконюка. В мемуарах, как
известно, все храбрые, но Толконюк, судя по всему, таким и был. Если
тысячи командиров его армии вместе с генералом Лукиным сдались немцам в
плен под Вязьмой, то Толконюк, будучи ранен, из окружения вышел. Затем,
уже дважды награжденный, он снова был тяжело ранен, едва не лишился ноги
и был признан негодным к военной службе, но порвал заключение
медкомиссии и добился отправки на фронт. Согласитесь, что эти факты,
зафиксированные в его послужном списке, достаточно хорошо о нем говорят
даже без описания им своего поведения в тех переделках, в которые он
попадал во время войны.
Толконюк два года служил с генералом Гордовым, причем Гордов был, как и
генерал Лукин, штабист (оба эти генерала были назначены командовать
армиями с должности начальника штаба округа). По воспоминаниям
Толконюка, Гордов как бы приближал его, толкового молодого штабного
офицера, к себе, но одновременно стремился сломать и подмять его под
себя, а Толконюк, как и полагается упрямому хохлу, упирался, в связи с
чем Гордов несколько раз посылал Толконюка в качестве наказания в такие
дела, в которых риск гибели офицера был очень велик, но после этого не
награждал, объясняя, что за наказания не награждают. В связи с этим
Толконюк, скорее всего, Гордова очень не любил, хотя и старается быть
объективным. По крайней мере, он только раз, описывая поведение Гордова,
дал деталь, которую можно было бы и опустить.
<В блиндаже комдива начался разнос. Отчитав без всякого стеснения
генерала Киносяна за плохую работу штаба, упрекая его в том, что,
наверное, немцы и кашу получают из котлов штаба армии с согласия
беспечного начальника штаба, Гордое переключился на комдива, спрашивая и
не давая сказать слова, почему ему не выгодно бить немцев. Неистово
почесав внутреннюю часть ног, запустив руку в ширинку (он так поступал
всегда, когда сильно возмущался), командующий переключил свой гнев на
меня: <Вы, операторы, все время болтаетесь по войскам, по крайней мере
этого я от вас требую, при беззубом начальнике штаба. Почему вы
смирились с таким безобразием?>
Толконюк пишет, что он несколько раз пытался уйти на нижестоящую
должность, чтобы только не служить вблизи Гордова, но тот его не
отпускал.
<Молокосос! - завопил генерал, дав волю нервам. - Из штаба ты можешь
уйти только в штрафной батальон. Другого пути не будет! В штрафники могу
составить протекцию, у меня на это и власти и воли хватит. Подумать
только, Степан Ильич, - обратился Гордое с насмешкой к Киносяну, - он
хочет быть начальником штаба дивизии. Губа не дура. Я еще посмотрю, как
он будет впредь работать. А начальником штаба батальона не хочешь? -
резко обернулся ко мне разгневанный командующий. - Об этом можно
подумать.
Оскорбленный таким оборотом дела, я вызывающе ответил: <Пойду и на штаб
батальона... Хоть буду подальше от вас>, - невольно вырвалось у меня.
- Нет, штаб батальона я тебе не доверю. Хотя и там я бы тебя нашел. Не
за горами.
Как-то вызвал меня Киносян и завязал спокойную беседу, почему-то сделав
страдальческое выражение лица: <Я докладывал командарму, что ты стал за
последнее время еще больше, чем раньше, раздражителен, болезненно
реагируешь на замечания и упреки, свои суждения отстаиваешь как
непогрешимые. А ведь на начальство обижаться нельзя. Знал бы ты, сколько
мне приходится терпеть и сносить обид. Но ведь я не обижаюсь. Служба
есть служба>.
Я знал, конечно, что начальнику штаба с генералом Гордовым было нелегко
работать, и сочувствовал ему. Но все же возразил: <Любая служба должна
быть разумной...> Но генерал прервал меня: <А хочешь знать, как на это
среагировал командующий? Он сказал по твоему адресу: <Ничего, сломится.
Не такие сламывались>.
И вот то, что у Толконюка с Гордовым были паршивые отношения, делает, на
мой взгляд, нижеприведенные воспоминания Толконюка очень достоверными.
Напомню, что Чуйков и Рокоссовский между строк отметили, что Гордов трус
и боится бывать на командных пунктах, расположенных вблизи передовой. Но
это было летом 1942 года, когда Гордов командовал 21-й и 64-й армиями, а
затем - Сталинградским фронтом. В августе его с этой должности сняли и,
надо думать, и за трусость тоже. Снятие - это наказание, а наказание
дается для исправления. В октябре 1942 года Гордова назначают
командующим 33-й армией, здесь с ним знакомится Толконюк и оставляет о
Гордове вот такие воспоминания.
<Почти ежедневно объезжая войска, придирчиво распекая командиров по
всяким поводам, он искал всем работу. Мне часто приходилось ездить с ним
по участкам обороны, на передний край, в нижестоящие штабы. Иногда он
забирался на наблюдательные пункты полков, в первую траншею и даже в
боевые охранения, демонстрируя бесстрашие и пренебрежение опасностью,
хотя для командарма это не вызывалось необходимостью. Припоминаются
такие примеры. Однажды я был с ним на НП командира одной из дивизий. В
прочном блиндаже командующий заслушивал доклады офицеров дивизионного
штаба. Вдруг послышался гул самолетов: сначала слабый, а затем все
нарастал, мешая разговору. Генерал вопросительно обвел взглядом
присутствующих.
- Сейчас будут бомбить, - сказал кто-то. Гордов быстро вышел из блиндажа
и остановился перед входом. Я последовал за ним, а следом за нами вышли
остальные.
- Скажите ему, чтобы зашел в блиндаж, - шепнул мне командир
дивизии, -опасно.
Ярко светило утреннее солнце, ослепляя глаза после полумрака блиндажа.
На голубом небе ни облачка. Еле различимые силуэты <юнкерсов>,
вперемежку с белесыми шапками разрывов зенитных снарядов, полукругом
заходили над нами, переходя в пикирование один за другим. Вскоре
загромыхали потрясающие землю взрывы. Один из бомбардировщиков
спикировал прямо на нас. Вот уже из его брюха вывалились четыре черные
продолговатые бомбы, летящие с душераздирающим визгом. Я инстинктивно
толкнул плечом легкое тело генерала и, не удержавшись на ногах,
повалился на своего командующего. Вокруг блиндажа все было перемешано
бомбами; щекотала в носу и въедалась в глаза смрадная гарь взрывчатки.
Над нами впились в дверь блиндажа два огромных осколка: если бы мы не
упали, то они наверняка перерубили бы нас пополам. Генерал медленно
поднялся, отряхнул и поправил красиво сидевшую на нем бекешу с серым
каракулевым воротником и молча вернулся в блиндаж.
- Что, прикрыл своим телом командующего? - сказал В.Н. Гордое,
уставившись на меня колючими глазами. - За меня ордена не получишь. За
таких, как я, ордена не выдаются, - почему-то сказал он, ни к кому не
обраща
ясь. - Едем в штаб!
Дорога сначала шла вдоль фронта, а затем поворачивала в тыл через лесной
массив. Конфигурация линии фронта проходила так, что шедшая с севера на
юг шоссейная дорога на отрезке километра полтора занималась нашими
войсками. Чтобы не объезжать открытый участок шоссе, по нему нужно было
проскочить метров шестьсот на виду у противника, передний край которого
проходил на удалении 800 метров от дороги. Наш <виллис> остановился
перед выездом на открытый отрезок шоссе. Тент машины был спущен для
лучшего обзора.
- Ну что, Толконюк, рискнем? Попробуем проскочить? - с лукавой
искринкой в глазах сказал генерал. -
Как ты настроен, Николай? - перевел он взгляд на водителя машины, - не
подкачаешь?
- Можно и попробовать, товарищ командующий, - неопределенно ответил
шофер, - как прикажете...
Отговаривать командарма от этого шаловливо-ухарского поступка не было
смысла: все равно не отступится. К тому же он мог заподозрить меня в
трусости. И я, скрывая досаду, поддержал его намерение: <Рискнем! Но
надо сдать назад и выскочить на шоссе с разгону. Чем быстрее проскочим
открытый участок, тем меньше вероятность попадания>.
-Давай! - скомандовал смельчак шоферу. И тот, сдав назад метров на
тридцать, разогнал машину и, ревя мотором, выскочил на шоссе. Я с
тревогой смотрел в сторону противника: четко вырисовывалась плохо
замаскированная траншея с рыжеватым бруствером, виднелись бугорки
пулеметных капониров. Вдруг в расположении немцев ярко вспыхнул
орудийный выстрел, и тут же над нашими головами провизжал снаряд. Били
прямой наводкой. Снаряд разорвался по другую сторону дороги. Потом -
второй, третий, четвертый... Шофер жал на газ, то прибавляя, то сбавляя
скорость. Нас ужасно бросало в машине, трудно было удержаться, чтобы не
вылететь вон. Проскочив опасное пространство и слетев с шоссе на лесную
дорогу, <виллис> резко остановился. Шофер молча обошел вокруг машины и
пробормотал себе под нос: <Всего две пробоины. Могло быть хуже. Вы в
рубашке родились, товарищ командующий>. Генерал молчал и звучно сопел,
как после резкого бега. Мы поехали дальше.
- Скажите, товарищ командующий, для чего вы так бессмысленно рискуете
своей жизнью? - спрашиваю. -
Не думаю, чтобы это доставляло вам удовольствие. Или вы демонстрируете
свою храбрость? Перед кем?
- Не только своей жизнью рискую, ты хочешь сказать, а и жизнью своих
подчиненных: вот твоей и его, - недовольно мотнул командарм головой
сначала в мою, а затем в сторону водителя.
- И нашей тоже, - поддакнул я.
- Вот что я на это скажу, - Гордое резко обернулся комне. - На войне все
связано с риском. И прятаться от паршивых фрицев, ложиться перед ними,
падать ниц не буду и вам не советую. Кончится война, и может, больше не
представится случая погибнуть по-солдатски, на поле боя, с почетом.
Тогда будешь гнить, как старый пень, живя в тягость себе и людям.
Засядешь за мемуары и станешь врать самому себе и другим, какой ты был
герой на войне, стыдясь сказать правду.
Уловив мечтательное расположение собеседника, я поддержал его
настроение:
- Война не скоро кончится, и будет еще не один случай сложить голову. Но
разумно, может быть, с пользой. Я не вижу героизма в том, чтобы
добровольно подставлять себя под пулю или снаряд врага. Читал я,
кажется, у Драгомирова, что героический поступок совершают или люди
очень смелые, от храбрости, или последние трусы - из трусости теряют
контроль над собой, утрачивают самообладание и внешне смело бросаются
навстречу смерти, - порассуждал я вслух, делая вид, что не отвечаю
командарму, а говорю сам с собой.
- Ты что, считаешь меня трусом? - угрожающе повысил голос генерал.
- Нет, не считаю. Но и не вижу разумного смысла в подобного рода
героизме.
Командарм промолчал>.
Пусть извинит меня Илларион Авксентьевич Толконюк, но последний диалог,
как мне кажется, он придумал уже после войны. А вот слова Гордова, что
за таких, как он, ордена не дают, скорее всего, правда, и показывают
глубокую обиду Гордова на Сталина за свое снятие с должности
командующего фронтом.
Но оцените воспитательный эффект этого наказания! К Гордову не только
вернулась храбрость, но он стал демонстративно ею бравировать - он
специально создавал ситуации, при которых его могли убить. А говорят,
что наказание ничего не дает. Дает, да еще и как!

ИСПРАВЛЕННЫЙ НЕ ВО ВСЕМ

Для генерала храбрость важна, как и для любого воина, но ее генералу
очень мало, генералу нужна и смелость. А вот за это Гордова не наказали,
и он тупо и бездумно исполнял приказы фронта, не внося в них никакого
элемента творчества. Никак не применяя приказы фронта к конкретной
обстановке в полосе 33-й армии, он гнал и гнал вверенные ему соединения
в атаки на немцев строго по директивам, поступившим из штаба фронта.
Собственные решения он принимать боялся.
При этом, как утверждает Толконюк, начальник штаба 33-й армии Киносян
был бессилен предложить командующему более разумные решения, ведь Гордов
сам был штабист, и его штабные амбиции не позволяли ему оценить решения
своего штаба, а малодушие не позволяло положить эти решения в основу
собственных приказов. Поэтому гибель солдат 33-й армии была огромна, но
Гордов тупо гнал их остатки на немецкие укрепления.
Такой пример. В октябре 1943 года, в качестве наказания за настырность в
предложении решений, Гордов назначает Толконюка командиром 620-го
стрелкового полка взамен убитого предшественника и ставит задачу как для
полка с полным штатом, т.е. численностью 1582 человека. Толконюк
вспоминает:
<К рассвету я прибыл на КП командира 164-й дивизии и представился по
всей форме генералу В.А. Ревякину. Тот никак не мог поверить, что
начальник оперативного отдела, заместитель начальника штаба армии прибыл
к нему командовать полком. Но факт - упрямая вещь, и я отправился искать
свой полк. Солнце уже поднялось над горизонтом, когда я перед высоким
лесом увидел на поляне группу людей, завтракавших, рассевшись на пнях
когда-то вырубленного леса. Это был мой полк. Им временно командовал
заместитель начальника оперативного отделения штаба дивизии майор
Марченко, недавно переведенный в дивизию из моего отдела. Он обрадовался
моему появлению, доложил состояние полка, представил адъютанта - рослого
лейтенанта с голубыми глазами - и сдал мне должность. В полку оказалось
без учета тыловых подразделений 130 человек, две 45-мм пушки на конной
тяге, два станковых пулемета и две малочисленные минометные роты: шесть
82-мм и четыре 120-мм миномета. Мне дали котелок с какими-то теплыми
оладьями и чаю, и я тоже сел на пень перекусить. Вдруг вижу странное
явление: один солдат свалился раненым, другой, третий... выстрелов не
слышно. <Что происходит?> - спрашиваю, не успев разобраться в
обстановке. Мне спокойно пояснили, что из леса стреляют снайперы.
Пришлось, прервав завтрак, приступить к своим новым обязанностям.
Приказываю обстрелять лес из станкового пулемета и атаковать. Немцы не
стали сопротивляться, и мы беспрепятственно вошли в лес. Слышу взрыв:
это одно орудие попало на мину, две лошади из упряжки убиты и ранен один
ездовый. На лесной дороге виднелись кучки пыльной земли, под которыми
замаскированы противопехотные мины. Требую позвать полкового инженера,
чтобы организовал разминирование, но мне отвечают, что инженера давно
нет; его заставляли лично обезвреживать мины, и он бесследно исчез:
наверное, или подорвался где, или убит. Пришлось протаскивать пушки вне
дороги, лавируя между деревьями. Полк вышел на западную опушку леса,
встреченный сильным артиллерийским и пулеметным огнем. Немцы стреляли
разрывными пулями, которые рвались, ударяясь в деревья, и создавалось
впечатление, что стреляют где-то сзади, в тылу. Крупнокалиберная пуля,
пробив погон на моем правом плече, угодила в живот шедшему следом за
мной адъютанту. Я вышел на опушку и увидел за лесом оборонявшееся
противником село Губино. Для меня быстро вырыли окоп в песчаном грунте,
и я вскочил в него, спасаясь от пуль и осколков. Появился командир
поддерживающего полк гаубичного артдивизиона, представился и стал
подавать команды на открытие огня. Дальше мы не продвинулись. Наступила
ночь. Поручаю заместителю прочесать полковые тылы и всех солдат,
способных воевать, поставить в строй. Удалось набрать 20 бойцов>.
Замечу, что в 9 ротах стрелкового полка должно было быть 738 человек, а
в 620-м полку армии Гордова, как видите, осталось 20, но Гордов гнал
этот <полк> в наступление, исполняя решение фронта и этим рекомендуя
себя фронтовому начальству как прекрасного командующего армией, четко
исполняющего приказы.
(Между прочим, Толконюк в этой ситуации разумно воспользовался тем, что
у него было - минометами и приданным гаубичным дивизионом. Он, бывший
артиллерист, в считаные минуты того единственного момента, когда немцы
сосредотачивали силы для удара, не растерялся и организовал на них налет
огнем своей артиллерии. Этим он заставил немцев отойти, и 620-й <полк>,
захватив в результате этого боя три подбитых танка и шесть
артиллерийских орудий, в результате взял пункт Губино, которым на тот
момент стремилась овладеть 33-я армия. Гордов за этот бой наградил
всех, - заместителю Толконюка дал орден Красного Знамени, - но самого
Толконюка не наградил ничем. Отказ Толконюка уходить с должности
командира 620-го полка тоже был проигнорирован - его приказом Гордова
снова вернули на прежнюю должность в штаб 33-й армии. Вообще-то в
описании Толконюка Гордов предстает тем еще самодуром.)
Итак, Гордова наказали снятием с должности командующего Сталинградским
фронтом за трусость, это его оскорбило, в результате он исправился и
даже стал бравировать своей храбростью, но ему не объяснили, что он не
пригоден еще и из-за своего малодушия, из-за отсутствия смелости - из-за
неспособности принимать собственные решения. И он продолжал губить
людей. Смотрите, что произошло дальше.

НАКАЗАНИЕ ЗА ОТСУТСТВИЕ СМЕЛОСТИ

<Анализируя результаты многочисленных наступлений армии на Оршанском
направлении и под Витебском, приводивших, как мне казалось, к
неоправданным потерям, я все больше и больше убеждался, что наша армия
не только с согласия, но и по прямому требованию командования фронтом
действует неправильно. Я считал, глядя со своей невысокой колокольни, не
только нецелесообразным, но и вредным воздействовать на противника
<булавочными уколами>, проводя частые наступательные операции при малых
силах и средствах. Мне представлялось, что вместо нескольких
малорезультативных попыток прорвать оборону противника следовало
провести одно солидное наступление, хорошо подготовленное и надежно
обеспеченное материально-техническими средствами, с наличием сильных
вторых эшелонов для развития прорыва и достаточных резервов для замены в
ходе наступления утративших наступательные возможности соединений>, -
пишет Толко-нюк.
<Я откровенно высказывал свои суждения начальнику штаба и командующему,
настойчиво предлагая прекратить наступление и готовить солидную
операцию. Начальник штаба отмахивался от меня, требуя не заниматься не
своим делом, а выполнять то, что от меня требуется. Командарм, напротив,
с интересом выслушивал мои рассуждения, но каждый раз отклонял
предложения, указывая на тот факт, что я, как начальник оперативного
отдела, не несу ответственности ни за армию, ни за ее действия, а
поэтому мне, дескать, легко рассуждать. А командарм не волен обрекать
армию на пассивность и бездействие. К тому же ему не дано определять
армии оперативные задачи.
Не получив поддержки внутри армии, я решил обратиться непосредственно к
командующему фронтом генералу армии В.Д. Соколовскому. О своем намерении
я сообщил начальнику штаба и командарму. Генерал Гордов, к удивлению,
отнесся к моему замыслу спокойно, сказав, что он не возражает и
препятствовать мне не намерен. Вскоре в армию приехали основные члены
Военного совета фронта: командующий генерал армии В.Д. Соколовский, член
Военного совета генерал-лейтенант Л. 3. Мехлис, командующий артиллерией
генерал-полковник М.М. Барсуков - мой бывший командир дивизиона по
артучилищу. В блиндаж, где находились эти начальники, а также генералы
Гордов, Бабийчук и Киносян, меня вызвал командарм и дал задание
подготовить какие-то справки и расчеты, касающиеся дальнейшего
наступления. Когда настало время мне уходить, командарм задержал меня и
объявил, что я хочу обратиться к командующему фронтом с предложением.
Генерал Соколовский заинтересовался и выразил готовность выслушать.
Слушая мои соображения, генералы Соколовский и Мехлис загадочно
переглядывались, что невольно вызывало бег мурашек по моему хребту. Я
опасался реакции Мехлиса, разговоры о беспощадности и свирепости
которого мне случалось неоднократно слышать. Ходили слухи, что он
вгорячах мог запросто расстрелять любого офицера, поступок которого ему
покажется заслуживающим наказания. Но отступать было некуда, и я
высказал все, что намеревался, закончив предложением прекратить не
сулившее успеха наступление.
Высокие начальники какое-то время молчали, а я с тревогой ждал их
реакции.
- Мы вас, полковник Толконюк, выслушали с вниманием, - прервал
томительное молчание генерал Соколовский. - Вот что я вам скажу:
наступать будем.
В пользу наступления командующий фронтом не привел никаких доводов, и
это меня огорчило. <Будем так будем. Дело ваше>, - ответил я грустным
голосом и попросил разрешения идти работать.
И мы снова наступали, но по-прежнему без ощутимых территориальных
результатов и с большими потерями в людях.
И вот ко мне пришло решение обратиться со своими соображениями к
Верховному Главнокомандующему И. В. Ста -лину. В коротком письме я
изложил свое суждение, указав, что Западный фронт ведет операции
неправильно, в результате чего несет огромные потери в людях, боевой
технике и расходует массу боеприпасов и других материальных средств
распыленно по времени и месту, а не сосредоточенно для достижения
решающего успеха. Приведя некоторые цифровые показатели на примере 33-й
армии, я утверждал, что если бы все израсходованные на
малорезультативные операция людские и материальные ресурсы были
использованы в одной, хорошо во всех отношениях подготовленной
наступательной операции, то результаты были бы значительные. Одним
словом, я выступал против распыления сил и средств по времени и месту.
Содержание письма носило сугубо секретный характер, и отправить его в
Москву можно было только по линии фельдъегерской связи. Но и в этом
случае пакет, адресованный И.В. Сталину, непременно был бы перехвачен
идо-ложен командованию армии или фронта. В то время при армии состоял
офицер - представитель Генерального штаба подполковник Резников, с
которым у меня сложились доверительные дружеские отношения. Я обратился
к Резникову за советом, дав ему прочитать послание. Он одобрил
содержание письма и взялся доставить его офицеру - представителю
Генштаба при штабе фронта полковнику Соловьеву, а тот, заверял Резников,
лично доставит пакет в Генштаб. Так и поступили. Письмо дошло до
адресата>.
Поскольку Толконюка, по сути, похвалили за это письмо (кто похвалил,
Толконюк не пишет), то он подспудно считает, что послужил причиной
снятия генерала армии Соколовского с должности командующего Западным
фронтом. Между тем, наслушавшись, скорее всего, послевоенных сплетен о
Мехлисе, Толконюк совершенно не воспринимает Мехлиса как человека,
внимательно выслушавшего его предложения и оценившего ситуацию с
командными кадрами Западного фронта самостоятельно. А напрасно.
Дело в том, что Сталин, даже по правильному письму полковника, не принял
бы мер против генерала армии, поскольку что-что, а доносы друг на друга
наши полководцы писать умели - один 1937 год чего стоит. Скажем, генерал
Горбатов отсидел в лагере (откуда его вытащил Буденный) только потому,
что на него написали доносы и показали, что он, Горбатов, враг народа,
сразу двенадцать его коллег - офицеров и генералов. Более того, наши
генералы умели писать доносы и от лица <народа>, т.е. заставляя
какого-нибудь подчиненного их подписывать, чем придавали таким доносам
вид <голоса снизу>.
Вот характерный пример, который, сам того не понимая, дает
<приобщившийся к демократическим ценностям> биограф Мехлиса Юрий Рубцов.
<В сентябре 1943 года в войсках Брянского фронта работал корреспондент
<Красной звезды> майор В. Короте-ев. Чего же надо было наслушаться
рядовому журналисту, чему же стать свидетелем, чтобы решиться на письмо
в адрес секретарей ЦК партии Маленкова и Щербакова, полностью
посвященное отношению в войсках фронта к Мехлису. <Его боятся, не любят,
более того, ненавидят, - заявлял Коротеев. - Происхождение этой
неприязни вызвано, видимо, крутыми расправами т. Мехлиса с командирами
на юге, на Воронежском и Волховском фронтах, известия, о которых
распространились, по-видимому, в армии и о которых здесь, на Брянском
фронте, тоже знают>.
Корреспондент привел несколько фактов, подтверждающих, что крутой нрав,
резкость, безапелляционность Мехлиса и здесь цвели пышным цветом.
Некоторые из фактов для любого другого политработника такого уровня были
бы просто убийственны. <Каждую смену в командном или политическом
составе на Брянском фронте, наверное, не без оснований приписывают
новому члену Военсовета. В первые дни приезда т. Мехлиса сюда был
заменен зам. начальника штаба фронта полковник Ермаков. Ермаков
пользовался большим уважением людей как умный и опытный, по-настоящему
обаятельный командир, который умел организовать порядок в штабе...
На место Ермакова был поставлен полковник Фису-нов - бывш(ий) секретарь
т. Мехлиса. По мнению командиров, которое надо разделить, после замены
Ермакова порядка в штабе ничуть не прибавилось, т.к. заботы Фису-нова
главным образом касаются Военторга>.
Такие примеры не единичны, люди запуганы, подчеркивает Коротеев,
признаваясь, как нелегко было ему решиться на письмо и что он
единственно стремился раскрыть глаза руководству, <чтобы ЦК нашей
партии, тов. Сталин знали бы это настроение командиров и политработников
по отношению к генералу Мехлису>. Наивный, будто для них это было
тайной>.
Тут то ли наивным, то ли просто дураком выступает сам Юрий Рубцов
(<приобщение к демократическим ценностям>, как известно, для мозгов
даром не проходит). Это каким же жизненным опытом нужно обладать, чтобы
штаб фронта представлять в виде оптового рынка, куда любой
корреспондент, посланный отыскивать подвиги солдат на передовой, может
зайти, чтобы <побазарить> с тамошними генералами и полковниками? Да не о
ком-нибудь, а о втором должностном лице фронта! Ведь ежу понятно, что
этому, уклоняющемуся от передовой корреспонденту посулили боевой орден,
если он своим именем подпишет сведения, которые подготовил какой-то
штабной чин, имевший основания бояться Мехлиса, может, тот же полковник
Ермаков.
Но биограф Мехлиса Ю. Рубцов невольно подтверждает, что Толконюк
действительно играл роль в вопросе снятия Соколовского и Гордова со
своих должностей, но только не ту, которую сам Толконюк предполагает. Не
его письмо к Сталину сыграло роль, а то, что он свои предложения
высказал Соколовскому в присутствии Мехлиса. Западный фронт, которым с
февраля 1943 года командовал Соколовский, нес большие потери, а
результаты имел скромные, и в декабре 1943 года Сталин назначает членом
Военного совета этого фронта Мехлиса, и цель этого назначения очевидна -
Мехлис должен был понять, в чем дело.
Представьте, что вы честный, умный человек, беззаветно преданный Родине,
и представьте себя на совещании, нижеописанном Толконюком. В результате
вы увидите ситуацию глазами Мехлиса, и она будет выглядеть так.
Штаб командующего 33-й армией генерала Гордова вносит очень толковое
предложение, которое сбережет жизнь советских солдат и позволит быстрее
разгромить немцев. Соколовскому требуется принять это решение, но это
решение смелое - ведь нужно будет убедить Генштаб, что планы, по которым
действует Западный фронт и которые уже утверждены Генштабом, на самом
деле не хороши, нужно будет убедить Сталина приостановить фронт в
наступлении, дать фронту пополниться, дать перегруппироваться. И
полезность этого Соколовский не мог не понимать. Но тогда будущая
операция будет плодом решения только самого Соколовского (на полковника
Толконюка ответственность ведь не переложишь), и если будущая операция
окончится провалом, то Соколовскому не на кого будет свалить вину за
этот провал. После принятия предложения Толконюка операция будет
принадлежать только Соколовскому, а не Генштабу и не Сталину. И
Соколовский малодушничает - он отказывается от предложения Толконюка.
Сам Толконюк мотивов поступка Соколовского не понял, но ведь Мехлис-то
не вчера родился...
Не понял Толконюк и причин снятия Гордова. Сам Толконюк, сообщив о
снятии Соколовского, эти причины и процесс снятия с должности Гордова
описывает так.
<Тем временем генерал-полковник В.Н. Гордое, не знавший ни минуты
душевного покоя, дошел до крайнего морального истощения, переутомившись
физически и морально и теряя контроль над своими поступками. Его грубым
обращением с подчиненными и некоторыми действиями как командарма высшее
руководство было недовольно. Особенно неприязненно к нему относился
генерал Мехлис, к которому Гордое, в свою очередь, не питал уважения и
не скрывал этого. Достаточно было какого-то толчка, чтобы генерал Гордое
расстался с армией, которой он за полтора года командования отдал все,
что может отдать честолюбивый человек, не щадивший ни себя, ни
подчиненных в тяжелых боях за интересы Родины, которой он, несмотря на
недостатки характера, был беспредельно предан. И такой толчок не
заставил себя ждать.
Одна из дивизий нашей армии в ходе наступления захватила небольшой
плацдарм на р. Лучеса и, отражая многочисленные контратаки, с трудом
удерживала занимаемые позиции, неся большие потери в людях. Командарм,
не имея возможности оказать дивизии существенную помощь и опасаясь за
плацдарм, находился в степени крайнего возбуждения. В это время кто-то
доложил ему по телефону, что дивизия истекает кровью в тяжелом бою на
плацдарме, а некоторые ее офицеры во втором эшелоне штаба пьют водку и
играют в карты. В частности, был назван капитан Т. Возмущенный генерал
не нашел ничего другого, как приказать расстрелять капитана за трусость
и уклонение от боя. Почему этот офицер политотдела дивизии оказался в
тылу, никто не разобрался, и трагическое приказание слепо было
выполнено. За самоуправство и превышение власти Военный совет фронта
объявил генералу Гордову выговор и записал в своем решении, что о
случившемся доложит Ставке. В. И. Гордое обиделся и послал шифровку в
Москву, высказав недовольство, что ему, дескать, мешают требовать от
подчиненных добросовестно воевать и наказывать трусов. Поскольку так
обстоит дело и ему не доверяют, то пусть, писал он, снимут его с
должности командарма. В итоге он был освобожден от должности
командующего 33-й армией и отзывался в Москву. Это произошло в середине
марта. Вместо Гордова командармом назначался генерал-полковник Иван
Ефимович Петров.
Замена командующего была воспринята в штабе армии по-разному: одни
одобряли снятие Гордова и откровенно радовались, другие жалели боевого
генерала и сочувствовали ему, третьи отнеслись безразлично, по
пословице: <Для нас что ни поп, то дядько>.
Сдавая должность, генерал Гордое пригласил меня к себе и попросил
подготовить для него справку, характеризующую результаты "боевых
действий армии под его командованием. Мне не потребовалось много
времени, чтобы с помощью имевшихся отчетных документов и чертежника
отдела, художника своей специальности, сержанта В.И. Кондратьева
отработать наглядную топокарту с показом территории, освобожденной
армией от фашистских оккупантов за время командования генерала Гордова.
В написанной-на карте легенде мы указали, сколько освобождено квадратных
километров советской земли, населенных пунктов и населения. В
прилагавшейся справке говорилось о количестве уничтоженных и плененных
солдат и офицеров противника, поврежденной и захваченной боевой техники
и т. п. Справка о наших потерях была умышленно подготовлена отдельно.
Генерал Гордое, рассмотрев документы, спросил: почему я не указал наши
потери?
- Сколько советских людей я отправил на тот свет и сделал калеками, тоже
придется отчитываться, - заметил он иронически!
Я передал ему и эту справку, но порекомендовал не показывать И. В.
Сталину, если тот не потребует>.
Толконюк здесь не прав, поскольку снят Гордов с должности был не как
бандит, а как полководец. Еще раз поставьте себя на место Мехлиса на
совещании, описанном Толко-нюком. Если бы Гордов разделял планы
Толконюка, то он сам бы доложил их командующему фронтом, возможно только
сославшись, что это идеи одного толкового полковника из его штаба. Если
не разделял, то зачем загрузил Соколовского докладом Толконюка? Мехлис
сразу понял <проститутскую> позицию Гордова - если начальство -
Соколовский - одобрит идею Толконюка, то это его, Гордова, заслуга - это
же он предложил выслушать Толконюка. Если не одобрит, то Гордов не
виноват - это же не его идея, а какого-то молодого чудика-полковника из
его штаба, которого он предложил Соколовскому выслушать для развлечения.
Поэтому по предложению Мехлиса с командования 33-й армии сняли сначала
Гордова, а с командованием фронта разобрались позже. Ю. Рубцов, чтобы
исказить образ Мехлиса в угоду <демократическим ценностям>, редко
цитирует его документы в объеме, позволяющем понять их контекст, поэтому
в чем обвинял Гордова Мехлис, придется понять из вот такой цитаты
Рубцова:
<Крайне отрицательные отзывы дал член ВС начальнику артиллерии Западного
фронта генерал-полковнику артиллерии И.П. Камера и командующему 33-й
армией генерал-полковнику В. Н. Гордову. <Стиль работы - штаб побоку.
Болтовня и разглашение тайны по телефону>, <ненависть к политсоставу и
чекистам> - после таких оценок оба генерала были отозваны с Западного
фронта>.
Начальник артиллерии не командует ею отдельно от командующего фронтом,
этот начальник по сути и является начальником штаба артиллерии фронта.
Посему характеристика Мехлиса: <Стиль работы - штаб побоку>, - может
относиться только к командующему армией Гордову. И вы видите, как
воспоминания Толконюка совпали с документами Рубцова: поприсутствовав на
совещании, Мехлис понял, что из себя представляет Гордов, понял, что
Гордов боится предложений своего штаба, посему и <штаб побоку>.
Но в данном случае характерно, как это второе наказание (второе снятие с
должности) повлияло на Гордова. Теперь его сняли, как видите, за
отсутствие смелости - за отсутствие собственных творческих идей,
применительно к задачам, стоящим перед армией. А в 33-й армии ему эти
идеи давал полковник Толконюк. И смотрите, что делает Гордов после того,
как ему объяснили его полководческий дефект и назначили командовать 3-й
Гвардейской армией. Толконюк сообщает: <До победы он успешно командовал
этой армией и окончил войну Героем Советского Союза\ Мне он прислал
несколько коротких писем как из Москвы, так и из армии. Как ни странно,
но генерал Гордов, от которого я имел массу неприятностей, став
командующим другой армией, настоятельно ходатайствовал о назначении меня
к нему начальником штаба. А мне он писал так: <Приезжай ко мне,
пожалуйста. Мне, старику, трудно без тебя>. Но моя дальнейшая служба
сложилась так, что я больше с ним не служил и не встречался. До меня
лишь дошли слухи о его незавидной судьбе в послевоенные годы>.
Вот и скажите после этого, что от наказаний, наложенных Сталиным, не
было эффекта. Не будь этих наказаний, то сколько бы еще советских солдат
положили на полях боев той войны наши доблестные полководцы?
Как выше уже говорилось, анализ обстановки с командованием на Западном
фронте, который подготовил и послал Сталину Мехлис, в конечном итоге
привел к снятию с должности и командующего фронтом В.Д. Соколовского,
но, конечно, Сталин выслушал мнение не только Мехлиса. Рубцов пишет:
<После письма Мехлиса в адрес Верховного Главнокомандующего в войска
Западного фронта прибыла чрезвычайная комиссия Ставки ВГК, которая
выясняла причины неудач в наступательных операциях конца 1943-го -
начала 1944 года. Здесь были действительно допущены серьезные провалы:
ни одна из одиннадцати наступательных операций не принесла успеха,
несмотря на большие потери. Тем не менее комиссия, которую возглавлял
член ГКО Маленков, в основном разбиралась не по существу дела, а искала
виновных в соответствии с готовыми установками Сталина. Последние же
сформировались на материалах доклада Мехлиса.
И полетели головы, посыпались взыскания. Прежде всего своей должности
<за неудовлетворительное руководство фронтом> лишился генерал
Соколовский. Досталось и генерал-лейтенанту Булганину, к этому времени
уже несколько месяцев как покинувшему фронт. В приказе Ставки ВГК от 12
апреля 1944 года ему объявлялся выговор - обратим особое внимание - <за
то, что он, будучи длительное время членом Военного совета Западного
фронта, не докладывал Ставке о наличии крупных недостатков на фронте>.
Любопытно, что, очевидно, в обвинительном раже члены комиссии Маленкова
в своем докладе Сталину, на основе которого были приняты постановление
ГКО и процитированный выше приказ Ставки, такое же взыскание предлагали
объявить Мехлису. И за ту же самую вину: мол, не докладывал Ставке. В
тексте приказа от 12 апреля этого пункта, однако, уже нет - здесь,
видимо, не обошлось без вмешательства вождя. Он-то знал, что доклад был,
и к тому же, вероятно, посчитал не <гуманным> дать своему верному
информатору на себе ощутить, что стоит за народной мудростью:
доносчику - первый кнут>.
По поводу последней сентенции Ю. Рубцова остается только пожалеть, что в
этих одиннадцати наступательных операциях, которые бездарно провел
Соколовский, не участвовали прямые родственники Рубцова, а то, может
быть, мы сегодня имели бы на одного <приобщившегося к демократическим
ценностям> поменьше.
И чтобы закончить тему о благотворном влиянии на наших полководцев
хорошего пинка под зад, процитирую еще одно умное заключение Рубцова.
<Большего Лев Захарович добился, <взявшись> за начальника штаба фронта
генерал-майора Ф.И. Толбухина. Он послал в Ставку шифровку с
предложением снять последнего с должности. 10 марта Василевский сообщил
ему, что Сталин принял решение освободить Толбухина и исполнение
обязанностей НШ фронта возложить на Вечного. Он также высказался против
предложения Военного совета фронта оставить генерала на Крымском фронте,
например, в должности помощника командующего фронтом по укомплектованию
и формированию или заместителя командующего 47-й армии. Мехлис на это
горячо откликнулся: <Я считаю, что Толбухина не следует здесь оставлять
и целиком согласен с мнением товарища Сталина...> В тот же день по
телеграфу он обратился к начальнику Генштаба маршалу Шапошникову с
просьбой проследить, <чтобы Толбухин вновь не устроился в ЗакВО, ибо там
собираются опять гнилые и никчемные работники, снимаемые здесь с
работы>.
...Бесспорно, с некоторых командиров и политработников представитель
Ставки взыскивал справедливо, верно подмечая их профессиональную
непригодность, отсутствие необходимых волевых качеств. Но, как мы уже
видели, зачастую просто не мог или не хотел видеть и несомненных
достоинств, как это было, скажем, с блестящим полководцем Федором
Ивановичем Толбухиным, всего через каких-то два года ставшим Маршалом
Советского Союза. Все упиралось в то, что Мехлис вместо терпеливого
воспитания кадров, сочетания доверия и спроса за порученное дело
прибегал по сути к единственному рычагу в кадровой работе - замене, а то
и расправе над теми, кто вызывал его недовольство>.
Ну объяснил бы, что ли, <приобщившийся к демократическим ценностям>, как
пьяницу, труса или самодура в генеральском мундире <терпеливо
воспитывать> во время боя? Да Толбухину нужно в ножки Мехлису
поклониться, ведь если бы тот не настоял на его наказании, то, вполне
возможно, так бы и сгнил Толбухин в неизвестности.

ПРОБЛЕМА ЗНАМЕНИТОГО ВРАГА

Британский разведчик и историк Лен Дейтон свидетельствует: <Как только
стало известно о начале операции <Барбаросса>, практически все до одного
военные специалисты предсказали скорый крах России. Американские военные
эксперты рассчитали, что Советский Союз продержится не больше трех
месяцев. Черчилля засыпали такими же неточными прогнозами: фельдмаршал
сэр Джон Дилл, начальник Имперского генерального штаба, дал Красной
армии всего шесть недель. Посол Великобритании в Москве Стаффорд Криппс
считал, что она продержится месяц. Самыми неточными были оценки
английской разведки: она считала, что русские продержатся не больше
десяти дней.
Прорицатели могли смело запечатывать конверты со своими предсказаниями
скорой победы вермахта: Польша была завоевана за 27 дней, Дания - за 24
часа, Норвегия - за 23 дня, Голландия - за 5, Бельгия - за 18, Франция -
за 39, Югославия - за 12, Греция - за 21 день и Крит -за 11. С другой
стороны, Красной Армии потребовалось больше трех месяцев, чтобы
разгромить финнов. Разве этих цифр было недостаточно для того, чтобы
подсчитать, что Гитлер будет в Москве задолго до Рождества?>
А вот свидетельствует министр вооружений нацистской Германии Альберт
Шпеер, время подслушанного им разговора - июнь 1940 года: <Гитлер
прогуливался перед своим домом по усыпанной гравием дорожке с Йодлем и
Кейтелем, когда адъютант доложил ему, что я хотел бы попрощаться. Меня
велели позвать, и, приблизившись к этой группе, я услышал, как Гитлер, в
продолжение разговора, произнес: <Теперь мы показали, на что мы
способны. Поверьте моему слову, Кейтель, русский поход по сравнению с
этим всего лишь штабная игра>. В отличном настроении Гитлер попрощался
со мной, передал сердечные приветы моей жене и посулил в самом
непродолжительном времени приступить к обсуждению со мной новых планов и
макетов>.
Германия не только не победила Советский Союз к рождеству 1941 года, но
и, потеряв семь из каждых своих восьми дивизий на Восточном фронте,
вынуждена был.а сдаться на милость СССР. Что же из вышеприведенных цитат
следует - что Гитлер и все эти высокопоставленные специалисты британских
и американских штабов идиоты? Не без того, конечно, но если они и
идиоты, то только в том, что не понимали, до какого величия Сталин
поднял советский народ. А что касается оценки русской (советской) армии
и ее полководцев, то что во всем мире могли о нас думать? Ведь последние
цари довели русскую военную машину до полного маразма.
Еще за 100 лет до Второй мировой войны, в 1854- 1855 годах вся русская
армия не сумела сбросить в море англо-французский десант, высадившийся в
Крыму. Русско-турецкая война 1877-1878 годов была хотя и победной
формально, но явила такую беспомощность русской военной машины, что
русская военно-историческая комиссия, которая должна была бы оценить
итоги этой войны для изучения их в военных заведениях, не смогла этого
сделать вплоть до Первой мировой, не смогла сделать хоть какие-то выводы
даже для Академии Генштаба. В 1904- 1905 годах Россия позорно
проигрывает войну существенно более слабой Японии. Полный маразм явила
Россия и в Первую мировую войну, как в плане организационном, так и в
плане военном, включая качество генералитета и офицерства русской армии.
Скажем, по итогам войны на 13 914 убитых и раненых в боях офицеров 14
328 человек спокойно ожидали конца войны в плену у немцев, а русские
генералы были еще и почище офицеров: на 33 убитых генерала 73 сидело в
плену. Строили-строили перед войной линию крепостей для защиты России от
немцев - Ков-но, Вильно, Гродно, Осовец, Ломжа, Остроленка, Рожаны,
Пултуск, Зегрж, Мовогеоргиевск, Варшава и Ивангород, - а ни одна из них
и не подумала защищаться. Гарнизоны русских крепостей или сбежали при
виде немцев, или сразу же сдались. Ну как vix сравнить даже с
австрийской крепостью Перемышль, которую русские войска осаждали 6
месяцев? А как это позорное поведение русских войск по защите своих
крепостей сравнить с отчаянностью французов и с решимостью немцев в
<Верденской мясорубке>? Семьдесят дней немцы штурмовали французскую
крепость Верден и ее форты, потеряв 600 тысяч человек, а защищавшиеся и
потом контратаковавшие французы потеряли 358 тысяч! Русскую армию во
всем мире презирали и у мира были на то основания.
Гражданская война 1918-1920 годов не в счет, поскольку русские дрались с
русскими и даже победители в Гражданской войне свои победы не ценили как
военные достижения. Не ценили уже потому, что первое же столкновение с
иностранной армией, а это была армия всего-навсего Польши, окончилось
крахом для красных полководцев.
Никто не принимал во внимание то, что маршал Блюхер куплен японцами, и
его дикую неспособность сбить шесть японских батальонов с сопок у озера
Хасан все воспринимали как уже традиционную неспособность русских к
войне. Бои на Халхин-Голе, которые велись по представлению европейцев
где-то в пустыне на краю мира, не впечатлили даже крохотную Финляндию,
нагло развязавшую войну с СССР с целью захватить Карелию и Кольский
полуостров, а то, что Финляндия держалась против СССР четыре месяца,
произвело впечатление не только на англичан и немцев. Сколько советских
полководцев после этой войны окончательно разуверились, что они способны
воевать? Ведь именно на этой войне генералы Павлов и Мерецков
сговаривались предать Родину в надежде, что когда немцы захватят СССР,
то <хуже нам от этого не будет>.
Традиционное низкопоклонство российской интеллигенции перед Западом, так
или иначе распространяемое и на армию, производило парализующее действие
на генералитет и офицерство - куда нам, сиволапым, с немцами тягаться! И
в сумме с отсутствием опыта в принятии собственных смелых боевых решений
этот паралич приводил к тяжелейшим последствиям. Средний генерал Красной
Армии на первом этапе войны панически боялся командовать.
Вот сравните, как в июле-сентябре 1941 года руководили войсками немецкий
генерал Г. Гудериан и советские генералы И.С. Конев и А.И. Еременко,
командовавшие в этих боях объединениями примерно одинаковой с войсками
Гудериана численности. Гудериан вспоминает:
<Рано утром 25 августа я отправился в 17-ю танковую дивизию, чтобы
присутствовать при форсировании ею р. Судость и р. Рог, протекающей
южнее.
...По сравнению с24-м танковым корпусом 17-я танковая дивизия
продвигалась слишком медленно. На это обстоятельство я указал командиру
дивизии генералу фон Тому и прибывшему сюда командиру корпуса. Для того,
чтобы ознакомиться с положением противника, я отправился в 63-й
мотострелковый полк, наступавший в первом эшелоне, и некоторое время
продвигался вместе с ним. Ночь я провел в Почепе.
...Рано утром 15 сентября я посетил передовой отряд 3-й танковой
дивизии, которым командовал майор Франк; этот отряд накануне отбросил
русских в районе Лохвица на запад и в течение ночи захватил пехоту
противника, следовавшую на 15 автомашинах. С наблюдательного пункта
майора Франка, расположенного у Лубны, местность очень хорошо
просматривалась и можно было наблюдать за движением транспортных колонн
русских с запада на восток. Однако это движение вскоре нами было
приостановлено. Во 2-м батальоне 3-го мотострелкового полка я встретил
Модели, который доложил мне свой план дальнейших действий. В заключение
я посетил ряд подразделений 3-й танковой дивизии и беседовал с
командиром 6-го танкового полка подполковником Мюнцелем. В этот день
Мюнцель имел в своем распоряжении только один танк Т-IV, три танка T-III
и шесть танков T-II; таким образом, полк имел всего десять танков>.
А вот вспоминает И.А. Толконюк:
<В армии снова появился заместитель командующего Западным фронтом
генерал А. И. Еременко. Он отстранил от должности командира 34 ск
генерал-лейтенанта Хмельницкого, возмущенный сдачей врагу Смоленска,
хотя его корпус не имел к этому прямого отношения. И тот сидит в машине
<М-1> с шофером и адъютантом на нашем КП без дела. Командование
корпусом, оказавшимся в 20-25 километрах юго-восточнее Смоленска к
западу от Днепра, временно взял на себя по совместительству И. С. Конев.
Как-то среди ночи меня вызывает генерал Еременко, заночевавший на нашем
КП. Он передает мне письменное приказание командования фронтом,
адресованное лично генералу Хмельницкому. Бумага написана от руки за
подписями маршалов С. К. Тимошенко и Б.М. Шапошникова. Приказание
обязывало Хмельницкого, под его личную ответственность, с утра перейти в
наступление с задачей к исходу дня овладеть юго-восточной частью
Смоленска. Бумага заканчивалась суровым предупреждением о личной
ответственности генерала, если задача не будет выполнена. Мне поручалось
вручить приказание адресату, хотя это лучше было сделать самому
Еременко. Но он, видно, не нашел нужным встречаться с Хмельницким.
- Товарищ генерал, ведь Хмельницкий Вами отстранен от должности и
корпусом не командует, - напомнил я
высокому начальнику в недоумении.
- Ему приказано, пусть и выполняет. Отстранение отпадает само по себе.
- Разрешите пригласить генерала Хмельницкого к Вам, может, у него будут
вопросы...
- Мне с ним не о чем говорить. В приказании все сказано. Идите, не
теряйте времени! Скоро утро.
Генерал Хмельницкий, при свете карманного фонарика, поданного
адъютантом, медленно прочитал суровое приказание и проговорил вслух, как
бы сам про себя:
- Это писал лично Борис Михайлович, почерк знакомый. - На лбу генерала
выступили крупные капли пота. - Вы хорошо знаете дорогу в корпус? -
спросил генерал, сделав полуоборот в мою сторону всем телом, не вылезая
из машины.
- Знаю, но ездил туда днем. А сейчас ночь, темно. Но могу найти.
- Поехали! - скомандовал комкор, взглянув на часы.
Я втиснулся в машину, и мы тронулись. Я знал, что надо переправляться по
ветхому мостику через Днепр в районе В. Немыкари. Рассвет застал нас на
подъезде к переправе. Навстречу по сторонам от проселочной дороги,
пригибаясь и поеживаясь в виду нашей машины, по тропам и межам через
дозревавшее пшеничное поле небольшими группами и в одиночку тянулись
безоружные солдаты.
- Бредут в тыл, подлецы! - задумчиво молвил генерал и приказал
остановиться. Он вышел из машины на обочину дороги и подозвал первых
попавшихся дезертиров. Проверив документы и выяснив, из каких частей эти
солдаты, генерал порывисто сел в машину, пояснив с беспокойством, что
бегуны из частей его корпуса. Я заметил на глазах бывалого и видавшего
виды военачальника обильные слезы. Некоторые дезертиры, оказавшиеся
вблизи нашей машины, замешкались и повернули обратно, но большинство
продолжило путь в тыл. Я глубоко понимал генерала Хмельницкого и
сердечно сочувствовал ему. Много лет он состоял для особых поручений при
наркоме обороны К.Е. Ворошилове. В среде высшего командного состава он
был широко известен и пользовался большим уважением.
С трудом переправившись по обломанному мостику, фактически плававшему на
воде, мы сразу же наткнулись на штаб корпуса. И. С. Конев, находившийся
в необорудованной будке машины, заменявшей автобус, ознакомился с
приказанием, глубоко вздохнул и распорядился:
- Нуи вступайте в командование. А у меня и своих дел много. Желаю
удачи, - пожал он руку комкору с явным сочувствием. - А мы поехали, -
кивнул мне командарм.
Корпус, почти лишенный артиллерии и без всякой авиационной поддержки за
день тяжелого боя, вышел на подступы к Смоленску, но был остановлен
ожесточенным огнем и контратаками противника и задачу не выполнил. Он не
ворвался в город и не освободил его юго-восточную часть. Тем не менее
угроза в адрес командира корпуса выполнена не была. Генерал Хмельницкий
был ранен и отправлен в тыл на лечение. Ходили слухи, что он во главе
передовых подразделений кинулся в атаку как рядовой солдат и был ранен в
руку>.
Ответим на вопрос - где находились генералы в этих боях?
Немецкие генералы - Гудериан, Том, Модель - находились на том поле боя
или в том месте, где решалась судьба сражения. Зачем - чтобы
покрасоваться? Нет, чтобы вовремя принять собственное решение. Может, в
этом месте надо прекратить наступать, может, надо ударить в другом
месте, может, сюда нужно стянуть добавочные силы, которым только данный
генерал имеет право отдать приказ, да мало ли что еще <может>? Они
генералы, их работа - принимать решения, и они находятся там, где эти
решения можно отдать с наименьшим риском ошибиться и наиболее быстро.
А где находились советские генералы? Там, где принятие этого решения
удобнее всего свалить на другого. Судьба сражения 19-й армии, которой
командовал Конев, и Западного фронта, замкомандующего которым был
Еременко, решалась в Смоленске. Но если бы они были там - на командном
пункте 34-го стрелкового корпуса, - то кто бы был виноват, что Смоленск
не отбит у немцев? Правильно, Еременко и Конев, поскольку Смоленск не
был бы отбит их полководческими решениями. Посему их под Смоленском не
было. Вот вам образец полководческого малодушия, приведшего к огромным
потерям в той войне, и если вы не поняли, в чем оно, то поясню
анекдотом.
Студент, весь в поту и дрожа, садится сдавать экзамен профессору. Тот
спрашивает:
- Вы что - боитесь моих вопросов?
- Нет, профессор, я боюсь своих ответов!
Это на парадах Еременко и Конев были генералами, а в реальном бою они
боялись своих ответов на те вопросы, которые зададут немцы, и искали,
кого бы назначить отвечающим. Еременко, вместо того чтобы броситься к
месту боя, как Гудериан, засел за десятки километров от Смоленска в
штабе 19-й армии и на вопрос: <Что ты сделал для освобождения
Смоленска?> - мог бодро продемонстрировать свое полководческое решение:
<Снял с должности Хмельницкого и послал к Смоленску Конева. Ох, я и
мудрый полководец!> Но как только Тимошенко и Шапошников, не зная о
мудром решении Еременко, дали приказ взять Смоленск Хмельницкому, то
Еременко мгновенно отменил собственное полководческое решение, так как
теперь ответственность за решение приняли на себя маршалы - они дали
приказ, и теперь они отвечают за то, что Смоленск не освобожден. Значит,
они и дураки, а Еременко умный.
Конев тоже умный - не поехать к Смоленску он не мог, иначе такие, как
Мехлис, расстреляют. Поехал, но даже мер к тому, чтобы дезертиров
остановить, не принял.
Спрятался в пустую будку, из которой ни поля боя не видно, ни связи ни с
кем нет, и ждал, пока Еременко уедет
из штаба армии и Конев сможет в него вернуться. И как только приехал
Хмельницкий, Конев, вместо того чтобы организовать ему помощь в
выполнении задачи другими частями и соединениями своей армии, тут же
удрал с места событий - с поля боя. Не дурак, небось.
Думаю, что Толконюк по-другому оценил бы Конева, если бы знал, что в
Центральном архиве министерства обороны в городе Подольске хранится
документ, подписанный Коневым:
<Главкому Западного направления Маршалу Тимошенко. Представление.
Командир 34 СК генерал-лейтенант Хмельницкий в бою показал
неустойчивость, плохо руководил войсками, снят с занимаемой должности.
Предан суду. 27.07.1941 г.>
То есть Конев поручил освободить Смоленск человеку, которого сам только
что признал до такой степени негодным командовать, что только расстрелом
можно эту негодность исправить. И, тем не менее, Конев оставил на него
корпус - столкнул Хмельницкому боевую задачу вверенной Коневу армии, а
сам, повторю, удрал.
Вот из-за таких мудрых полководцев мы и потеряли миллионы солдат. Ведь
для боя нужно связать все войска воедино решениями командиров, но если
этих решений нет, то нет и единого войска, а есть тысячи разрозненных
батальонов, которые немцы щелкали как орехи даже тогда, когда в их
танковых дивизиях, как вспоминает Гудериан, вместо 200 танков оставалось
всего лишь четыре средних танка и шесть легких. Для разгрома советского
батальона этого достаточно. Виноват ли в этом Сталин? Да, виноват. Если
такие полководцы не были расстреляны перед войной, то как за это снимешь
вину со Сталина? Ведь если бы он их расстрелял, то бабы новых нарожали
бы. Бабам солдат нарожать трудно, потому что их много надо, а маршалов,
особенно таких, - запросто!
И такая ситуация с малодушием советских полководцев продолжалась если не
всю войну, то очень долго. Вот вспомните уже процитированные мною строки
из воспоминаний Рокоссовского о начале Курской битвы: <У нас был Г. К.
Жуков. Прибыл он к нам вечером накануне битвы, ознакомился с
обстановкой. Когда зашел вопрос об открытии артиллерийской
контрподготовки, он поступил правильно, поручив решение этого вопроса
командующему фронтом>.
Разберем ситуацию. Сотни тысяч снарядов были выпущены в сторону немцев в
предположении, что они, изготовившись к атаке, уже подошли к линии
фронта - вошли колоннами предбоевых порядков в пределы досягаемости
советской артиллерии. А если разведка ошиблась, а если немцы собрались
наступать не 5, а 6 июля? Снаряды были бы израсходованы по пустому месту
и чем было бы встретить назавтра немецкий удар? При такой ошибке немцы
могли бы и победить. Кто тогда бы был виноват? Правильно, Рокоссовский.
Это же он принял решение открыть огонь. А поскольку, как мы уже знаем,
Рокоссовский не ошибся, то кто является главным победителем в Курской
битве? Правильно, Жуков! Он же там тоже был. А зачем он там был?
Полководец нужен для принятия решения, а Жуков от принятия решения
уклонился, тем не менее наши историки восхищаются: <Ах, Жуков, ах,
демократ, мог бы сам решение принять, но от щедрот душевных
Рокоссовскому его поручил!>

ТРЕНИРОВКА НЕМЦЕВ

В ходе войны с поляками немцы, имея армию в 5 млн. человек, потеряли 16
663 человека убитыми и пропавшими без вести. А американская армия,
средней численностью в 2,5 млн. человек, в период 1984-1994 годов от
несчастных случаев, не связанных с ведением боевых действий, потеряла 17
983 человека. То есть в войне с Польшей немецкая армия потеряла всего
лишь примерно в пять раз больше, чем американская армия теряет безо
всякой войны.
Но, тем не менее, немцы воевали, и немецкие генералы и офицеры
оттачивали свое единоначалие - принимали собственные решения и издавали
собственные приказы, и, поскольку противник был никчемный, то у немцев
все получалось, и их уверенность в себе все возрастала и возрастала, а
старшие командиры уверялись в гениальности Мольтке и самостоятельность
нижестоящих командиров всеми силами укрепляли.
Далее была война с Францией. Французы, конечно, не поляки, но Франция
была парализована тем, что осталась на континенте один на один с
Германией, вдвое превосходившей ее численно, и французы не смогли найти
в себе силы к сопротивлению. Французские офицеры честно пытались
исполнить свой долг - каждый третий убитый в боях француз был офицером
(во французской армии один офицер приходился на 22 солдата и сержанта).
Нанеся французам потери в 100 тысяч человек, немцы сами понесли потери в
45 тысяч, это было уже серьезнее, чем с Польшей, но не очень. И
Мюллер-Гиллебранд, безусловно, прав - немцы перли к нам и тащили за
собою почти всю вшивую Европу с исключительной <уверенностью в своих
силах>. Они действительно были профессионалами в хорошем смысле этого
слова (сегодня называют себя <профессионалами>, как правило, трусливые
тупицы, не способные сделать порученное им дело, но умеющие <зашибить
деньгу> на своей профессии).
И наши генералы стали в положение, описанное строчкой из песни
Высоцкого: <Как школьнику драться с отборной шпаной?> А драться было
надо - деньги до войны получали? Получали. Родину защитить обещали?
Обещали. Ну, так надо было не только ножку на парадах тянуть да доносы
на коллег в НКВД писать, надо было и военное дело попробовать изучить.
Тогда не пришлось бы жаловаться на то, что комиссары, видишь ли, им
воевать не давали.

Глава 6 КОМИССАРЫ
ЗАЧЕМ ОНИ БЫЛИ НУЖНЫ

Давайте разберем образный пример о прыжках с вышки в воду. Уподобим
полководцев Красной Армии прыгунам в воду, которых, не обучив (вернее,
обучив всяким ненужным глупостям), не потренировав в прыжках с маленькой
высоты, сразу завели на десятиметровую вышку. Прыгать очень страшно. Не
буду их сильно оправдывать - если тренировать их действительно было
негде (войн не было), то уж теорию прыжков они могли изучить сами.
Однако им было лень это делать и лень потому, что в жизни им не
требовалось знать, как прыгать с вышки (знать военное дело) для
получения вожделенных званий мастера спорта (генерала). И эту военную
машину Советского Союза, в которой можно было стать генералом, не умея
воевать, наши генералы создали сами. Именно такая она им очень нравилась
и нравится до сих пор.
Но, повторю, 22 июня 1941 года немцы заставили их восходить на очень
высокую вышку и прыгать. Очень высокую! Трусливые подонки еще на подходе
к этой вышке сбежали (предали еще до войны), другие, увидев реальную
высоту, сползли по столбам (сдались немцам в плен), третьи, толпясь на
высоте, пытались заставить прыгнуть кого-нибудь вместо себя (уклонялись
от принятия боевых решений) и только честные начали прыгать. Кто-то
разбился после первого прыжка, кто-то сильно ударился и, повизгивая,
скрылся на тыловой должности, а честные снова залезали и снова прыгали,
пока не научились прыгать так, как немцы, и еще лучше.
Но заставлять прыгать только честных было бы очень несправедливо: давать
подонкам прятаться за спинами порядочных людей - это предавать
порядочных людей. Что делать? Выход довольно простой - нужно к каждому
генералу поставить специального человека, который, во-первых, прыгая
вместе с генералом, показал бы ему пример, а, во-вторых, столкнул бы
генерала с вышки, когда тот начнет уж сильно малодушничать. Таких людей
называли комиссарами.
Идея комиссаров ясна, а посему они появились впервые не в России. К
примеру, в начале XIX века они были в армии США: <Комиссар - назначенный
правительством в воинскую часть чиновник, в чьи обязанности входит
следить за моральным и политическим духом военных>.
И в России, как только советское правительство в 1918 году начало
создавать Красную Армию, то сразу выяснилось, что призванные
большевиками бывшие царские офицеры и генералы предают Советы и спасибо
не говорят. Поэтому практически сразу же к ним начали приставлять
комиссаров - людей, верных правительству. Поскольку в то время советское
правительство было коалиционным, то первые комиссары были
представителями обеих правящих партий, т.е. не только большевики, но и
левые эсэры. Однако после измены левых эсэров и перехода всей власти в
руки большевиков комиссары, само собой, были уже только коммунистами.
Надзор за командованием был главной функцией комиссаров, второй функцией
была политическая воспитательная работа, т.е. комиссары должны были
убедить всех, что перед Красной Армией поставлены справедливые и очень
нужные народу цели.
Как казалось Правительству СССР, в 1937-1938 годах армию очистили от
предателей, причем чистили армию не сотрудники НКВД, как это сейчас
принято утверждать, а сами генералы, поскольку никакой НКВД не мог
арестовать военнослужащего, если на это не давал разрешения его
командир. Оставшимся генералам, проявившим себя на ниве борьбы с
предателями, верили, посему в Правительстве СССР возникла эйфория
доверия к генералам, и 12 августа 1940 года комиссары были упразднены.
Технически - у конкретных комиссаров в армии была упразднена функция
надзора за командным и начальствующим составом РККА и оставлена только
функция воспитательной работы, в связи с чем эти люди стали называться
уже не комиссарами, а заместителями командиров по политической части. Но
это не единственная причина данной реорганизации на тот момент и не
главная.
Два начальника - один официальный, а второй надзирающий за официальным -
размывали ответственность за исполнение боевой задачи - становилось
непонятно, кто из них конкретно отвечает за поражение. Командир мог
перекладывать ответственность на комиссара по принципу: <Я-то командир
замечательный, да вот дурак-комиссар мне не так приказал, почему задача
и не была выполнена>.
Таким образом, наличие комиссаров, так сказать, официально уничтожало
единоначалие (уверен, что его и без комиссаров тоже не было, а уж с
комиссарами его не было в квадрате). А без единоначалия невозможно в
творческом процессе боя задействовать творческий потенциал всех
командиров.
Но началась война, и почти сразу же выяснилось, что единоначалия в РККА
как не было, так и нет, а начальствующий состав Красной Армии в очень
большой своей массе сдает немцам и солдат, и страну (как они сделали это
и в 1991 году). Кто-то из подлости, кто-то из трусости и малодушия,
кто-то по всем причинам сразу. Советскому правительству деваться было
некуда: пришлось плюнуть на декларируемое генералитетом единоначалие и
вновь ввести надзирающих комиссаров. Сделано это было через три недели
после начала войны, и просуществовали комиссары несколько больше года -
до 9 октября 1942 года, когда комиссары в армии были вновь упразднены
(на флоте чуть позже), на этот раз навсегда.
Должность комиссара - это не более чем должность, она не делает человека
ни лучше, ни умнее, ни храбрее. Конечно, она обязывает, но все же все
зависит от конкретного человека. Попадет на эту должность умный храбрец,
и эта должность будет еиять, попадет алчный урод - и должность
превратится в его кормушку и только. <Не место красит человека, а
человек место> - банально, но напомнить эту поговорку будет к месту. И
Лев Захарович Мехлис был идеальным комиссаром, что, в общем-то, и
являлось причиной, за что его так ненавидели многие наши полководцы. Для
них он являлся слишком большим упреком в подлости, трусости, малодушии и
тупости.

ХРАБРЕЙШИЙ ИЗ ХРАБРЫХ

Мехлис родился в Одессе в 1889 году, окончил 6 классов еврейской школы,
работал конторщиком, в 1907 году вступил в сионистскую партию <Паолей
Цион> (<Рабочие Сиона>), но вскоре из нее вышел - был слишком умен,
чтобы быть расистом или националистом. В 1911 году был призван в царскую
армию во 2-ю гренадерскую артиллерийскую бригаду. Через год стал
бомбардиром, а в дальнейшем, судя по погонам на старой фотографии,
взводным фейерверкером, т.е. имел максимальный унтер-офицерский чин, и
прослужил он в армии до 1918 года. В январе 1918 года демобилизовался,
вступил в партию большевиков, котораяв 1919 году и посылает его
комиссаром в действующую армию. И в Красной Армии Мехлис начинает
обращать на себя внимание, прежде всего своим бесстрашием.
Сначала он был комиссаром запасной бригады, расквартированной в
Екатеринославе. А 10 мая 1919 года этот город внезапно захватили банды
Григорьева, изменившего советскому правительству. Мехлис с двумя
десятками бойцов пробивается из города, встречает идущее подкрепление,
возглавляет его и, несмотря на контузию, два дня дерется с
григорьевцами, пока не выбивает их из Екатери-нослава. Затем он
становится комиссаром 2-го интернационального полка в 14-й армии
красных, и полк отличается в боях с деникинцами во многом потому, что
комиссар постоянно находился или в боевой цепи, или в разведке.
Это предопределило назначение Мехлиса комиссаром в 46-ю дивизию. Эта
дивизия была на тот момент, скорее, партизанской и анархической, нежели
дивизией регулярной армии. Как пишет Ю. Рубцов, ознакомившись с
документами, в этой дивизии <коммунистом называть себя было рискованно>.
Тем не менее Мехлис подчиняет себе дивизию и делает это единственно
возможным способом - собственной храбростью. Ею он смущал даже отчаянных
бандитов. Рубцов пишет:
<Тяжесть руки нового комиссара в дивизии почувствовали тут же. Прежде
всего были укреплены политотдел, особый отдел и ревтрибунал, отстранены
от должностей командиры и политработники, относительно которых появилось
сомнение. Вместо них Лев Захарович назначил <проверенных> людей. По
отношению к <изменникам, шкурникам и трусам> действовал жестко...
В 406-м полку орудовала <шайка бандитов> во главе с комбатом С. Тот убил
командира полка и занял его место. Вмешательство комбрига результата не
дало. Тогда в полк приехал Мехлис. В халупе у С. он обнаружил настоящий
бандитский притон - пьянка, разгул, полуобнаженные женщины... Не
терпящим возражения голосом предложив всем покинуть помещение, политком
остался с глазу на глаз с С. и потребовал назвать сообщника по
преступлению. Стрельбы не было, за оружие, конечно, хватались, друг
другу угрожали. Отдадим должное Льву Захаровичу: прояви он слабость -
головы бы ему не сносить. А так С, отступив перед волевым напором
комиссара, сдался и даже без конвоя был препровожден в штаб, где его и
арестовали>.
Заметьте, что начальники Мехлиса в это время мало ценят его политические
способности, но зато ценят в нем то, чего им, скорее всего, самим
недоставало и что в тот момент было нужнее всего, - знание военного
дела.
<Мехлис - человек храбрый, способный во время боя внести воодушевление,
стремится в опасные места фронта, - так характеризовал его в августе
1919 года политотдел 14-й армии. - Но как политком не имеет
политического такта и не знает своих прав и обязанностей>.
...Тов. Мехлис прежде всего боевой <солдат> и энергичный работник.
Отсутствие такта и упрямство значительно уменьшают его достоинства как
комиссара, ввиду чего работать с ним тяжело. Политического,
<комиссарского> опыта, необходимого комиссару дивизии, у него нет,
почему в работе его наблюдаются некоторые ненормальности (культ
шомпольной расправы самих красноармейцев над провинившимися товарищами).
Тем не менее при всех его недостатках можно сказать, что Мехлис по
сравнению с комиссарами других дивизий, насколько я их знаю, -
удовлетворителен благодаря общему уровню своего развития, энергии и
знанию военного дела...>
Поясню тому, кто не знает, что в устах начальника слова <не имеет
политического такта> на русский язык переводятся как <осмеливается
говорить начальству правду в глаза>, но избавиться от Мехлиса начальство
не решалось, поскольку 46-я дивизия на глазах наращивала боеспособность,
в том числе и за счет того, что в ней солдаты пороли шомполами своих
трусливых товарищей на глазах комиссара. Рубцов так пересказывает
прочитанные в архивах документы:
<Южный фронт был переименован в Юго-Западный, 46-я стрелковая дивизия
перешла в состав 13-й армии, весьма ослабленной в предыдущих боях.
Центральные власти позаботились о том, чтобы накануне решающих, как
тогда хотелось верить, боев фронт получил необходимое пополнение.
На армию возлагалась задача не допустить отход армейского корпуса
генерала Я. А. Слащева в Крым и разгромить его в Северной Таврии. Но
перехватить белых не удалось. К 24 января только одна 46-я дивизия вышла
к Перекопскому и Чонгарскому перешейкам. Вначале она смогла даже взять
Перекоп и Армянский базар (Армянск), правда, за это пришлось заплатить
очень большую цену. В частности, 407-й стрелковый полк потерял убитыми,
ранеными и пленными до 70 процентов личного состава.
...Комиссар батальона в дни боев с Врангелем, входившего в состав 46-й
дивизии, поведал, как благодаря Льву Захаровичу белым оказалось неуютно
за чонгарскими укреплениями и Сивашом: <Тов. Мехпис нашел речушку
Чонгар, впадавшую в Сиваш. Речушка была замерзшей, через нее он
переправил часть 137-й бригады. Часть зашла в тыл врага, захватила штаб
белых с генералами, 18 орудий, несколько десятков пулеметов, огромное
количество винтовок и боеприпасов...>
Продвинуться в глубь Крыма на плечах противника, однако, не удалось.
Генерал Слащев, собрав все резервы, оттеснил красную дивизию за
перешеек. После дополнительной подготовки части 13-й армии в начале
марта попытались наступать вновь, даже прорвали оборону на Перекопском
перешейке, но были опять отброшены.
О драматизме тех давних событий Льву Захаровичу неожиданно напомнил -
почти четверть века спустя - его сослуживец по 46-й стрелковой капитан
И.Бахтин. В феврале 1943 года он рискнул написать члену Военного совета
Волховского фронта Мехлису: <Помните ли вы, дорогой генерал, такой же
тающий февраль между Юшунем и Армянским базаром в 1920 году и наши две
одинокие фигуры, ведущие огонь по слащевской коннице, пока наши
отступавшие части не опомнились и не залегли в цепь вместе с нами?>
... благоприятный момент для разгрома сосредоточившихся в Крыму войск
генерала Врангеля в начале 1920 года был упущен. Белые не замедлили этим
воспользоваться. Накопив к весне силы, в середине апреля они нанесли
удар по соединениям 13-й армии. 14 апреля южнее Мелитополя, в районе
деревни Кирилловки, с моря был высажен десант - Алексеевский пехотный
полк и Корниловская артбатарея. Противник стремился перерезать железную
дорогу Мелитополь - Большой Утлюк, по которой шло снабжение всей 13-й
армии. Все это происходило в непосредственном тылу 46-й дивизии.
Новый ее начальник Ю.В.Саблин и возглавил уничтожение десанта. Ему
удачно <ассистировал> Мехлис. Сформированный комиссаром отряд из частей
Мелитопольского гарнизона и вооруженных рабочих остановил десант, а
затем отрезал ему пути отхода. Спешно переброшенный 409-й полк защитил
железную дорогу. Лишь ценой больших потерь остаткам врангелевского
десанта удалось вдоль побережья прорваться со стороны Арабатской стрелки
к Геническу, в тыл 411-го полка. На улицах города оставшаяся часть
десантников была ликвидирована.
...Не растерялся Мехлис и при наступлении алексеев-цев. Узнав, что 411-й
полк, которому белые вышли в тыл, отступает, он скачет навстречу
бегущим, <приводит полк в чувство> и ведет его в контратаку. У
противника явный перевес - броневики, сильная конница, теснящая красную
пехоту в открытой степи. И все же белые не устояли.
Комиссар дивизии, как докладывал начдив Саблин в Москву, <все время
находился в передовых цепях, увлекая вперед в атаку красноармейцев своим
личным примером>. Чему-чему, а пулям Мехлис действительно не кланялся. В
цепи, бывало, ходил он и спустя двадцать лет - кстати, тоже в Крыму, -
неся на шинели знаки различия армейского комиссара 1-го ранга.
Еще в разгар боя комиссар почувствовал резкий удар в левое плечо.
Обездвижела, налилась болью рука. Но Мехлис из боя не вышел, пока
Геническ не оказался в руках своих. В госпитале потом определили -
сквозное ранение ружейной пулей левого плеча со значительным
раздроблением кости.
18 апреля, на следующий день после боя, Саблин и Мехлис получили из
Реввоенсовета армии телеграмму о том, что они представлены к награждению
орденом Красного Знамени>.
Судя по всему, Мехлис очень равнодушно относился к наградам, Рубцов дал
в книге несколько десятков фотографий Мехлиса времен Отечественной войны
и послевоенных, и среди них нет такой, которая чуть ли не обязательна
для всех наших генералов - со всеми орденами, медалями и значками на
груди. В лучшем случае у Мехлиса орденские планки, а то и просто значок
депутата Верховного Совета СССР. И этот орден за разгром алексеевцев в
1920 году Мехлис получил только в 1928-м.
Долечивался Мехлис в Реввоенсовете Юго-Западного фронта, а <22 июля 1920
года Сталин подписал документ, гласивший: <Состоявшемудля поручений при
РВС ЮЗ тов. Мехлису. С получением сего предписывается Вам отправиться в
Ударную группу Правобережной Украины на должность Комиссара означенной
группы>, - сообщает Рубцов. И далее - <Ударной группе в готовившемся
контрнаступлении отводилась важная роль - она должна была нанести
главный удар с правого берега Днепра на Перекоп. Поэтому командование
позаботилось о значительном пополнении ее силами и средствами. Накануне
боев войска группы насчитывали свыше 14 тысяч штыков и 600 сабель при 44
орудиях, получив тройное преимущество над противником. Расширился, таким
образом, и масштаб деятельности Мехлиса - ему еще не приходилось
осуществлять политическое руководство такой массой людей.
Форсирование Днепра началось в ночь на 7 августа. Как описывал один из
биографов Мехлиса (иных свидетельских или документальных подтверждений
тому нет, но, зная характер комиссара, нетрудно в это поверить), именно
Лев Захарович возглавил передовой отряд. Уже в первой половине дня
переправа была успешно осуществлена, и в районе Каховки захвачен
плацдарм, где под руководством известного военного инженера Д.М.
Карбышева сразу же стали возводить оборонительные сооружения. Это
оказалось тем более важным, что через пять дней противник вынудил
Правобережную группу начать общий отход к Каховке. Здесь, опираясь на
оборонительные сооружения и постоянно укрепляя их, красные сумели
остановить врага. Каховский плацдарм стал тем камнем преткновения, о
который разбились все усилия Врангеля на этом операционном направлении.
Но это стало ясно потом, а пока развернулись упорные бои. Чтобы враг не
сбросил красных в Днепр, предстояло намертво зарыться в землю, построить
мощные инженерные сооружения.
...5 сентября врангелевцы перешли в наступление, предприняв попытку
овладеть Каховским плацдармом. Они ввели в бой Корниловскую пехотную
дивизию, поддержанную танками и артиллерией. Благодаря хорошо
организованной в артиллерийском отношении обороне враг не прошел. В
отражении атаки участвовал и Мехлис: <Как опытный артиллерист, он стал у
одного орудия сам и приказал батарее открыть беглый огонь по остальным
танкам>.
Вот это все написал о Мехлисе приобщившийся к демократическим ценностям
Ю. Рубцов, а далее он во всей книге занудно разъясняет читателям, что
Мехлис ничего не понимал в военном деле и всю жизнь занимался только
доносами. Разъясню ему самому: по мнению его, <приобщившегося>, ничего
не понимал в военном деле человек, который:
- руководил боями по освобождению Екатеринослава от григорьевцев;
- организовал бои 2-го интернационального полка с деникинцами;
- сколотил партизан 46-й дивизии в боеспособное соединение;
- первым с этим соединением ворвался в Крым в январе 1920 года;
- разгромил алексеевский десант;
- удержал от врангелевцев Каховский плацдарм.
Мехлис имел уникальный опыт по формированию соединения и командованию им
в наступательных и оборонительных боях с исключительно сильным
противником той войны. Ведь генерал-лейтенант Я.А. Слащев, с которым
дрался Мехлис, считался наиболее талантливым генералом Белой армии, а
когда в 1921 году его простили и он вернулся из эмиграции в Советский
Союз, то он до своей смерти в 1929 году преподавал тактику на Высших
командных курсах <Выстрел>.
И если Мехлис, бившийся со Слащевым, в военном деле ничего не понимал,
то кто понимал - Г.К. Жуков? Командир эскадрона, отличившийся в
<ликвидации антонов-щины и кулацких банд>, - как пишет о нем
энциклопедия <Гражданская война и военная интервенция в СССР>. Или A.M.
Василевский, дослужившийся в Гражданскую войну аж до помощника командира
полка и опять-таки отличившийся <в борьбе с бандитизмом>? Или
Тухачевский, из-за маразма которого была проиграна война с поляками и
которому даже для подавления крестьянского мятежа на Тамбовщине
потребовались отравляющие газы?

МЕЖДУ ДВУМЯ МИРОВЫМИ ВОЙНАМИ

Война окончилась, и Мехлис демобилизуется из армии, хотя уже занимал в
ней пост, позволявший сделать стремительную карьеру. Скажем, Я.Б.
Гамарник в 1920 году имел такую же должность, как и Мехлис, - комиссара,
но 58-й дивизии. Остался Яков Борисович на партийной работе и уже в 1929
году стал главным комиссаром Красной Армии, заместителем наркома
обороны, а по своей должности - и членом ЦК ВКП(б). Однако Мехлиса
сытные партийные кормушки в невоюющей армии не прельстили.
И он уходит на работу, поразительную по своей видимой незначительности,
но очень в то время необходимую - он возглавляет канцелярских работников
в Правительстве СССР - в Совнаркоме. Дело в том, что главу
Правительства - В.И. Ленина - уже достала волокита разросшегося
<заслуженными революционерами> правительственного аппарата. Письма и
донесения, уже поступившие в Совнарком, попадали к Ленину много дней
спустя, его распоряжения и указания терялись, очень долго не
отправлялись исполнителям документы, требовавшие согласования тогдашних
министров (наркомов), - они или пропадали в их ведомствах, или тоже не
возвращались очень долго. И Мехлис занялся рутинной работой -
устанавливал регистрацию документов, заводил журналы, контроль
прохождения документов, жестко наказывал нерадивых и добился, что
аппарат Ленина стал работать четко.
В результате осенью 1921 года его переводят в Рабоче-крестьянскую
инспекцию, чтобы заставить работать и тамошний аппарат. Мехлис и здесь
справляется с этой работой, кроме того, он активно работает и в самой
Инспекции, становясь грозой чиновных воров, расхитителей и просто
разгильдяев. Через год его забирает из Рабкрина Сталин, который хорошо
знал Мехлиса еще по Юго-Западному фронту, и поручает ему навести порядок
в работе аппарата ЦК РКП(б). Мехлис справляется и с этой работой, в
результате чего он мог уже с полным основанием считать себя специалистом
по совершенствованию структур управления, или, как он писал: <По
налаживанию аппарата>, - и добавлял: - <Имею опыт>. Причем свой опыт он
быстро нарабатывал исключительной самоотверженностью и самоотдачей
делу - для него всю жизнь не существовало ничего, кроме порученного
дела, какое бы дело ему ни поручали. Вот интересное свидетельство Ю.
Рубцова, характеризующее одновременно и Сталина, и Мехлиса. <Сохранилась
записка Сталина А. И. Рыкову, тогдашнему главе Совнаркома, и В.М.
Молотову от 17 июля 1925 года: <Прошу Вас обоих устроить Мехлиса в
Мухалатку или другой благоустроенный санаторий, не обращайте внимания на
протесты Мехлиса, он меня не слушает, он должен послушать Вас, жду
ответа>.
Но у налаживания чего угодно должен быть конец: если гы добросовестно
относишься к этой работе, то, в конце концов, налаживаешь механизм, и он
начинает хорошо работать, но после этого у тебя работа теряет творческие
начала и становится рутиной. Так получилось и с Мехлисом, и н начале
1926 года он упросил ЦК отпустить его учиться. В 1929 году он оканчивает
Институт красной профессуры, причем его интеллект и способности отмечают
преподаватели - его учебные работы публикуются в теоретическом журнале
коммунистов <Большевик>. В связи с этим Мехли-са после окончания учебы
направляют работать в главную газету ВКП(б), в ней он начинает службу
ответственным секретарем, а вскоре становится главным редактором
<Правды>. На этом посту работа Мехлиса отмечена его огромными
интеллектом и самоотверженностью: Мехлис работает без отпусков и
выходных, его, заболевшего, из кабинета увозят в больницу, а из больницы
он возвращается не домой, а в кабинет.
В 1937 году выясняется, что в армии окопались предатели, одним из
главарей изменников оказался главный комиссар РККА Я.Б. Гамарник. К его
чести следует сказать, что, когда он понял, что арест и разоблачение
неминуемы, то, чтобы не потянуть за собою товарищей, у него хватило
мужества застрелиться и затруднить разоблачение своих подельников, к
примеру, маршала Блюхера. Этого мужества, надо сказать, ни на копейку не
оказалось у трусливых заговорщиков-полководцев, которые хором и подло
топили друг друга на следствии. Как бы то ни было, но место главного
комиссара осталось вакантным, и после перебора вариантов в конце 1937
года на должность начальника Политического управления РККА был назначен
Лев Захарович Мехлис.

КОМИССАР ВСЕЙ РККА

Первое, что ему пришлось делать, это продолжать чистить армию от
предателей, но, главным образом, от подлых мерзавцев, соблазнившихся
военной службой ради высоких окладов и пенсий - от мусора, который и
вызвал впоследствии тяжелейшие потери советского народа в Отечественной
войне. Этот мусор противостоял Мехлису, причем таких, как Мехлис, в
армии было немного, а мусора - очень много, поэтому мусор своими
голосами глушил мнение Мехлиса даже в глазах тех, кто Мехлису безусловно
верил, - в глазах Сталина, Ворошилова, Тимошенко. Вот <приобщившийся к
демократическим ценностям> Ю. Рубцов описывает якобы несправедливое
недоверие Мехлиса к генерал-лейтенанту М.Ф. Лукину, о подвиге которого я
уже писал.
<В 1937 году за <притупление> классовой бдительности он был снят с
должности военного коменданта Москвы и направлен заместителем начальника
штаба СибВО. Будучи в Новосибирске проездом на Дальний Восток, Мехлис 27
июля 1938 года телеграфировал Щаденко и Кузнецову: <Начштаба Лукин
крайне сомнительный человек, путавшийся с врагами, связанный с Якиром. У
комбрига Федорова (тогда - начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР. -
Ю.Р.) должно быть достаточно о нем материалов. Не ошибетесь, если
уберете немедля Лукина>. Вызванного в Комиссию партийного контроля
будущего Героя Советского Союза спасло лишь заступничество Ворошилова>.
Как видите, еще в 1937 году Мехлис предлагал убрать из РККА малодушного,
по сути, предателя, сдавшего немцам без боя четыре армии в октябре 1941
года под Вязьмой. (Надо сказать, что за такой подвиг Героем можно было
стать только по представлению <приобщившихся к демократическим
ценностям>, но они и в то время, как и всегда, имели те убеждения, за
которые бабки платят, а тогда (Рубцов должен это хорошо помнить) платили
за верность марксистско-ленинскому учению. Посему Лукина, конечно, в то
время к званию Героя и не собирались представлять.)
В предвоенные годы СССР провел два вооруженных конфликта (на Хасане и
Халхин-Голе) и советско-финляндскую войну. И на всех театрах военных
действий обязательно был и главный комиссар РККА.
Вот что интересно. Люди со временем меняются, это особенно хорошо видно
по ветеранам Великой Отечест-ненной войны. В молодости они, победители
<носителей мировой цивилизации>, гордо шли по Европе, а нынче в своей
массе даже бывшие Герои Советского Союза трус-пиво лебезят и изгибают
стариковские спинки перед последышами Гитлера, уничтожившими тот
Советский Союз, который они в годы Второй мировой отстояли от Гитлера.
Гак вот, во Льве Захаровиче Мехлисе интересно то, что он нею свою жизнь
не менялся.
Вы помните, что в августе 1919 года политотдел 14-й армии попрекал
Мехлиса отсутствием <политического такта>. А Мехлис его за всю жизнь не
приобрел и не собирался приобретать, что удивляло всех, и даже Хрущев о
нем сказал: <Это был воистину честнейший человек, но кое в чем
сумасшедший>. Ну, действительно, вся партноменклатура возносила Сталина
до небес и относилась к нему как к богу, а Мехлис всю жизнь относился к
нему как к товарищу по партии. Рубцов приводит свидетельства, которым в
данном контексте трудно не поверить. Скажем, Сталин на совещаниях
буквально высмеивал какое-нибудь предложение Мехлиса и настаивал на
своем решении, а Мехли-са это, тем не менее, нимало не обескураживало:
он признавал право вождя взять на себя ответственность за решение, но не
пугался, не лебезил, а точно так же продолжал вносить предложения,
нимало не заботясь, понравятся ли они Сталину. А если он считал, что
ответственность за решение лежит на нем, Мехлисе, то он и Сталина
заставлял подчиниться. Рубцов пишет:
<Со ссылкой на писателя Александра Фадеева, Ф.И. Чу-ев приводит факт,
когда Мехлис оспорил решение Сталина, восстановившего в должности
технического работника, которого заведующий бюро Секретариата ЦК уволил
за нарушение трудовой дисциплины. При этом генсек якобы даже говорил о
Мехлисе: <С ним я ничего не могу сделать>. Возможно, последнее было все
той же игрой вождя на публику, но сам факт кажется весьма реальным, ведь
Лев Захарович всегда отличался упрямством>.
(Это Рубцов насмотрелся на Горбачева, Ельцина, Путина и прочих
<носителей демократических ценностей>. Ну, зачем Сталину нужно было
<играть на публику>?)
Никакого политического такта не было у Мехлиса и по отношению к
богоизбранной нации, которая худшими своими представителями всегда
создает в стране пребывания сильную расистскую политическую организацию.
Когда после предвоенной чистки армии от мусора подсчитали, то оказалось,
что в числе мусора, выметенного Мехлисом, процент евреев оказался в
несколько раз больше, чем процент их вообще в армии, и любопытные стали
чесать затылки в вопросе: это какой же национальности сам Мехлис? На что
тот невозмутимо ответил, что он по национальности не еврей, а коммунист,
и этим, само собой, очень сильно обидел расистов богоизбранного народа.
Промолчи он тогда, и нынешние СМИ, и <приобщившиеся к демократическим
ценностям> уже давно бы сделали из него, еврея, героя демократии и
жертву сталинизма.
Вы помните, что в Гражданскую войну Мехлис отличался исключительной
храбростью, и это его качество было при нем всю его жизнь. Вот, к
примеру, собранные Ю. Рубцовым образцы поведения Мехлиса в финскую
войну.
<Несколько раз в переплеты попадал и Мехлис. В беседе с автором писатель
Ортенберг, редактировавший тогда газету 11-й армии <Героический поход>,
вспоминал, как вместе с начальником ПУ они, будучи в одной из дивизий,
попали в окружение. Армейский комиссар 1-го ранга посадил работников
редакции на грузовичок - бывшее ленинградское такси, дал для охраны
несколько бойцов: <Прорывайтесь>. И прорвались по еще непрочному льду
озера, А сам Мехлис вместе с командиром дивизии возглавил ее выход из
окружения>.
Заметьте, что Мехлис мог удрать из окружения, как Ортенберг, но и не
подумал этого сделать - у него и мысли не возникало, что он, комиссар,
бросит своих солдат! Вспомните теперь, как вели себя полководцы РККА в
аналогичных ситуациях.
<Увидев, что наши не могут сбить финский заслон у дороги, Мехлис
расставил бойцов в цепь, сам сел в танк и, двигаясь вперед, открыл огонь
из пушки и пулемета. Следом пошли бойцы. Противника с его позиции сбили.
Об аналогичном случае вспоминал и генерал А. Ф. Хренов, тогда начальник
инженерных войск ЛВО: <В одной из рот его (начальника ПУ. - Ю.Р.) и
застал приказ об атаке. Он, не раздумывая, стал во главе роты и повел ее
за собой. Никто из окружающих не сумел отговорить Мехлиса от этого шага.
Спорить же с Львом Захаровичем было очень трудно...>
Заметьте, что Мехлису уже тогда был 51 год, но он был комиссар, он не
мог из блиндажа махать солдатам ручкой - вперед за Родину! Еще эпизод,
зафиксированный Рубцовым.
<Мехлис хотел стать свидетелем победы непосредственно на фронте. Будучи
отозванным в Москву, 10 марта он обращается с личным письмом к Сталину,
в котором просит <дать мне возможность поработать в 9-й армии до конца
операции... На участке 54 сд идут упорные бои... Я буду не бесполезным
человеком на месте>. Такое разрешение было получено>.
Ну, вот и сравните поведение Мехлиса с поведением Василевского в 1941
году. Ведь у Василевского и в мыслях не было попроситься у Сталина на
фронт. Наконец, Ворошилов предлагает ему должность начальника штаба
Северо-Западного направления. Штабы направлений были хорошо
замаскированы и защищены, находились вдали от фронта и от немцев. И, тем
не менее, Василевский трусливо малодушничает и делает все, чтобы
избежать фронта. Ну, и как, по-вашему, должен был себя чувствовать
маршал Василевский по сравнению с Мехлисом? Должен ли был Василевский
уважать его?
Нет! Храбрых уважают храбрые, а трусы храбрецов ненавидят! И точно так
же во всем: умных уважают умные, великих людей уважают великие, а глупцы
ненавидят умных, точно так же, как и ничего не представляющая собой
подлая мелочь люто ненавидит великих людей. Иначе ведь не объяснишь,
почему Черчилль пишет о Сталине с величайшим уважением, а какая-то
шавка, о которой забудут через день и навсегда, как только она исчезнет
с экрана телевизора, поливает Сталина грязью изо всех сил.
Или, может быть, у кого-нибудь из читателей есть еще версии того, почему
Василевский в своих мемуарах так много времени посвятил Мехлису и
неудачной Керченской операции, хотя сам в это время обкакивался под
Спас-Деменском?

РАБОТА КОМИССАРА

Итак, в августе 1940 года институт военных комиссаров в РККА был
упразднен, Мехлис, так сказать, снова был демобилизован, и Верховный
Совет СССР назначил его на пост народного комиссара Наркомата
государственного контроля. Честный бессребреник, которого невозможно
купить, Мехлис стал бичом для партийно-государственной номенклатуры,
пытающейся поживиться за счет советского народа. И хотя до начала войны
оставалось меньше года, Лев Захарович успел дать по рукам многим,
вызвав, естественно, страх и ненависть высшей бюрократии. Попало наркому
легкой промышленности, наркому совхозов, наркому судостроительной
промышленности, наркому нефтяной промышленности, с зарплаты наркома
морского флота Мехлис снял 3288 рублей, которые тот проел за счет денег,
выделяемых на соцкультбыт, попало наркому мясной и молочной
промышленности и даже Генеральному прокурору, который по требованию
Мехлиса вынужден был отдать под суд своих вороватых начальников
управлений. Только за первую половину 1941 года Мехлис организовал свыше
400 ревизий, основательно разворотив осиное гнездо алчных негодяев.
Но началась война, ее ждали и знали, что она начнется .'2 июня. Накануне
на базе западных военных округов уже пыли созданы фронты, фронты
объединены в направления, во главу направлений назначены командующие, а
за донь до войны, 21 июня, Л.З. Мехлиса вновь вернули в наркомат обороны
и вновь назначили главным комиссаром Красной Армии.
Начались бои, и сразу выяснилось, что война идет не так, как ее обещали
вести наши прославленные полководцы-единоначальники. Нет, Красная Армия
не стала удирать от немцев, как поляки, не малодушничала, как французы
или бельгийцы, но она отступала и отступала, оставляя немцам советскую
территорию, советские города и села и советских людей. Мы уже немного
познакомились с Мехлисом, как вы полагаете, где он был в это тяжелейшее
время?
Правильно. В июне-июле он был на Западном фронте - там, где предатель
командующий фронтом генерал Павлов открыл немцам путь на Москву, в
августе - на Центральном, в сентябре-октябре - на Северо-Западном, в
ноябре - в 30-й армии Западного фронта, в декабре-январе - на Волховском
фронте.
А что он там делал? Где-нибудь во фронтовом штабе с глубокомысленным и
мудрым видом пялился на нарисованные на карте стрелки, изображая из себя
гениального деятеля из Москвы? Нет, он не конкурировал с полководцами -
он занимался своей комиссарской работой.
Здесь трудно сказать, что во-первых, что во-вторых, начнем, пожалуй, с
того, что я практически не встречал в воспоминаниях ни одного
полководца, за исключением, пожалуй, воспоминаний генерала Горбатова и
отчасти у Рокоссовского - Мехлис пытался найти способы воспитания
храбрости Красной Армии, пытался найти способы возбуждения ее мужества и
стойкости в бою. Как пишет Ю. Рубцов, эта проблема всегда волновала
Мехлиса, еще в 1940 году, на совещании по военной идеологии он требовал
от комиссаров и командиров:
<Армию, - говорил он, - безусловно, необходимо воспитывать, чтобы она
была уверена в своих силах. Армии надо прививать дух уверенности в свою
мощь. Но это как небо от земли отличается от хвастовства о непобедимости
Красной Армии>.
<...Не популяризируются лучшие традиции русской армии, и все,
относящееся к ней, огульно охаивается... В оценке действий царской армии
процветает шаблон упрощенчества. Всех русских генералов до недавнего
времени скопом зачисляли в тупицы и казнокрады. Забыты русские
полководцы - Суворов, Кутузов, Багратион и другие, их военное искусство
не показано в литературе и остается неизвестным командному составу>.
А во время войны эта проблема выдвинулась в число главнейших. Ю. Рубцов
сделал такие выписки из записей Мехлиса:
<Поражает, что за время этой тяжелой войны оказалось так много
предателей, что на первых порах боевых операций боеспособность наших
частей оказалась не на должной высоте. Поражает то, что идо сих пор
предательство - широко распространенное явление>.
<...На войне плоть находит выражение в животном инстинкте -
самосохранении, страхе перед смертью. Дух находит выражение в
патриотическом чувстве защитника Родины. Между духом и плотью происходит
подсознательная, а иногда и сознательная борьба. Если плоть возьмет верх
над духом - перед нами вырастет трус. И наоборот>
Мехлис был беспощаден к трусам, но об этом чуть позже, однако он не был
самодуром и не считал наказание панацеей на все случаи жизни. Рубцов
цитирует:
<... Чем более дисциплина расшатана, тем к большим деспотичным мерам
приходится прибегать для ее насаждения... которые не всегда (выделено
Мехлисом. - Ю.Р.) дают положительные результаты>, - как-то записал он.
<Командира... надо Обучать быть требовательным к подчиненным, быть
властным. Тряпка-командир дисциплины держать не будет>. <Но командир...
должен быть справедливым отцом бойца. Не допускать незаконных репрессий,
рукоприкладства, самосудов и сплошного мата>. <Подчинять людей, не
унижая их>.
Отвлекусь. У Мехлиса был единственный сын, Леонид, и сын был болен. Ю.
Рубцов не сообщает, чем именно он болел, но поскольку с 1943 года при
отъездах отца и матери (жена Мехлиса была военным врачом и служила в
армейских госпиталях) Леонида приходилось помещать в специальные
больницы, то, надо думать, что сын был болен основательно. Тем не менее
отец писал ему с фронта: <Не забудь свои годы - надо окрепнуть и идти в
армию, защищать родину... Пойдешь в действующую армию и окрепнешь
физически>. И, наконец: <Люби, родной сын, свою родину больше, чем свою
мать и отца, больше, чем саму жизнь>.
Но вернемся к теме стойкости Красной Армии. Что конкретно мог сделать
Мехлис в тех условиях? Все судят по себе, и он не исключение. Он -
коммунист, он - комиссар, он видел, что в его присутствии солдаты
чувствуют себя увереннее. Какой отсюда мог последовать вывод? Один -
насытить фронт коммунистами и политработниками. И, как отмечает Рубцов,
где бы ни был Мехлис, он начинал свою работу по укреплению войск с
насыщения их по-литбойцами (добровольцами-коммунистами) и
политработниками, энергично вычищая от последних тылы и посылая их
поближе к фронту. Ю. Рубцов выписал из документов примеры отношения
Мехлиса к вопросу, где должен быть комиссар.
<Урок кадровой работы уполномоченный Москвы преподал начальнику
политуправления фронта П. И. Горохову: <Вы забрали из 4-й армии до
двадцати политработников. Я говорил вам о двух типах руководителей -
один разоряет подчиненные части и создает себе благополучие в
бюрократическом аппарате, другой все лучшее отдает в полки и дивизии и
создает полноценную армию. Вы поступили по типу первой группы
руководителей. Немедленно откомандируйте в 4-ю армию всех взятых
политработников. То же сделайте и по 52-й армии>.
...На одном из заседаний Совета военно-политической пропаганды Мехлис
рассказал о случае, когда немецкая рота форсировала реку Воронеж без
единого выстрела с нашей стороны. Оказывается, в это время даже бойцы
охранения ушли в тыл, на собрание. Такой сложился стиль: если комиссару
полка надо поработать с агитаторами, он вместо того чтобы идти в роты,
собирал их у себя. Так же действовал секретарь комсомольского бюро.
<Нужно воспитывать любовь не к тылу, а к фронту, к переднему краю>, -
резонно подчеркнул Мехлис, и дело это - политработников. Между тем
начальника политотдела 141-й стрелковой дивизии больше двух недель не
видели в полку, на участке которого немцы форсировали Воронеж. Начальник
политотдела другой, 160-й, стрелковой дивизии также предпочитал работать
в тыловых частях, неделями не появляясь на переднем крае. Могут ли
подобные политработники воспитать у подчиненных стойкость в бою, вселить
в них мужество?>
Выше из воспоминаний Толконюка следует, что Гордова сняли за расстрел
политработника, который во время боя находился в тылу, и Толконюк
полагал, что Мехлис потребовал снять Гордова с командования армией
именно за это. Но Ю. Рубцов, сообщая, за что Мехлис требовал убрать из
33-й армии генерала Гордова, об этом эпизоде молчит, а это значит, что
Мехлис в своем докладе Сталину об этом даже не упомянул, т.е. и в
понимании Мехлиса, если политработник во время боя ошивается в тылу, то
он ничего, кроме пули, не заслуживает. Мехлис был коммунистом, и его,
судя по всему, до глубины души оскорбляла трусость негодяев с
партбилетами: <Трус и паникер с партийным или комсомольским билетом -
самый худший враг, изменник родине и делу нашей большевистской
партии>, - вполне резонно констатировал Мехлис и требовал <немедленно
изгонять из партии и комсомола и предавать суду военного трибунала>. Еще
в июне 1941 года по требованию Мехлиса был отдан под суд и расстрелян
полковой комиссар А.Б. Шленский, сбежавший с фронта в Прибалтике.
И конечно, продолжу образное сравнение. Мехлис заставлял прыгать с
высокой вышки полководцев Красной Армии. Надо думать, что заставлял и
убеждениями тоже, но Рубцов оставил нам примеры того, как Мехлис это
делал силой.
Правда, примеров тому Ю. Рубцов приводит не много, в частности, расстрел
командующего 34-й армией генерал-майора Качанова и командующего
артиллерией армии генерал-майора Гончарова, бросивших вверенные им
войска и сбежавших в тыл. Надо думать, что с позиции всех <приобщившихся
к демократическим ценностям> Качанов и Гончаров совершили поступок,
заслуживающий всяческого одобрения и поощрения, посему Рубцов искренне
ужасается действиями Мехлиса.
<Пожалуй, в ту войну никто больше не решился без суда расстрелять перед
строем генерала. А начальник Главного политуправления не колеблясь пошел
на это. Вот текст приказа войскам фронта ? 057 от 12 сентября 1941 года,
составленного лично Мехлисом: <...За проявленную трусость и личный уход
с поля боя в тыл, за нарушение воинской дисциплины, выразившееся в
прямом невыполнении приказа фронта о выходе на помощь наступающим с
запада частям, за непринятие мер для спасения материальной части
артиллерии, за потерю воинского облика и двухдневное пьянство в период
боев армии генерал-майора артиллерии Гончарова, на основании приказа
Ставки ВГК ЛР 270, расстрелять публично перед строем командиров штаба
34-й армии>.
Как человек, <приобщившийся к демократическим ценностям>, Рубцов плохо
соображает, что он пишет. Уверив читателей, что Мехлис приказал
расстрелять <не колеблясь>, не стоило в следующем абзаце описывать
процедуру расстрела, из которой явствует, что Мехлису эта мера далась не
легко и после колебаний.
<Документ был оформлен <задним числом> для придания законного основания
личному произволу начальника ГлавПУ РККА. Вот что рассказал автору
полковник в отставке В. П. Савельев, бывший свидетелем расстрела
генерала Гончарова. По приказу Мехлиса работники штаба 34-й армии были
выстроены в одну шеренгу. Уполномоченный Ставки быстрым, нервным шагом
прошел вдоль строя. Остановившись перед начальником артиллерии,
выкрикнул: <Где пушки?> Гончаров неопределенно махнул рукой в
направлении, где были окружены наши части.
<Где, я вас спрашиваю?> - вновь выкрикнул Мехлис и, сделав небольшую
паузу, начал стандартную фразу: <В соответствии с приказом наркома
обороны СССР ? 270...> Для исполнения <приговора> он вызвал
правофлангового - рослого майора. Тот, рискуя, но не в силах преодолеть
душевного волнения, отказался. Пришлось вызывать отделение солдат...>
Ю. Рубцову хотелось показать, что даже в те годы были такие, как он, -
<приобщившиеся к демократическим ценностям> (в чем, собственно, никто и
не сомневается - раз некоторое офицерье и генералье Красной Армии
предавало народ, бросало своих солдат и удирало, то, значит, были). И
Рубцов приводит следующий факт:
<Уже на следующий день Мехлис интересуется, насколько сильное
впечатление произвела эта крайняя мера. По его приказу начальник особого
отдела НКВД Северо-Западного фронта комиссар госбезопасности В.М. Бочков
доносит уполномоченному Ставки о реакции в 34-й армии на расстрел
генерала Гончарова. Большинство присутствовавших при казни ее одобряет,
сообщал Бочков. Мол, так Гончарову и надо, давно пора принимать меры,
пьяница, оставил армию без артиллерии. Но вот заместитель начальника
оперативного отдела штаба армии майор Васильев заявил: <Сегодняшний
расстрел меня окончательно убил... Ведь он же не виноват (Гончаров),
кто-то бежит, кто-то бросает вооружение, а кто-то должен отвечать>.
Кто же это так осмелился идти <не в ногу>? Начальник особого отдела
поясняет: <Васильев характеризуется с отрицательной стороны как трус.
Данные о Васильеве нами тщательно проверяются>.
Но, между тем, этот эпизод показывает не только то, что в годы войны
моральных уродов было мало и расстрелы трусливых предателей одобрялись
здоровой массой Красной Армии, но и то, что М'ехлис расстреливал не из
садистских побуждений, а преследуя воспитательные цели, и его
интересовало, достигнуты они или нет. Рубцов заканчивает тему:
<Вопреки утверждению Мерецкова, в эти же сентябрьские дни окончилась не
только карьера, но и сама жизнь генерала Качанова. Расправившись с
генералом Гончаровым, начальник ГлавПУдал указание осудить к расстрелу и
командарма-34, что военный трибунал и исполнил 26 сентября в присутствии
Мехлиса. Автор располагает на сей счет свидетельством полковника в
отставке М.И. Скрыги-на, служившего офицером для поручений штаба
Северо-Западного фронта. Остается добавить, что генералы Кача-нов и
Гончаров позднее были посмертно реабилитированы>.
Ну, это само собой! Как же это не реабилитировать негодяев, обжиравших
перед войной свой народ, а во время войны его предавших? Вот только
почему тот, кто их реабилитировал, заодно и не воскресил тех солдат,
которые были убиты потому, что эти негодяи оставили их без управления и
без артиллерии?
Между тем немцы успешно наступали в 1941-1942 годах, в частности, и
потому, что жестоко расправлялись со всеми <носителями демократических
ценностей>, сумевшими пробраться в немецкую армию. Вот давайте
рассмотрим случай, приведенный в мемуарах немецкого фельдмаршала Э.
Манштейна. Конец 1941 года, Манштейн командует 11-й немецкой армией в
уже занятом гитлеровцами Крыму и пытается взять Севастополь.
<26 декабря противник, переправив две дивизии через пролив, высадил
десанты по обе стороны от города Керчь. Затем последовала высадка более
мелких десантов на северном побережье полуострова.
Командование 42-го ак (генерал граф Шпонек), имевшее в своем
распоряжении для обороны полуострова только одну 46-ю пд, оказалось,
конечно, в незавидном положении. Граф Шпонек поэтому запросил у
командования армии разрешения оставить Керченский полуостров, имея в
виду запереть выходы из него у Парпачского перешейка. Но командование
армии не разделяло его мнения. Если бы противнику удалось укрепиться в
районе Керчи, то на полуострове возник бы еще один участок фронта и
обстановка для армии, пока не был еще взят Севастополь, стала бы
чрезвычайно опасной. Поэтому командование армии приказало 42-му ак,
используя слабость только что высадившегося противника, сбросить его в
море>, - пишет Манштейн.
<... 46-й пд действительно удалось к 28 декабря ликвидировать плацдармы
противника севернее и южнее Керчи, за исключением небольшой полосы земли
на северном побережье. Тем не менее граф Шпонек вторично запросил
разрешения оставить Керченский полуостров. Командование армии
категорически возражало против этого, так как мы по-прежнему
придерживались мнения, что после оставления Керченского полуострова
сложится такая обстановка, справиться с которой нашей армии будет не по
силам.
Тем временем 54-й ак 28 декабря перешел в последнее наступление под
Севастополем.
Противник же готовился к нанесению нового удара. 24 декабря мы получили
донесение из Феодосии, что ночью противник там под прикрытием
значительных сил флота высадил десант. Незначительные силы наших войск,
стоявшие под Феодосией (один саперный батальон, противотанковая
истребительная артиллерия и несколько береговых батарей; румыны прибыли
в Феодосию только в течение первой половины дня), не в состоянии были
помешать высадке. Телефонная связь со штабом 12-го корпуса, находившимся
примерно в центре полуострова, была прервана. В 10 часов от него была
получена радиограмма о том, что граф Шпонек ввиду высадки противником
десанта у Феодосии приказал немедленно оставить Керченский полуостров.
Приказ командования армии, запрещавший этот отход, уже не был принят
радиостанцией штаба корпуса. Хотя и можно было согласиться с опасением
штаба корпуса оказаться отрезанным с 46-й пд на Керченском полуострове
высадившимся десантом противника, мы все же считали, что чересчур
поспешный отход ни в коей мере не может способствовать улучшению
обстановки. Если в этот момент противник сможет активизировать остатки
своих сил у Керчи, он сразу же начнет преследовать 46-ю пд. Эта дивизия
оказалась бы на Парпачском перешейке между двух огней. Одновременно с
приказом, запрещавшим оставлять Керченский полуостров (этот приказ, как
было сказано выше, уже не мог быть принят штабом 42-го ак), командование
армии отдало приказ румынскому горному корпусу силами названных выше
двух бригад и находившегося на подходе румынского моторизованного полка
немедленно сбросить в море высадившийся у Феодосии десант противника.
Мы, правда, не питали иллюзий относительно наступательного духа
румынских соединений. Но противник не мог еще располагать у Феодосии
крупными силами на суше. Решительными действиями можно было использовать
эту его слабость. Мы имели основания надеяться, что румынам по меньшей
мере удастся удержать противника в пределах небольшого плацдарма у
Феодосии, пока не подойдут немецкие войска>.
Заметим, что граф Шпонек не бросал своих войск, не пьянствовал в тылу,
он вообще-то хотел спасти от окружению 46-ю пд, видимо не надеясь на
помощь от Манштейна. Однако в результате <46-я пд форсированным маршем
вышла на Парпачский перешеек. Но при этом ей пришлось оставить на
обледенелых дорогах большинство своих орудий>. И, соответственно, у
Манштейна, как и у Мехлиса, появилась необходимость задать графу Шпонеку
вопрос: <Где пушки?> Манштейн продолжает:
<Получив донесение о том, что, вопреки неоднократным приказам
командующего армией, запрещавшим отход с Керченского полуострова,
командир корпуса все же приказал своим войскам отойти, я отстранил графа
Шпо-нека от командования.
...Граф Шпонек, конечно, пожелал оправдать свой образ действий в ходе
судебного разбирательства военного трибунала. Такой процесс был назначен
Гитлером, для чего Шпонек был вызван в ставку фюрера. Процесс проходил в
ставке фюрера под председательством Геринга в дни, когда обстановка в
Крыму была наиболее острой. После краткого судебного разбирательства был
вынесен смертный приговор, замененный, однако, Гитлером заточением в
крепость>.
Не уверен, но думаю, что Манштейн здесь искажает смысл. Скорее всего,
приговор не был заменен, а был отсрочен, поскольку граф Шпонек, в
назидание другим генералам, все же был расстрелян в 1944 году - умел
обжирать немецкий народ в мирное время, так умей и выполнять приказы в
военное!

ЗАБОТА О СОЛДАТАХ

Однако понуждение советских генералов и офицеров к исполнению своего
долга перед Родиной - это еще не вся комиссарская работа. И Мехлис, само
собой, уделял огромное внимание быту советских солдат, чем вызвал к себе
злобную ненависть интендантов Красной Армии и ее главного интенданта,
начальника тыла РККА генерала Хру-лева. Именно от него следуют самые
гнусные инсинуации в адрес Мехлиса. Чтобы понять, о чем речь, давайте
рассмотрим суть эпизода, который привел в своих воспоминаниях генерал
Толконюк.
<Поскольку 33-я армия была детищем Москвы, в ее войсках и Полевом
управлении служило много москвичей. Армия, к тому же, действовала близко
от столицы, в которой жили родные и близкие многих солдат и офицеров.
Между воинами на фронте и жителями Москвы постоянно поддерживалась
тесная связь. Пользуясь действующей полевой почтой и любой оказией,
москвичи посылали на фронт своим землякам и родственникам посылки с
различными подарками; посылки поступали как частным порядком, так и
официально от организаций, учреждений и предприятий. Приезжали и
делегации. Фронтовики, в свою очередь, стремились под любым предлогом
побывать в родном городе и повидаться с близкими. О рядовых, конечно, и
младших офицерах, служивших в боевых подразделениях, говорить нечего, их
не отпускали. А вот старшие офицеры штабов с радостью ездили в
командировки и просто с теми или иными поручениями. Но таких
счастливчиков было немного. Уезжать за пределы армии без достаточных
оснований строго запрещалось, отпуска не предоставлялись, а в
командировку в Москву разрешение и пропуск давал штаб армии с личного
разрешения командарма. И все же находились товарищи, которым удавалось
найти лазейку съездить домой. Вот один из примеров. В Управлении тыла
служил офицер М. Он до войны работал в центральном государственном
аппарате и попал на фронт в составе московского народного ополчения.
Имея в столице родных и друзей, М. загорелся желанием побывать в родном
городе. Его неоднократные просьбы послать в Москву с каким-либо
поручением или предоставить краткосрочный отпуск отклонялись начальником
тыла, и он додумался заинтересовать своей поездкой самого командующего.
Офицер стал добиваться на прием к командарму, чтобы высказать мотивы,
побудившие его съездить в Москву. Но и это ему не удавалось. Тогда М. по
чьему-то совету обратился ко мне:
- Вы часто бываете у командующего, вхожи к нему в любое время. Помогите
мне сделать доброе для армии
дело: попросите за меня генерала, чтобы разрешил съездить на недельку в
Москву.
- А что вы там намерены делать? - спрашиваю. - Какое такое доброе дело
обещаете? Скажите прямо, что хотите съездить домой, и не выдумывайте
сказок.
- Честно говоря, - признался проситель, - хочется повидаться с родными и
друзьями. Это верно. Но моя поездка не будет бесполезной: я привезу для
всех генералов - членов Военного совета в подарок новое обмундирование
сверх положенного по норме. Ведь вон как обносилось начальство.
- Подобные протекции не в моих правилах, и я не считаю уместным докучать
командующему по таким пустякам, - попытался я отделаться от напористого
тыловика.
Но офицер так умоляюще настаивал, что я вынужден был пообещать при
случае передать его просьбу. Случай подвернулся в тот же день. Генерал
Гордое сначала возмутился и пообещал отправить М. на передовую под пули
вместо Москвы. Но, подумав, сказал: <Пусть съездит. Его затея с
обмундированием - афера. Посмотрим, как этот трепач будет оправдываться
по возвращении>.
Но расторопный офицер обещание выполнил. Он действительно привез для
всех генералов Управления то, что должен был привезти: сапоги на меху,
папахи самого высокого качества, отрезы на мундиры и брюки, парадные
шинели и бекеши, а также генеральское снаряжение. Как сумел М.
раздобыть, да еще бесплатно и вне плана, все это добро, он
распространяться не стал, заявив, что Москва заботится о генералах своей
армии. В итоге все остались довольны - и посланец, и генералы>.
Не уверен, многие ли читатели поняли суть изложенного в этом эпизоде, но
поскольку я в свое время на своем заводе работал кем-то вроде начальника
тыла в армии, то попробую ее объяснить.
Все, что бесплатно и без документов привез <офицер М.>, являлось
государственной собственностью, которую подчиненные Хрулева обязаны были
распределять строго по назначению и сопровождать соответствующими
документами. Для того чтобы отдать подотчетные ценности кому-либо
бесплатно, их сначала надо украсть. И если всего лишь за такой пустяк,
как кратковременный отпуск, подчиненные генерала Хрулева могли бесплатно
отдать со складов тыла Красной Армии такие ценности, какие получил
<офицер М.>, то можно представить себе масштабы воровства, процветавшего
в ведомстве генерала Хрулева.
Но чтобы что-то украсть у государства, это надо предварительно или до
ревизии списать. То есть украл, к примеру, вагон консервов или сукна,
нужно позвонить какому-либо командующему армией или фронтом и попросить
его подтвердить, что эти консервы съели, а это сукно надели на себя его
солдаты. Вопрос: а почему командующие должны на это идти? Теоретически,
конечно, не должны, и, надс думать, многие и не шли. Но у этой
генеральской мафии тылу были жены, дети, родственники и любовницы, и веб
они, надо думать, питаться и одеваться по карточкам, как весь советский
народ, не хотели. А люди генерала Хрулева из уворованного могли им эту
проблему решить.
Уверен, что из-за этого достаточно много советских полководцев не хотели
испортить отношения с Хрулевым жалобами на него Сталину - пусть уж лучше
солдаты голодные посидят, ведь в генеральском понимании им все равно
подыхать. А Мехлис не воровал и ворованным не пользовался, он Хрулеву
ничего не был должен, и посему, если видел, что солдатам чего-то
недодают, то немедленно жаловался Сталину, а тот <давал по ушам> Хрулеву
и остальным интендантам. И это в лучшем случае, поскольку Ю. Рубцов
пишет:
<За такими телеграммами следовали и оргвыводы. В частности, пострадал
начальник тыла соседнего, Северо-Западного фронта генерал H.A. Кузнецов.
Под нажимом Мехлиса он был приговорен к расстрелу, который, правда,
заменили разжалованием в рядовые. Можно сказать, легко отделался>.
Согласимся, что легко, но одновременно согласимся и с тем, что у Хрулева
и его людей было за что ненавидеть Мехлиса.
Вообще-то, если посмотреть на Мехлиса в принципе, го он, похоже,
органически не терпел несправедливости. Ю. Рубцов приводит такие факты:
<На Волховском фронте, например, он вступился за бывшего командира полка
Колесова, безосновательно привлеченного к партийной ответственности. А
по хода-гайству главного хирурга фронта профессора A.A. Вишневского
добился ордена для майора медслужбы Берков-ского, которого незаслуженно
обходили наградами. На Западном фронте он активно способствовал
восстановлению в прежней должности заместителя командира 91-й i
вардейской стрелковой дивизии по тылу подполковника интендантской службы
И. В. Щукина.
С другой стороны, на том же Западном фронте за пьянство в 8-й
гвардейской артиллерийской бригаде по шютоянию Мехлиса были строго
наказаны командир и на-│1,1льник политотдела. Причем политработник -
сильнее: i v о сняли с должности. Не погладили по головке и коман-цира
222-й Смоленской стрелковой дивизии генерал-щ.1йора Ф.И. Грызлова, когда
член Военного совета фронта узнал, что комдив злоупотребляет
награждениями подчиненных, особенно женщин-медработников. Приказом по
фронту Грызлову объявили выговор, при этом наркому обороны ушло
ходатайство о снятии его с должности>.
А надо сказать, что у Красной Армии было достаточно полководцев (тот же
ПК. Жуков, к примеру), которые любви у своих любовниц вызвать не могли,
а деньгами расплачиваться им было жалко, вот они и платили за сексуслуги
государственными боевыми наградами. И Мехлис, следивший, чтобы ордена
давались за подвиги в окопах, а не в постели, вызывал у таких
полководцев понятную ненависть.
Мехлис и себя не терпел, если поступал несправедливо. Генерал A.B.
Горбатов, которому Мехлис сначала не доверял, вспоминал о таких
извинениях Льва Захаровича: <Когда мы уже были за Орлом, он вдруг
сказал:
- Я давно присматривался к вам и должен сказать, что вы мне нравитесь
как командарм и как коммунист. Я следил за каждым вашим шагом после
вашего отъезда из Москвы и тому, что слышал о вас хорошего, не совсем
верил. Теперь вижу, что был не прав...> Должен сказать, что не так уж и
много начальников, которые безо всякого принуждения признаются
подчиненному в своей неправоте.
Однако все же главной работой комиссара были контроль за полководцами,
оценка их полководческих способностей и поиск подходящих кандидатов на
должности. Тут у Мехлиса был немецкий подход: офицер - это лучший воин,
и только лучших воинов нужно производить в офицеры. 9 июля 1941 года он
готовит и вместе с Тимошенко дает Военным советам 4, 13, 16, 19, 20, 21
и 22-й армий директиву: <В действующих частях и соединениях во многих
случаях довольно беззаботно относятся к выдвижению командиров,
отличившихся в боях. Командиры этих частей, очевидно, не понимают, что
предстоит серьезная и длительная борьба и что кадры выковываются во
время войны>.

ОРГАНИЗАЦИОННАЯ РАБОТА

Уже вышеперечисленный объем работы таков, что заставляет относиться к
Мехлису с огромным уважением, но в 1941 году он, как представитель
Ставки, делал и то, что от комиссара сложно было требовать: он не только
останавливал бегущих, но и вновь формировал из них дивизии, искал для
этих дивизий оружие и выводил эти дивизии навстречу немцам. Особенно
тяжело ему пришлось в тех славных Тихвинских операциях, спасших
Ленинград от полной блокады. Напомню, что и Тихвинская оборонительная
операция, и одна из крупнейших и успешных в 1941 году Тихвинская
наступательная операция проводились одновременно с Московской битвой, и
Ставка не могла выделить достаточно сил для помощи Ленинграду. Но Мехлис
справился. Ю. Рубцов приводит такие факты.
<Войсками 4-й армии противник был остановлен на подступах к Тихвину.
Правда, ненадолго. 1 ноября наступление на Тихвин было возобновлено, и
8-го город пал. Было нарушено управление 4-й армией, враг вышел в
глубокий тыл 54-й армии Ленинградского фронта.
Бои носили чрезвычайно напряженный характер, наши войска несли большие
потери, испытывая к тому же острый недостаток в оружии, боеприпасах,
теплой одежде. Уполномоченный Ставки приказал, что называется, жесткой
метлой вычищать все <сусеки>. Вот наглядное тому свидетельство - в
тыловых частях даже небольшого гарнизона станции Веребье было изъято:
винтовок самозарядных- 1, винтовок трехлинейных - 86, винтовок
малокалиберных - 8, карабинов- 10, ручных пулеметов - 1 и т.д.
Аналогичное изъятие производилось и в других гарнизонах.
<Не прибыли высланные Яковлевым (начальник ГАУ. - Ю.Р.) ручные пулеметы.
Туго сейчас с винтовками. Совсем негде достать минометов>, -
информировал Мехлис Ста-пина 3 ноября. При этом прослеживается важная,
на наш взгляд, деталь, характеризующая деловой стиль уполномоченного
Ставки: приведенные выше слова доклада меньше всего следует принимать за
жалобы и свидетельство беспомощности. Совсем наоборот: просьбу о тех же
минометах Лев Захарович высказывает в конце телеграммы и как бы между
прочим. А на первом плане - доклад об уже сделанном, в том числе за счет
местных резервов.
Так, фактически восстанавливались четыре стрелковые дивизии (вместо
трех, как задумывалось раньше) - 111, 267, 288 и 259-я. Из 10 тысяч
человек, направленных на их пополнение, более трети <выкачано>, по
выражению Мехлиса, из собственных тыловых частей и учреждений. <Оружия
изъято из тылов - 4462 винтовки, 98 ручных и станковых пулеметов,
минометов один, ППД -два... Кроме того, дивизии изъяли из своих тылов
562 винтовки>.
Можно понять, почему Мерецков просил Сталина оставить Мехлиса на
Волховском фронте?

ПОЛКОВОДЦЫ КРЫМСКОГО ФРОНТА

<Приобщившийся к демократическим ценностям> Ю. Рубцов, свято веря тем
характеристикам, которые дали Мехлису некоторые наши героические
полководцы, делает стандартный для нынешнего режима в России вывод, что
<Мехлис представлял собой яркий и зловещий продукт 1937 года>, и итожит:
<Так что вреда от его пребывания на Крымском фронте было больше, чем
пользы>. Однако даже из тех фактов, которые он привел, чтобы
тенденциозно подогнать их под свой вывод, это отнюдь не следует.
Более того, на мой взгляд, и Сталин изменил объективности, когда писал
Мехлису записку, приведенную в воспоминаниях Василевского. Сталин в этой
записке слишком уж зло и несправедливо язвит в адрес Мехлиса - видимо,
очень тяжело переживал Сталин эту трагедию и в отчаянии от ее
последствий срывал зло на том, кто менее всего был в ней виноват, а
может быть, срывал и потому, что очень уж надеялся в тот момент на
Мехлиса. Дело еще и в том, что Василевский в своих мемуарах так
тенденциозно отцитировал документы и так тенденциозно отобрал их из всей
массы документов той поры, что складывается впечатление (у меня, по
крайней мере, оно было таким долгое время), что Мехлис стал просить у
Сталина заменить Козлова <Гинденбургом> только тогда, когда Крымский
фронт уже был разгромлен. На самом деле это не так, и Сталин, видимо,
чувствовал свою вину в том, что не прислушался к Мехлису, а от этого
злился еще больше. Такое бывает довольно часто.
Мой директор, обучая меня настойчивости в обращении к начальству,
рассказал такой пример из истории нашего министерства, тогда
Министерства черной металлургии СССР. Директор одного из заводов
Минчермета
неоднократно письмами в адрес министра (возможно, Казанца) предупреждал
о грозящей неприятности и просил у министра помощи в ее предотвращении.
Министр, не оценив опасности, просто переадресовывал письма
исполнителям, а те, не зная мнения министра, запутывали и не решали
вопрос. Неприятность случилась, директора вызвали к министру, и тот
обрушился на подчиненного - почему не предупредил?! Директор вынул копии
своих писем и показал министру, тот их снова прочел и разъярился еще
больше, поняв, что он и сам виноват в случившемся: <Ты что, этими
бумажками себе зад прикрыл?! Ты за дело обязан был беспокоиться, а не
оправдания себе готовить! Если я на твои письма не реагировал, то ты
обязан был прилететь в Москву с чемоданом камней и бить окна в моем
кабинете до тех пор, пока я этот вопрос не решу!>
По сути министр прав, поскольку вышестоящий начальник не всегда способен
оценить степень опасности от промедления в решении того или иного
вопроса, и подчиненный обязан идти на определенные издержки, чтобы
объяснить ему эту опасность. Не окна бить, конечно, но ругань министра
за то, что директор <пустяками отвлекает его от государственных
вопросов>, нужно было выдержать, нужно было сидеть в приемной, пока
министр его не примет и не выслушает.
Давайте не спеша рассмотрим те проблемы, которые встали перед Мехлисом в
Крыму в начале 1942 года, и рассмотрим их в сравнении. Но сначала
несколько общих сведений.
Наши войска рядом десантных операций захватили на Керченском полуострове
ряд плацдармов в период с 25 декабря 1941 года по 2 января 1942 года и
высадили в Крым гри армии - 44, 47 и 51-ю. Но уже 15 января слабые силы
немцев бьют по нашим войскам и вновь захватывают Феодосию. Сталин в
тревоге и, несмотря на просьбы Мерецко-на, отзывает Мехлиса с
Волховского фронта и посылает в Крым. И, естественно, представитель
Ставки главный комиссар Красной Армии видит в Крыму то, что и должен был
увидеть, - гнусность и подлость части полководцев Красной Армии, причем
той части, от которой зависело очень много. Через два дня он докладывал
Сталину:
<Прилетели в Керчь 20.01.42г... Застали самую неприглядную картину
организации управления войсками...
Комфронта Козлов не знает положения частей на фронте, их состояния, а
также группировки противника. Ни по одной дивизии нет данных о численном
составе людей, наличии артиллерии и минометов. Козлов оставляет
впечатление растерявшегося и неуверенного в своих действиях командира.
Никто из руководящих работников фронта с момента занятия Керченского
полуострова в войсках не был...>
Давайте оценим то, что означают последние слова доклада Мехлиса,
сравнивая поведение в аналогичных ситуациях Козлова и Рокоссовского. У
командующего Закавказским фронтом Козлова в январе 1941 года наконец
образовался в Крыму фронт соприкосновения с противником, а Рокоссовский
в сентябре 1942 года вступил в командование войсками Донского фронта.
Так вот, первое, что сделал Рокоссовский, это поехал с войсками
знакомиться. Ведь как можно чем-то командовать или руководить, не
представляя, как это выглядит, какова реальная сила того, чем
располагаешь? Рокоссовский пишет:
<Мы перевели командный пункт в Малую Ивановку, ближе к центру. Затем я
приступил к ознакомлению с войсками, начиная с правого фланга, с 63-й
армии. Резко бросалась в глаза малочисленность частей. Если еще
подразделения специальных войск (артиллерийские, инженерные, минометные,
связи) были укомплектованы примерно наполовину, то стрелковые полки -
всего на 40, а то и на 30 процентов. Так называемых штыков не хватало
катастрофически.
Несмотря на тяжелые испытания, настроение в войсках было бодрое, боевое.
В 4-й танковой армии мне пришлось вновь убедиться, какие большие потери
в технике несли танковые соединения из-за того, что вводились в бой по
частям, неорганизованно и без должного артиллерийского обеспечения.
Сейчас в этой армии (сыгравшей, правда, известную роль в срыве замыслов
противника по окружению наших 62-й и 64-й армий в большой излучине Дона)
оставалось всего четыре танка. Кто-то из сопровождавших меня офицеров
шутя задал вопрос: не потому ли она и называется 4-й танковой армией?
Солдаты внесли поправку: свою армию они с горькой иронией называли
четырехтанковой.
Войска 24-й армии, в командование которой вступил генерал И. В. Галанин,
располагались в междуречье, примыкая своим правым флангом к Дону. Этот
участок фронта был весьма активный. Армия вела наступательные действия,
отвлекая на себя, как и 65-я, наиболее крепкие немецкие соединения.
На месте я убедился, что теми силами и средствами, которыми располагал
Галанин, ему трудно было рассчитывать на достижение какого-либо
ощутимого успеха. Здесь противник был сильный, маневроспособный и
занимал весь'ма выгодный рубеж, который был в свое время оборудован еще
нашими частями. Соединения армии после длительных и ожесточенных боев
сильно поредели. Но, несмотря на усталость войск, понесенные потери и
отсутствие заметного успеха, настроение бойцов и коман-циров было
бодрое. Мне еще оставалось ознакомиться с войсками 66-й армии, которая
располагалась, как и 24-я армия, в междуречье, упираясь своим левым
флангом в Волгу и нависая над Сталинградом с севера. Выгодность этого
положения обязывала армию почти непрерывно вести активные действия,
стремиться ликвидировать образованный противником коридор, который
отрезал войска 62-й армии Сталинградского фронта от наших частей. Теми
силами и средствами, которыми располагала 66-я армия, эта задача не
могла быть выполнена. Противник, прорвавшийся здесь к Волге, занимал
укрепления так называемого Сталинградского обвода, построенного в свое
время еще нашими войсками. У врага было достаточно сил, чтобы удержать
эти позиции. Но своими активными действиями 66-я армия облегчала участь
защитников города, отвлекая на себя внимание и усилия противника>. (О
том, как Рокоссовский ознакомился с войсками 66-й армии, которой
командовал Р.Я. Малиновский, я сообщил выше.)
А мудрые полководцы Козлов и Толбухин считали, что так, как
Рокоссовский, воюют только дураки, а умные генералы сидят в штабе и
рисуют на карте стрелки: такая-то дивизия идет туда, такая-то - сюда и
т.д. И их не интересовало, способны ли дивизии пройти по указанному
маршруту и, главное, что представляют собой реально эти дивизии как
боевая сила? Повторю, немецкий танкист Отто Кариус, кавалер Рыцарского
креста с <Дубовыми листьями>, повоевав после Восточного фронта на
Западном, написал в воспоминаниях: <В конце концов, пятеро русских
представляли большую опасность, чем тридцать американцев>. Но когда
рисуешь стрелки на карте, нужно же представлять, из кого состоят твои
дивизии - из русских или <американцев>? Ведь это большая разница! А
Козлов с Толбухиным за месяц боев не сочли нужным ни разу выехать и
взглянуть на того, кто вверен им в командование. Большие полководцы,
однако!
А Мехлис сразу же начал с войск и быстро выяснил, какую боевую силу они
из себя представляют. И вы можете это оценить по вот таким цитатам из
работы Ю. Рубцова всего лишь об одном аспекте их боевого качества,
который тоже заботил Мехлиса среди тысяч других вопросов.
<Получает согласие Маленкова на немедленное направление на Крымский
фронт 15-тысячного пополнения из русских или украинцев (<Здесь
пополнение прибывает исключительно закавказских национальностей. Такой
смешанный национальный состав дивизий создает огромные трудности>, -
поясняет Мехлис по Бодо).
...Разговорами с членом ГКО Маленковым и заместителем начальника
Генштаба Василевским представитель не ограничивается, а связывается
напрямую с теми должностными лицами, от которых непосредственно зависит
обеспечение фронта. <Дано согласие отправить сюда пятнадцать тысяч
русского пополнения, - в тот же день телеграфирует он начальнику
Главного управления формирования и укомплектования Щаденко. - Прошу вас
отправить его особой скоростью, дать пополнение именно русское и
обученное, ибо оно пойдет немедленно в работу>.
...15 февраля Мехлис вместе с Вечным были срочно вызваны к Сталину для
доклада о степени готовности войск к наступлению. Верховный был
неудовлетворен докладом и разрешил сроки наступления отодвинуть. Лев
Захарович, пользуясь случаем, затребовал из СКВО на усиление фронта 271,
276 и 320-ю стрелковые дивизии. Характерно, что в разговоре с
командующим войсками СКВО генералом В.Н. Курдюмовым 16 февраля он
потребовал очистить дивизии от <кавказцев> (термин Мехли-са. - Ю.Р.) и
заменить их военнослужащими русской национальности>.
Или вот Рубцов приводит сохранившиеся в архивах заметки Мехлиса о
войсках Крымфронта: <400 сд К 11.IV. ничего не было, кроме винтовок>.
<12 сбр. (стрелковая бригада. -Ю.Р.) Скорость плохая танков. Ползут как
черепахи>. <Войсковая разведка работает плохо>. <398 сд. Не было боевых
порядков, стадом идут>. Их этих записей следует, что Мехлис не только
знал состояние войск, по меньшей мере, до бригады включительно, но и
видел их в боях, а полководцы Крымфронта и в спокойной обстановке
боялись со своими войсками ознакомиться. А за этим их страхом кроется
еще пара нюансов.
Для сравнения возьмем вот такой эпизод из воспоминаний генерала A.B.
Горбатова, командующего 3-й армией.
<Вечером 2 августа я был в 308-й стрелковой дивизии и упрекнул ее
командира, обычно очень энергичного в наступлении, генерала Л. И.
Гуртьева за недостаточное использование успеха соседней дивизии..
Утром 3 августа мой НП был в пятистах метрах от противника, на левом
берегу реки Неполодь. В бинокль я видел перед собой Орел. Один за другим
слышались глухие взрывы в городе, видны были поднимающиеся над ним клубы
черного дыма: немцы взрывали склады и здания.
В это время я получил от генерала Гуртьева донесение о том, что его
частями занят населенный пункт Крольчатник. Это было очень важно:
Крольчатник был основным опорным пунктом противника на пути к городу. Но
когда я перевел бинокль в том направлении, то увидел, что Крольчатник
еще в руках противника. Я был уверен, что к этому времени командир 308-й
дивизии уже переместился на новый КП, и лично убедился в ошибочности
посланного мне донесения. Зная Гуртьева как честного и решительного
командира, я представил себе, как он болезненно пережил мое вчерашнее
замечание, а тут еще подчиненные ввели его в заблуждение с
Крольчатником. Мне стало больно за него. Опасаясь, как бы он не сорвался
и не стал искусственно форсировать события, решил к нему поехать, чтобы
его ободрить. По прямой он находился отменяв двух километрах, но
объезжать надо было километров шесть. Его НП оказался на ржаном поле,
между железной дорогой и шоссе, в полутора километрах от Крольчатника.
<Да, - подумал я, - он уже и сам не прочь пойти в атаку!> Место для НП
было выбрано крайне неудачно: вокруг него часто рвались снаряды.
Остановив свою машину у обсадки железной дороги, я пошел по полю: рожь
была невысокой, часто приходилось <приземляться>, пережидать разрывы.
Мое появление на НП удивило Гуртьева, он смущенной скороговоркой
произнес:
- Как, это вы здесь, товарищ командующий? Спускайтесь скорее ко мне в
окоп, здесь у противника пристреляна нулевая вилка!
Я спрыгнул в узкую щель. Мы оказались прижатыми один к другому. Гуртьев,
видимо, готовился выслушать новое замечание, но я сказал:
- Сегодня у вас дело идет хорошо. Не сомневаюсь, что и Крольчатником
скоро овладеете.
Он облегченно вздохнул, повеселел, и мне это было приятно, так как я
высоко ценил его скромность, даже застенчивость, совмещающуюся с
высокими качествами боевого командира.
Мы услышали новые артиллерийские выстрелы у противника.
- Наклоняйтесь ниже, это по нас, - сказал Гуртьев.
Окопчик был неглубоким, мы присели, но головы оставались над землей.
Один из снарядов разорвался перед на
ми в десятке шагов. Мне показалось, что я ранен в голову, но это была
лишь контузия. А Гуртьев приподнялся и проговорил:
- Товарищ командующий, я, кажется, убит, - и уронил голову мне на плечо.
Да, он был убит. На моей гимнастерке и фуражке осталась его кровь>.
Зададим себе вопрос - почему Горбатов и Гуртьев находились в таких
местах, где их могли убить? Потому, что они настоящие полководцы и
находились там, откуда они могли видеть своих солдат, ведущих бой. Они
воевали, между прочим, как большинство немецких генералов той войны.
Было бы место, откуда Горбатов и Гуртьев могли бы и бой видеть, и в
безопасности находиться, они бы были там. Но такого места не было, и они
исполняли свой долг полководца,невзирая на риск.
В энциклопедии <Великая Отечественная война 1941 - 1945> на стр. 88 есть
фото, которое описано следующим образом: <Командующий 1-м Белорусским
фронтом К.К. Рокоссовский и командующий артиллерией А. К. Сокольский в
гондоле аэростата. 1944>. Между тем подняться в гондоле аэростата ввиду
противника было самоубийственно, почему ветераны войны очень редко
вспоминают об использовании аэростатов для наблюдения в ту войну. Увидев
аэростат, противник немедленно открывает по нему артиллерийский огонь, а
истребители противника тут же пытаются его сбить. Так было и у нас, и у
немцев, тем не менее командующий фронтом Рокоссовский считал своим
долгом видеть бой, который ведут солдаты его фронта, и без колебаний шел
даже на такой риск.
В Крыму в декабре 1941 года высадились и вели бои войска Закавказского
фронта, а штаб этого фронта находился за тысячу километров от Керчи в
Тбилиси. И командующий этим фронтом Козлов, и начальник штаба Толбухин
считали это очень удобным для мудрого командования боевыми действиями
вверенных им войск, и никакие предложения по этому поводу в Ставку не
вносили. А вот приехавшего в Крым Мехлиса это очень удивило, и он уже
через неделю поставил перед Ставкой вопрос о выделении Крымского фронта
из Закавказского и о переносе управления войсками Крымфронта на
Керченский полуостров.
Но это не последнее, чем чревата боязнь полководцев приближаться к
противнику. Давайте по этому поводу вдумаемся и в такой эпизод из
воспоминаний Рокоссовского.
<Я не сторонник напускной бравады и рисовки. Эти качества не отвечают
правилам поведения командира. Ему должны быть присущи истинная храбрость
и трезвый расчет, а иногда и нечто большее.
В первые дни боев восточнее Ярцево наш НП находился на опушке леса.
Примерно в километре от опушки расположилась в обороне стрелковая часть.
Противник вел редкий артиллерийский огонь. Мы с генералом Камерой решили
посмотреть, как окопалась пехота, и пошли к ней. Тут-то и развернулись
события.
На наших глазах из-за гребня высот, удаленных километра на два, стали
появляться густые цепи немецких солдат. Они шли в нашу.сторону. Вслед за
ними показалось до десятка танков.
Наша пехота не дрогнула и продолжала вести огонь из пулеметов по
наступавшим гитлеровцам. Подала голос и гаубичная артиллерия.
Генерал Камера сказал, что вот-вот на опушке развернется противотанковая
76-миллиметровая батарея для стрельбы прямой наводкой. Началось все
неплохо. Немецкая пехота залегла. Танки приостановили движение.
А вскоре на горизонте появилась вражеская авиация... Немецкие самолеты
уже пикируют на наши окопы. Усилился огонь вражеских орудий и минометов.
Снова двинулись танки, догоняя цепи уже поднявшихся автоматчиков.
Самолеты, встав в круг, бомбят наши позиции. Пехотинцы не выдержали,
дрогнули. Сначала побежали к лесу одиночки, затем целые группы. Трудно и
больно было смотреть на них...
Но вот из толпы бегущих раздались громкие голоса самих же солдат:
- Стой! Куда бежишь? Назад!.. Не видишь - генералы стоят... Назад!..
Да, действительно, мы с Иваном Павловичем Камерой стояли во весь рост,
на виду у всех, сознавая, что только этим можно спасти положение.
Солдатские голоса и наша выдержка оказали магическое действие. Бежавшие
вернулись на свои места и дружным огнем заставили опять залечь пехоту
противника, поднявшуюся было для атаки.
Наша батарея уже развернулась, открыла огонь прямой наводкой по танкам,
подожгла несколько машин, остальные повернули назад. Наступление было
отбито.
Не помню, кто мне рассказывал, вероятно кто-то из бойцов. Среди бегущих
оказался бывалый солдат-усач, из тех, кто воевал еще в первую
империалистическую. Он-то и не растерялся в трудную минуту. Бежит и
покрикивает:
- Команду подай!.. Кто команду даст?.. Команда нужна!..
Бежал, бежал, да сам как гаркнет:
- Стой! Ложись! Вон противник - огонь!
Я этого усача и сейчас представляю себе как живого>.
Тут мысль простая - все понимают, что чем выше начальник, тем лучше он
знает обстановку, т.е. силу своих и вражеских войск. И если начальник
находится на месте боя, то, значит, все в порядке - значит, вне
зависимости от того, как складывается бой в данную минуту, ничего
страшного не происходит и враг все равно будет разбит. Если же начальник
держится вдалеке от боя, если он ведет себя так, как будто собирается
бежать в тыл, то понятно, что он не верит в победу, а если уж он не
верит, то поражение неизбежно. И тогда если не все, то очень многие
начинают не победы искать в бою, а путей, как из этого боя удрать.
В воспоминаниях командира батальона связи 2-й дивизии A.B. Невского есть
эпизод, в котором уже в 1943 году во время наступления его дивизии без
большого сопротивления немцев пьяный начальник штаба дивизии, услышав
несколько случайных выстрелов, приказал отвести штаб дивизии назад. И
тут же, без команды и без давления немцев, а только узнав об отводе
штаба дивизии, один из командиров полков прекратил преследование немцев
и тоже отвел назад свой полк.
А теперь представьте положение на Керченском полуострове, куда десантом
высажены соединения трех армий, но за месяц после высадки командиры
частей и соединений не только не видели фронтового начальства, но и
знают, что оно держится не там, откуда лучше видно бой, а там, откуда
удобнее смыться с Керченского на Таманский полуостров. Да будь в Крыму
войска, полностью укомплектованные хорошо обученными русскими солдатами,
а не кавказцами, только что собранными по аулам и плохо понимающими
русский, то и в этом случае даже командиры чувствовали бы себя жертвами,
отданными на убой начальством, не верящим в победу и только имитирующим
войну. Чего же-удивляться, что количественно, казалось бы, намного более
слабые немцы 15 января 1942 года ударили и без проблем захватили
Феодосию, которую до этого с большой кровью освободили десантники?
Мехлис, дав телеграмму Сталину о причинах поражения под Феодосией,
заставил Козлова дать приказ с анализом феодосийского позора Ю. Рубцов
рассказывает о содержании этого приказа так.
<Основные положения этой телеграммы были подробно раскрыты в приказе
войскам фронта ? 12 от 23 января 1942 года, анализировавшем итоги
неудачных для Кавказского фронта боев 15-18 января и в копии также
отправленном Верховному. Приказ, подписанный командующим поисками фронта
Козловым, членом Военного совета Ф.А. Шаманиным, а также представителем
Ставки, констатировал, что были допущены <крупнейшие недочеты в
организации боя и в управлении войсками>. Так, после успешного
завершения десантной операции в районе Феодосии и выхода частей 44-й и
51-й армий на р. Чурук-Су войска не закрепились на достигнутом рубеже,
не организовали соответствующей системы огня, бдительного боевого
охранения, непрерывной разведки и наблюдения. Командиры дивизий не
использовали всей мощи огня артиллерии, мелкими группами бросали танки
на неподавленную противотанковую оборону. Плохо было организовано
управление войсками от штаба армии и ниже. Штаб фронта не знал истинного
положения в районе Феодосии. Основной рубеж обороны Керченского
полуострова - Акмонайские позиции были подготовлены неудовлетворительно.
В приказе назывались имена старших и высших командиров, допустивших
потерю управления войсками и <позорное бегство в тыл>: командира 9-го
стрелкового корпуса, временно исполнявшего обязанности командующего 44-й
армией генерал-майора И. Ф. Дашичева, к этому времени уже арестованного
(впоследствии он был посмертно реабилитирован. - Ю.Р.^, командира 236-й
стрелковой дивизии комбрига В. К. Мороза и военного комиссара той же
дивизии батальонного комиссара Кондрашева, командира 63-й
горнострелковой дивизии подполковника П.Я. Циндзеневского (в приказе его
фамилия названа неточно. - lO.PJ, начальника политотдела 404-й
стрелковой дивизии Колобаева и некоторых других (они были преданы суду
военного трибунала).

ШТАБ КРЫМФРОНТА

Однако основная масса полководцев Красной Армии в Крыму была такова, что
ни призвать их к совести, ни запугать не удалось. Возьмем для
рассмотрения пока одно положение из приказа: <Плохо было организовано
управление войсками от штаба армии и ниже. Штаб фронта не знал истинного
положения в Феодосии>. <Штаб фронта> - это в будущем маршал Толбухин, а
тогда генерал-майор, начальник штаба Закавказского, а затем Крымского
фронтов.
Напомню, что задачей Козлова и Толбухина было не на Керченском
полуострове сидеть, а, активно наступая против 11-й армии Манштейна и
его румыно-татарских союзников, деблокировать осажденный Севастополь и
освободить весь Крым. Манштейн пишет:
<Если бы противник использовал выгоду создавшегося положения и стал бы
быстро преследовать 46-ю пд от Керчи, а также ударил решительно вслед
отходившим от Феодосии румынам, то создалась бы обстановка, безнадежная
не только для этого вновь возникшего участка Восточного фронта 11-й
армии. Решалась бы судьба всей 11-й армии. Более решительный противник
мог бы стремительным прорывом на Джанкой парализовать все снабжение
армии. Отозванные от Севастополя войска- 170-я пд, а после прекращения
наступления с севера и 132-я пд - могли прибыть в район западнее или
северо-западнее Феодосии не раньше чем через 14 дней.
Но противник не сумел использовать благоприятный момент. Либо
командование противника не поняло своих преимуществ в этой обстановке,
либо оно не решилось немедленно их использовать>.
Сталин все это прекрасно понимал, и Козлов с Толбухиным именно такой
приказ Ставки и получили - 5 января начать наступление с целью перехвата
путей сообщения 11-й армии немцев. Но для выполнения этого своего
приказа Сталину надо было самому и выехать в Крым, чтобы взять на себя
управление войсками. Поскольку мудрые полководцы Красной Армии этой
операцией приспособи-пись руководить из Тбилиси, и даже оперативная
группа штаба Закавказского фронта сидела в глубине Таманского
полуострова в станице Крымской - в 100 км от побережья Крыма. Чему уж
тут удивляться, что немцы уже 15 января нновь захватили Феодосию, а
Сталин вынужден был послать в Крым Мехлиса, хотя тот нужен был и под
Ленинградом?
Когда Козлов с Толбухиным фактор внезапности <про-какали>, Сталин их уже
не торопил, требуя тщательной подготовки наступления. Выше я цитировал,
что Мехлис, иылетев в Москву, объяснил Сталину обстановку, и тот со-|
ласовал предложение отодвинуть сроки начала наступления, дав
распоряжение пополнить Крымский фронт тремя дивизиями с
Северо-Кавказского фронта. (А наступление, которое Крымфронт должен был
начать в мае, откладывалось 2 раза!)
Бои начались 27 февраля, в этот день 13 советских дивизий начали
наступать на 3 немецкие и румын. Времени на то, чтобы начальник штаба
уже Крымского фронта Толбухин подготовил это наступление, было больше,
чем достаточно, более того, как сказано выше, он мог его и отложить.
Поясню, что именно Толбухин должен был сделать на своем посту.
Местность на Керченском полуострове безлесная (т.е. войска укрыть негде)
и холмистая. Немцы занимали в обороне высоты, и их артиллерийские
наблюдатели могли без труда просматривать эту местность на многие
километры, а в случае необходимости вызывать огонь по приближающимся
советским войскам, когда те еще и для атаки не развернулись. Даже если
наши и залегали, то это их тоже не спасало - немцы все равно их видели и
накрывали артиллерией, минометами и авиацией. Нужно было что-то делать,
и с тактической точки зрения выход был единственный: сначала пустить на
немцев того, кто при подходе к немецким позициям пострадает
минимально, - танки. А уж затем за танками позиции немцев захватит
пехота. Танков завезли на Керченский полуостров огромное количество и в
основном KB и Т-34, т.е. не было проблем прорвать немецкую оборону.
Толбухину нужно было только организовать этот прорыв.
Для того чтобы было понятно, о какой организации идет речь, приведу
аналогичный случай из воспоминаний Толконюка. В то время он был
заместителем начальника оперативного управления штаба 33-й армии, и 50-я
дивизия этой армии наступала на местности, похожей на местность
Керченского полуострова. Толконюк вспоминает:
<Возвратившись в штаб, я получил новое задание лично от генерала Хозина:
отправиться на правый фланг, в полосу 50-й стрелковой дивизии, куда
распоряжением фронта прибывала в состав армии еще одна танковая бригада.
Я должен был встретить бригаду и вывести ее в боевые порядки 50-й сд с
задачей нарастить удар и развить наступление. Эта дивизия, понесшая
большие потери, и остановленная противником, вела огневой бой в крайне
невыгодных условиях. Немцы обороняли плоскую, мягко поднимающуюся высоту
с пологим скатом, обращенным в сторону наших войск. Это был сильный
тактический рубеж, позволявший противнику просматривать и обстреливать
весь боевой порядок дивизии, подразделения которой лежали в низине под
высотой на виду у немцев.
...Мы условились с командиром дивизии генерал-майором П.Ф. Лебеденко,
что прибывшую танковую бригаду следует ввести в бой для захвата этих
пунктов и развития успеха в глубину. Для действий совместно с танкистами
Лебеденко выделил полк, лежавший перед высотой>.
Как видите, ситуация точно такая же, как и в Крыму в 1942 году, и перед
штабом 33-й армии стояла дилемма: или в течение нескольких часов
захватить эту высоту с помощью танков, или отвести 50-ю дивизию назад,
поскольку немцы, подтянув артиллерию, полк, лежащий у них на ниду,
выбьют артогнем. Штаб 33-й армии принял решение немедленно использовать
танки, но он не просто передал этот приказ командиру танковой бригады, а
послал на место боя работника штаба, чтобы тот вывел бригаду к месту
боя. Верну слово Толконюку, но сокращу его препирательства с комбригом.
<Я отправился разыскивать бригаду, чтобы вывести на рубеж атаки.
Командира бригады со штабом я нашел у ручья на поляне, окаймленной
мелким кустарником. Вокруг, замаскированные ветками деревьев,
рассредоточенно располагались танки. Командование завтракало на
расстеленном брезенте._ Представляюсь командиру бригады и сообщаю о цели
своего приезда, о боевой задаче бригады, поставленной командармом и
уточненной командиром цивизии. Молодой на вид подполковник, в синем
комбине-юне и в сдвинутом на макушку танковом шлеме, принял меня
недоверчиво и недружелюбно.
- ...Через три часа назначена атака, - сказал я. - За | то время вам
надлежит не только вывести бригаду на рубеж атаки, но и увязать
взаимодействие с дивизией на местности. ...Командуйте готовиться к
выступлению, а тем временем я уточню вам маршрут и рубеж
развертывания. - Развернув перед танкистом карту, я продолжал, не дав
подполковнику снова развязать полемику: - Бригада пройдет по лесной
дороге и выйдет на рубеж развертывания за один час. Дорога тяжелая,
покрыта слоем жидкой грязи, по проходима. По этой дороге я проехал
верхом. После выступления вам необходимо выскочить вперед, к командиру
дивизии, и пока танки подойдут, согласовать с ним порядок атаки.
Подавайте команду! Но упрямый танкист возмутился:
- Я уже проверил дорогу. По ней танки не пройдут. Чтобы попасть на ваш
рубеж, мне надо идти в обход забо
лоченного леса. А это добрых 15-20 километров по размокшей местности.
Когда я туда приду? Вы подумали? На
это потребуется три-четыре часа. Дозаправиться, дать отдых людям,
подготовиться к бою - и день прошел. Раньше утра бригада в бой не
вступит! Это не по карте измерить циркулем, а прорезать землю-матку
гусеницами. Вам понятно, товарищ майор?..
- Бригада пойдет указанным мною маршрутом по кратчайшему пути через
лес! - категорически заявил я.
Офицеры штаба молча наблюдали наши препирательства.
- Я на это не пойду! Топить танки и рвать моторы в заболоченном лесу я
отказываюсь и никакой ответственности на себя не возьму. Военный
трибунал мне не простит такую глупость. А с вас, штабника, спрос
невелик, - выпалил командир одним духом и отошел в сторону.
Когда я ехал через лес по болотистой жиже дороги, то исследовал ногами
коня глубину болота. Ноги утопали в грязи сантиметров на 10-20. Под
грязью чувствовался твердый глинистый грунт. У меня не было сомнений,
что танки на малой скорости пройдут. Но упорство командира бригады
поставило меня в затруднительное положение: согласиться с ним - значит
не выполнить поручение. Как это оценит командарм, гадать не приходилось.
- Чтобы выполнить поставленную задачу, за переход через лес
ответственность беру на себя: на это время вступаю в командование. Вы
снова примете на себя командование на противоположной стороне леса.
Такой оборот дела оказался для танкиста неожиданным, и он смешался,
неуверенно проговорив:
- Кто вам дал такое право, майор? Отстранить меня от должности может
только командарм и старшие начальники. А вы рядовой офицер штаба и для
меня никто. Вашему решению я подчиниться не могу. За бригаду отвечаю
я, -рассуждал обеспокоенно подполковник. Но было видно, что упрямство
его поколеблено.
- За переход через лес будем отвечать вместе, - пытаюсь найти
компромисс, - а если и с этим не согласны,
то я один отвечу. От должности я вас не отстраняю, а лишь хочу помочь
вам. О праве говорить не будем, оно определяется выполнением боевой
задачи. Не следует терять время.
Бригада выступила. Впереди ехал я на своем коне, а за мной бороздили
грязь танки. За час заболоченный лес остался позади. Командир бригады
смущенно пожал мне руку, благодаря за помощь>.
Танки, конечно, имеют большую проходимость, но не бесконечную, поэтому
любой командир, который ставит танкистам задачу, обязан убедиться, что
местность доступна для танков. И штаб 33-й армии эти свои обязанности
выполнил: ставя танковой бригаде задачу через три часа атаковать, штаб
нашел танкопроходимую дорогу, следуя которой танки были способны
выполнить приказ за указанное время. Это элементарная и обязательная
работа шта-ча. Выше я уже цитировал воспоминание Толконюка о том, что
танковая бригада и 50-я дивизия взяли у немцев эту пысоту.
А вот как 27 февраля 1942 года провел <прорыв> обороны в Керчи штаб
Крымского фронта в описании Ю. Руб-| сова:
<В эти дни в боевых порядках частей 51-й армии нахо-цился военный
корреспондент <Красной звезды> Констан-1ин Симонов. <Наступление
началось... очень неудачно, - i /исал он. - В феврале пошла метель
вместе с дождем, псе невероятно развезло, все буквально встало, танки не
пошли, а плотность войск, подогнанных Мехлисом, который руководил этим
наступлением, подменив собой фактически командующего фронтом безвольного
генерала Козлова, была чудовищная. Все было придвинуто вплотную к
передовой, и каждый немецкий снаряд, каждая мина, каждая бомба,
разрываясь, наносили нам громадные потери... В
километре-двух-трех-пяти-семи от передовой все было в трупах...
Словом, - с огромной горечью заключает писатель, - это была картина
бездарного военного руководства и полного, чудовищного беспорядка. Плюс
к этому - полное небрежение к людям, полное отсутствие заботы о том,
чтобы сохранить живую силу, о том, чтобы уберечь людей от лишних потерь.
..>.2 марта перед лицом явной неудачи командование фронтом доложило в
Ставку о решении из-за непроходимости дорог закрепиться и перейти в
наступление, когда подсохнет почва>.
Как видите, у полководцев Козлова и Толбухина не было другого способа
узнать, танкодоступна местность или нет, как 3 дня гонять пехоту в
бесплодные атаки без танков. Такое впечатление, что у Крымфронта штаба
вообще не было. Вот вам и гениальный маршал Толбухин, пожалуй,
единственный из командующих фронтом конца войны, не получивший звания
Героя Советского Союза ни в войну, ни в 1945-м по итогам войны, когда
это звание получили почти все командующие. И еще, насколько, по-вашему,
помогло Толбухину то, что месяц назад его не выгнали с должности, а
всего лишь записали в приказе, что <штаб фронта не знал истинного
положения>? Как об стенку горох!
Вы скажете, что у Симонова написано, что это Мехлис гнал вперед войска.
А откуда Симонову, корреспонденту, тогда было об этом знать? Его и из
полковых штабов выгоняли, когда там шли совещания или отдача приказов, а
уж из фронтового... Это Симонов после войны подсуетился, чтобы
понравиться нашим гениальным полководцам, строго следящим, чтобы о войне
никто и ничего не написал из того, что им не понравится. Но об этом
несколько позже, а сейчас о предложении Мехлиса снять Козлова и
Толбухина. Оно последовало 9 марта по итогам той наступательной
операции, но Ставка сняла с должности только Толбухина. Мехлис
настаивал: <29 марта в Москву уходит новый доклад с просьбой сменить
Козлова>. Лев Захарович суммирует выводы о нем: ленив, неумен,
<обожравшийся барин из мужиков>. Кропотливой, повседневной работы не
любит, оперативными вопросами не интересуется, поездки в войска <для
него наказание>. В войсках фронта неизвестен, авторитетом не пользуется.
К тому же <опасно лжив>, - пересказывает Рубцов телеграмму Мех-лиса. Но
Сталин менять Козлова не стал.

ПРОБЛЕМА ПОДБОРА КАДРОВ

А потом, уже через два месяца, Сталин с горечью и зло отвечал Мехлису,
когда тот вновь напомнил, что Козлова следовало заменить: <Вы требуете,
чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но вы не можете не
знать, что у нас нет в резерве гинденбургов>. Мехлис это знал и,
конечно, Гинденбургов не просил, но он уже присмотрелся к кое-каким
генералам Красной Армии и предлагал Сталину назначить на Крымфронт
конкретных людей, и, между прочим, один из них впоследствии стал не хуже
Гинденбурга.
Во-первых, он просил заменить Козлова генералом Н.К. Клыковым, о котором
составил мнение по Волховскому фронту. Но Клыков на тот момент
командовал прорывающейся к Ленинграду 2-й ударной армией, и снимать его
с этой должности было нельзя. Во-вторых, если нельзя Клыкова, то Мехлис
предлагал назначить командующим Крымфронтом командарма-16 генерала К.К.
Рокоссовского. При этом просто удивительно, как Мехлис, проведя на
Западном фронте не так уж много времени и практически не общаясь с
Рокоссовским, сумел составить о нем столь точное мнение! Но Рокоссовский
на тот момент был тяжело ранен и лежал в госпитале, из которого удрал на
фронт только в мае. И, наконец, если не получится с первыми двумя,
Мехлис предлагал назначить командующим коман-дарма-51 генерала В.Н.
Львова, с которым познакомился |ут же на Керченском полуострове. (Львов
погиб в бою под Керчью 11 мая 1942 года.)
Сталин, тем не менее, Козлова не заменил. Не в одном Козлове, конечно,
было дело, но каков поп, таков и приход. И возникает вопрос - почему не
заменил?
Ю. Рубцов в записях Мехлиса обнаружил такие строчки, посвященные
генерал-лейтенанту СИ. Черняку, командовавшему на Крымском фронте 44-й
армией: <Черняк. Безграмотный человек, неспособный руководить армией.
Его начштаб Рождественский - мальчишка, а не организатор войск. Можно
диву даваться, чья рука представила Черняка к званию генерал-лейтенант>.
(В 1943 году СИ. Черняк в звании полковника командовал дивизией, на этой
же должности к 1945 году стал генерал-майором.)
А действительно, <чья рука> представляла козловых, черняков и прочих к
генеральским званиям и должностям? Сталин из тысячи довоенных генералов
РККА даже по фамилиям знал очень немногих, как я уже писал, даже фамилию
генерал-лейтенанта Карбышева никогда не слышал. Мехлис, как комиссар,
мог и обязан был оценивать их только по морально-политическим качествам,
в профессиональном плане они были ему недоступны. Нарком обороны знал
генералов, само собой, больше, нежели Сталин и Мехлис, но тоже хорошо
знал только немногих, а остальных - по рекомендациям, по
характеристикам. А кто давал характеристики и предложения о повышении в
звании и должности наркому обороны и ЦК? Да все те же генералы. И можно
не сомневаться - давали нужные характеристики только <своим>, т.е. тем,
кто впоследствии, безусловно, будет поддерживать дающих характеристики.
Можно называть это деликатно <профессиональной солидарностью>, а можно
откровенно <генеральской мафией>, но суть остается та же - серая
генеральская толпа никогда не даст выдвинуться талантливому человеку в
силу того, что он для этой толпы опасен тем, что обязан не ей, а своему
таланту. То есть талантливый генерал не станет членом мафии, он не будет
помогать и поддерживать остальных генералов. Зато дурака генералы могут
легко продвинуть, к примеру, представят наркому обороны <на выбор> на
должность командующего Закавказским военным округом Козлова и человек
пять еще больших дураков, и нарком назначит Козлова. Когда лично не
знаешь людей по деловым качествам, то просто не оценишь, кого именно
тебе подсунули и есть ли у тебя в наркомате Рокоссовские.
Конечно, внутри своей <стаи> генералы конкурируют и интригуют, но они
немедленно и все становятся едиными, если речь идет о том, что оценивать
их будет кто-то со стороны, хотя бы тот же Мехлис. Если это допустить,
то тогда конкуренты на их генеральские должности (полковники) служить
будут не им, а Мехлису, а если Мехлис найдет талантливых полковников, то
те поскидывают с должностей старых генералов.
Причем если бы Мехлис предлагал снять Козлова с должности по своим
политическим причинам, к примеру, потому что Козлов, скажем условно,
троцкист, то генералы бы не возражали - они в 1937 году сотни своих
товарищей отправили в ГУЛАГ, чтобы занять их должности, посему охотно
согласились бы и со снятием Козлова. Но Мехлис <посягнул на святое> - он
предлагал менять генералов за профессиональную непригодность (надеюсь,
вы понимаете, что храбрость является составной частью профессии
генерала). А такое не прощает и не допускает ни одна профессия - ни
медики, ни юристы, ни ученые - никто. Если бы предложение снять Козлова
поступило от маршала Буденного - профессионального военного, то против
этого генералы не возражали бы, но такое точно предложение Мехлиса,
вполне вероятно, коробило и Буденного. Поэтому вряд ли стоит
сомневаться, что все окружающие Сталина генералы, пусть и неявно (чтобы
не брать не себя ответственность за Козлова), но настойчиво топили в
глазах Сталина любые кадровые предложения Мехлиса, <капая Сталину на
мозги>, что Мехлис хотя в чем-то и прав, но Козлов на самом деле не так
уж и плох, а действуют против Козлова обстоятельства непреодолимой силы,
и другие генералы на его месте были бы еще хуже и т.д. и т.п. В
результате Сталин промедлил с заменой Козлова, а потом в досаде, что не
послушал Мехлиса, Мехлису же и выдал всю свою боль и горечь от огромных
потерь в Крыму.

ЭТОГО ХОТЕЛИ ГЕНЕРАЛЫ

Теперь о том, что Мехлис якобы мешал нашим прославленным полководцам
гениально командовать, мешал тем, что <вмешивался в оперативные
вопросы>, то есть отменял приказы этих полководцев, давал свои и тем
самым командовал он, а не официальные командующие. Эта мыслишка
подспудно проводится в мемуарах, вот, к примеру, Ю. Рубцов сообщает:
<Свидетелем тяжелой моральной обстановки, созданной в Крыму во многом
усилиями представителя Ставки ВГК, стал в апреле 1942 года нарком ВМФ
адмирал Кузнецов. Вот что пишет он в книге мемуаров <Накануне>: <И вот
мы в штабе фронта. Там царила неразбериха. Командующий Крымским фронтом
Д. Т. Козлов уже находился <в кармане> у Мехлиса, который вмешивался
буквально во все оперативные дела. Начальник штаба П. П. Вечный не знал,
чьи приказы выполнять - командующего или Мехлиса. Маршал СМ. Буденный
(главком Северо-Кавказского направления, в чьем подчинении находился
Крымский фронт. - Ю.Р.) тоже ничего не смог сделать. Мехлис не желал ему
подчиняться, ссылаясь на то, что получает указания прямо из Ставки>.
Кузнецову, как видите, так хотелось обгадить Мехлиса, что он уже не
соображал, какими идиотами выставил себя и Буденного. Сталин послал их
не свидетелями на свадьбу Мехлиса и Козлова, а для выяснения того, что
мешает подготовке наступления в Крыму. Если Кузнецов увидел, что Мехлис
<вмешивается в оперативные дела>, то обязан был шифровкой немедленно
сообщить об этом Сталину или сообщить во время доклада об обстановке в
Крыму, который он сделал Сталину по возвращении в Москву. Но Кузнецов в
своих мемуарах ни словом об этом не обмолвился, т.е. ситуацию с
управлением на Крымском фронте тогда, в мае 1942 года, он считал,
безусловно, правильной.
Во втором томе своих мемуаров (<Курсом к победе>) Кузнецов уже забыл, о
чем писал в первом, и характеризует Мехлиса так:
<27апреля, побывав в Новороссийске, я возвратился в Краснодар, а на
следующий день мы с Буденным вылетели на Керченский полуостров.
Самолет, управляемый отличным летчиком В. Г. Грачевым, оторвался от
взлетной полосы и, не набирая высоты, лег на курс. Невысокий кустарник
мелькал почти под самыми колесами. Когда перелетели пролив, заметили
несколько немецких самолетов: они только что бомбили в Керчи причалы и
аэродром. Не задерживаясь, мы выехали в село Ленинское, где размещался
командный пункт фронта. СМ. Буденного встретил командующий фронтом
генерал-лейтенант Д.Т. Козлов. Едва начались деловые разговоры, как
представитель Ставки Л. 3. Мехлис взял инициативу в свои руки,
решительным тоном внося то или иное предложение. Таков уж был у него
характер.
Всякие разговоры о возможности успешного наступления немцев и нашем
вынужденном отходе Л.З. Мехлис считал вредными, а меры
предосторожности - излишними. Было наивно думать, что врагу неизвестно о
нахождении штаба фронта в селе Ленинском. Логичнее было предположить,
что противник умышленно не бомбит Ленинское, откладывая это до
решительного момента. Именно так, с бомбежки КП, он начал наступление на
Феодосию в январе 1942 года. А Мехлис уверял, что гитлеровцы не только
ничего не знают о местонахождении штаба, но что нам и дальше удастся
удержать это в секрете>.
И все. Но, между прочим, и о том, что Мехлис не хочет перенести штаб
фронта в более безопасное место, Кузнецов тоже обязан был донести
Сталину, но молчит о таком докладе, следовательно, и это вранье. Враньем
являются и умные разговоры Кузнецова насчет <возможности успешного
наступления немцев>, - именно полководцы, а не Мехлис, ничего не хотели
об этом слышать, ведь накануне этого наступления, вопреки полководцам,
именно Мехлис настоял на том, чтобы против немецкого наступления хоть
какие-то меры были приняты.
Интересно, что маршал Василевский, в отличие от прославленного адмирала
Кузнецова, в своих мемуарах даже косвенно не упрекает Мехлиса в том, что
тот якобы <вмешивался в оперативные дела> и мешал командовать
полководцам. Со стороны Василевского такое было бы уж очень большой
наглостью. Во-первых, он ведь привел телеграмму Сталина, в которой тот
упрекает Мехлиса в обратном - в том, что Мехлис не вмешался в
оперативное управление, т.е. не взял на себя управление фронтом.
(Помните: <Если <вся обстановка показывала, что с утра про-гивник будет
наступать>, а вы не приняли всех мер к организации отпора, ограничившись
пассивной критикой, то гем хуже для вас. Значит, вы еще не поняли, что
вы посланы на Крымфронт не в качестве Госконтроля, а как ответственный
представитель Ставки>.)
Само собой, что и Рубцов процитировал эту телеграмму Сталина, но
поскольку он, бедный, не понимает смысла даже простых слов, то этот
упрек Сталина Мехл'ису в том, что Мехлис не вмешался >в оперативные
дела>, у Рубцова вполне сочетается с собственными упреками в том, что
Мехлис <вмешивался в оперативные дела>. Ну, так устроены мозги у
<приобщившихся>.
Во-вторых, маршал Василевский не мог упрекнуть Мехлиса в том, что тот
<вмешивался в оперативные дела> Крымфронта потому, что это не Мехлис, а
он, Василевский, в них вмешивался. Вы же помните телеграмму, в которой
Москва не только указывала Козлову и Мехлису, что делать, но даже
определяла, в каком месте им надлежит находиться. Рубцов, не соображая,
к счастью, что именно он цитирует, приводит выдержки и вот из такого
документа.
<По распоряжению тов. Мехлиса все оперативные планы, директивы и иные
распоряжения войскам фронта проверяются и санкционируются им, -
информировал Козлов заместителя начальника Генштаба Василевского. И,
явно дезориентированный таким поворотом событий, спрашивал: - Следует ли
в данном случае представлять на утверждение народному комиссару
оперативные планы, свои предложения о предстоящей деятельности войск или
все указания по всем вопросам жизни и деятельности войск получать от
него непосредственно на месте?>
Как видите, Козлов не возмущается таким положением дел, а радостно
информирует Ставку, что Мехлис очень добросовестно относится к своим
обязанностям и в курсе абсолютно всех оперативных дел фронта. Из этого
же документа видно, что до Мехлиса все оперативные дела согласовывал или
не согласовывал, т.е. вмешивался в них, Василевский. Козлова это мало
устраивало, так как в случае неудач, ответственность на Генштаб
переложить можно (<Вы же сами мне все согласовали!>), но не просто,
поскольку Василевский будет отбиваться: <Вам там на месте было видней,
чем нам в Москве, так почему вы нас не предупредили и т.д.> И деваться
некуда - на месте действительно виднее. А тут такое счастье - Мехлис
приехал! Теперь у Мехлиса можно все утвердить, а потом заявлять:
<Представитель Ставки нам все согласовал, а он же был тут и все видел!>
Генштаб, однако, на это не купился, не передал Мехлису свое единоличное
право вмешиваться в оперативные дела Крымфронта. Таким образом, у
Мехлиса оставалось только одно: докладывать в Москве свое видение дел на
Крымском фронте и давать свои предложения о том, как эти дела улучшить.
Поэтому-то и Василевский в своих мемуарах помалкивает на тему того, кто
именно <вмешивался в оперативные дела>.

СРАВНЕНИЕ СО СТАЛИНГРАДОМ

Рассказ о разгроме немцами Крымского фронта в мае 1942 года уместно
будет начать с аналогии. Что, собственно, тогда произошло? Три армии
Крымского фронта перегораживали Керченский полуостров примерно в 100 км
к западу от Керченского пролива. Под ударами немцев эти армии отошли
(если так можно сказать) и были прижаты к этому проливу. Ну и что?
Несколько месяцев спустя немцы точно так же оттеснили наши армии к
Волге, 62-ю армию генерала Василия Ивановича Чуйкова загнали в конце
сентябре в Сталинград и больше двух месяцев бились об эту армию, как об
стену, но сбросить ее в Волгу так и не смогли. Причин этому, думаю,
достаточно: тут и приказ ? 227 <Ни шагу назад>, и многое что еще. Но,
думаю, что главным было то, что все эти месяцы ни штаб 62-й армии, ни ее
командующий, тогда генерал-лейтенант Чуйков, ни остальные генералы этой
армии солдат не бросали и на левый берег Волги не переезжали. А дело
ведь обстояло очень круто. Чуйков по документам и по памяти восстановил
обстановку в кризисный период.
<Отразив удары немецко-фашистских войск на главном направлении, 62-я
армия после 19 ноября имела глубину боевых порядков самое большое около
километра. Позади Волга, впереди - противник. Между ними - узкая полоса
сталинградских руин, в которых закрепились наши части.
На правом фланге главных сил армии стояла дивизия Людникова. Она была
окружена и прижата к Волге, занимая оборону на площади не более одного
квадратного километра.
На левом - 13-я гвардейская стрелковая дивизия занимала узкую полоску
вдоль берега. Глубина ее обороны не превышала двухсот метров. Штаб армии
находился за стыком 13-й гвардейской и 284-й стрелковой дивизий, в
пятистах метрах от переднего края, а мой наблюдательный пункт и того
ближе - на полотне железной дороги, огибающей Мамаев курган с востока,
перед самым носом у противника.
Ширина фронта обороны армии (около восемнадцати километров) насквозь
простреливалась артиллерийским огнем с любого фланга, а вся глубина ее
боевых порядков простреливалась пулеметным огнем. Жизнь на этом узком
плацдарме усложнялась еще тем, что господствующая над городом вершина
Мамаева кургана, вернее, водонапорные баки и высота 107,5, находились в
руках противника. С этих высот враг просматривал все подходы к Волге с
востока, а это значит, что боеприпасы, снаряжение и продукты питания
доставлялись в Сталинград под прицельным огнем артиллерии противника>.
Ну и что тут такого диковинного в том, что генералы были в нескольких
сотнях метров от немцев и их могли убить? Они ведь, по идее, тоже
солдаты, помните, как у Пушкина в <Капитанской дочке> пояснил эту мысль
капитан Миронов: <Что же вы, детушки, стоите? - закричал Иван Кузьмич. -
Умирать, так умирать: дело служивое!>
Чуть выше я писал, что Мехлис пенял политорганам РККА еще в 1940 году:
<Забыты русские полководцы - Суворов, Кутузов, Багратион и другие, их
военное искусство не показано в литературе и остается неизвестно
командному составу>. Вот только нужно ли было это искусство полководцам
РККА? Нужно ли было вот это высказывание Суворова: <...солдат во фронте,
как на священнодействии: он слышит команду, знает, что ему делать, и
должен исполнить. Перед ним совершается кровавая жертва любви к
отечеству; он сам для него предназначен и должен весь принадлежать
своему долгу; нет ни недоразумений, ни колебаний, ни сомнений; нет и
мысли, которою бы можно поделиться с товарищем; мысль у всех одна -
ПОБЕДИТЬ или УМЕРЕТЬ>.
Как мне думается, средний генерал РККА с одобрением относился к этой
мысли Суворова, но понимал ее дословно: солдат должен победить или
подохнуть, а он, генерал, - победить или удрать. А такие генералы, как
Чуйков, в начале войны были либо очень редки, либо после войны i
енералитет сделал все, чтобы о них забыли.
Чуйкову на правом берегу командовать армией было неудобно - одна дивизия
была от него отрезана, и он связывался с ней через левый берег или
только по радио. Но Чуйков продолжал сидеть на правом берегу. Почему? А
вот вдумайтесь в эти строки его воспоминаний:
<Между тем в блиндажах Военного совета становилось все теснее и теснее.
Сюда шли люди из разбитых штабов дивизий Жолудева и 84-й танковой
бригады. Только здесь они могли укрыться от бомбежки и как-то руководить
своими подразделениями.
На свой страх и риск я предложил командующему артиллерией генералу
Пожарскому переправиться на левый берег и оттуда управлять артиллерией.
Он чуть не со слезами на глазах заявил:
- Не поеду... Где вы, там и я, умирать будем вместе...
И не поехал. Но мне и сейчас трудно сказать, что его присутствие на
правом берегу принесло больше пользы. Возможно, с левого берега он бы
лучше управлял артиллерией и больше истребил бы захватчиков. Командующий
бронетанковыми войсками армии Вайнруб все эти дни проводил около танков
84-й бригады, переставляя их на более выгодные позиции, в засады,
организуя взаимодействие танкистов с пехотой и артиллерией. Скажу прямо,
понимая критическое положение, никто в армии и не думал в эти дни о
себе.
От частей и соединений армии мы получали тревожные донесения. Многие
просили помощи, запрашивали, как и что делать. Возможно, этими запросами
командиры дивизий и полков хотели удостовериться, существует ли
командование 62-й армии, не остались ли они в Сталинграде без
командования армии. На эти запросы мы четко и коротко отвечали:
- Сражаться до последней возможности, с места не уходить!..
Потери были очень тяжелые: 15 октября дивизии Жо-лудева и Горишного
потеряли около 75 процентов своего боевого состава, однако за этот день
фашисты не продвинулись вперед, их атаки были отбиты. Они потеряли 33
танка и до трех батальонов пехоты>.
То есть, как только В.И. Чуйков и штаб 62-й армии переправился бы на
левый берег, очень не исключено, что туда немедленно рванули бы и
командиры дивизий, а за ними и командиры полков, а Сталинград немедленно
прекратил бы сопротивление. Ведь неспроста комдивы и компол-ков
непрерывно и по пустякам названивали в штаб - им не терпелось: <Когда же
он переправится!> Но Чуйков не уходил, и всем пришлось драться.
А вот как обстояло дело в Крыму. 8 мая немцы ударили по Крымскому
фронту, и в несколько дней этого фронта не стало. И не стало, прежде
всего, потому, что, бросив по своему обыкновению солдат, от немцев
начали удирать полководцы Красной Армии. Участникам тех боев это уже не
казалось трусостью, такое поведение генералитета Красной Армии они уже
считали откровенным предательством. Рубцов пишет:
<Полные трагизма картины нарисовала позднее в коллективном письме
Верховному Главнокомандующему группа политработников 51, 47 и 44-й
армий: отсутствие хоть какого-то организующего начала при отходе, быстро
переросшем в паническое бегство, страшная давка на переправах, массовые
жертвы. <Это все произошло благодаря предательскому командованию
Крымского фронта, иначе считать нельзя>, - заявляли доведенные до
крайности авторы письма>.
Мехлис же пытался сделать все, что было в его силах, но что поделать с
трусливым полководческим быдлом? Рубцов сообщает:
<В 22 часа 14 мая, докладывал он, начальник особого отдела фронта
комиссар госбезопасности 3-го ранга A.M. Беляков сообщил Военному
совету, находившемуся на КП в аджимушкайских каменоломнях, об имеющемся
у него указании Ставки ВГК немедленно эвакуировать членов совета на
Таманский полуостров. Когда же руководители прибыли в указанное
Беляковым место - на пристань завода им: Войкова, <опросом
контр-адмирала Фролова (старшего морского начальника в Керчи. - Ю.Р.^
выявилось <недоразумение>, весьма похожее на провокацию>. Оказывается,
Военный совет передислоцировался не на Тамань - противоположный берег
Керченского пролива, а в Еникале. Дезинформация привела к тому, что
переезд штаба фронта совершался в спешке, неорганизованно, в результате
и без того слабое управление войсками было нарушено не менее чем на
восемь часов>.
За связь с войсками отвечают вышестоящие штабы, ни при каких
передислокациях они не имеют права прекращать эту связь ни на минуту. А
тут 8 часов без связи! То есть, только услышав, что уже <можно>, штабное
быдло штаба фронта оборвало связь и рвануло на пристани, даже не
уточнив, куда бежать надо... А что решили в армейских и дивизионных
штабах, когда узнали, что штаб фрон-га уже не отвечает? Само собой -
решили, что и им тоже можно>.
Судя по всему, оставались с солдатами, старались организовать их и вести
хоть какие-нибудь бои, пытались что-то сделать, чтобы переправить с
Крыма как можно больше людей, только комиссары да немногие генералы и
командиры. Остальное генеральско-офицерское стадо рвануло к Керченскому
проливу, чтобы удрать на Тамань, либо сдавалось немцам в плен. Напомню
хронологию: 8 мая немцы начали наступление, а 19 мая они полностью
очистили Керченский полуостров от советских войск, убив и пленив 176
тысяч человек, уничтожив и захватив 3,5 тысячи орудий и минометов, 347
танков, 400 самолетов.
Бег начал замкомандующего фронтом генерал Чере-виченко - он оказался на
Тамани еще 13 мая, за ним помощник командующего генерал Крупников - 15
мая, фронтовое начальство - 17 мая. В ночь на 20-е последние солдаты
увезли с собой представителя Ставки Верховного Главнокомандования.

О ХРАБРОСТИ АДМИРАЛОВ

Наш прославленный флотоводец и по совместительству, само собой, жертва
сталинизма адмирал Н.Г. Кузнецов, героически переживший трагедию
Крымского фронта у себя в московском кабинете, в мемуарах авторитетно
разъясняет глупость Мехлиса: <...Мехлис во время боя носился на <газике>
под огнем, пытаясь остановить отходящие войска, но все было напрасно. В
такой момент решающее значение имеют не личная храбрость отдельного
начальника, а заранее отработанная военная организация, твердый порядок
и дисциплина>.
Вот что значит человек большого ума - такого большого, что за ним уже и
совести не видно. Получается, что если у солдат заранее отработаны
организация, порядок и дисциплина, то такие военачальники, как Кузнецов,
так уж и быть, с ними останутся, а если этого нет, то полководец может
бросить своих солдат и удрать, а с ними пусть остаются такие дураки, как
Мехлис. Ох, как жаль, что Кузнецов не у Гитлера флотом командовал,
небось тогда наш военно-морской флот в той войне утопил бы у немцев хотя
бы какой-нибудь крейсер...
Между прочим, в Севастополе войска год отрабатывали <организацию,
твердый порядок и дисциплину>, как и учит Кузнецов, и не под началом
кого попало, а под командой адмирала Октябрьского, которым командовал
адмирал Кузнецов. Чуть позже мы о Севастополе еще вспомним, а сейчас
дадим высказаться о Мехлисе еще одному прославленному советскому
флотоводцу, в то время обязанному прикрыть Крымский фронт
военно-морскими силами, адмиралу Исакову. Рубцов пишет и цитирует:
<Я видел Мехлиса, когда нам было приказано эвакуировать то, что еще
можно было эвакуировать с Керченского полуострова, - рассказывал
Константину Симонову адмирал Исаков. - Он делал вид, что ищет смерти. У
него был не то разбит, не то легко ранен лоб, но повязки не было, там
была кровавая царапина с кровоподтеками; он был небрит несколько дней.
Руки и ноги были в грязи, он, видимо, помогал шоферу вытаскивать машину
и после этого не счел нужным привести себя в порядок. Вид был отчаянный.
Машина у него тоже была какая-то имевшая совершенно отчаянный вид, и
ездил он вдвоем с шофером, без всякой охраны. Несмотря на трагичность
положения, было что-то в этом показное, - человек показывает, что он
ищет смерти>.
На замечание Симонова, что, по его наблюдениям, Мехлис - человек не
робкого десятка, Исаков ответил: <Он там, под Керчью, лез все время
вперед, вперед. Знаю также, что на финском фронте он бывал в боях, ходил
в рядах батальона в атаку. Но... на мой взгляд, он не храбрый, он
нервозный, взвинченный, фанатичный>.
Судьба хранила Льва Захаровича. 14 мая, находясь на КП 44-й армии,
вместе с сопровождающими он попал под артиллерийский обстрел. Тяжело
ранило начальника политотдела армии, а также порученца Мехлиса, были
разбиты автомашины, у представителя же Ставки - ни царапины. Надо отдать
ему должное: в подобных ситуациях он не терял присутствия духа>.
Итак, по мнению Исакова, Мехлис показушно <искал смерти> и, вообще, он
не храбрый, а нервозный, взвинченный и фанатичный. Сначала давайте о
нервозности. Адмирал Кузнецов о трагедии Крымского фронта написал в
своих воспоминаниях не очень много, на мой взгляд, он гораздо больше
написал о том, где, с кем и как он кушал во время войны. Но все же
написал и о Керченских делах.
<...События развивались исключительно быстро. Адмирал Исаков ознакомил
меня с новой обстановкой на Керченском полуострове. Из сказанного
следовало: она там тяжелая. Как выяснилось, фронт к этому серьезно не
готовился. Обстановка на море в районе Керчи тоже осложнилась. Поток
грузов в Керчь был прерван. От командира Керченской базы контр-адмирала
А. С. Фролова требовали невозможного: обеспечить эвакуацию уже
скопившихся на берегу тыловых частей фронта. Следует отметить, что
спокойствие и распорядительность Фролова сыграли положительную роль в
самые критические дни и часы. Но он имел мало средств, да и они не могли
совершать регулярные рейсы.
...Адмирал Исаков распорядился выслать в Керчь все суда, находившиеся в
этом районе, независимо от их ведомственной принадлежности>.
Как видите, один адмирал со спокойной храбростью распорядился, второй
распорядился, третий распорядился. И все это без какой-либо нервозности,
взвинченности и фанатизма. Рубцов, просмотревший документы, суммирует
итоги этой спокойной адмиральской храбрости так: <Плавсредства
подавались нерегулярно и несвоевременно. Командиры многих гражданских
судов отказывались подходить к берегу под бомбежкой и артогнем,
симулировали аварии. При потенциальной возможности переправлять в сутки
30-35 тысяч человек, только 17 мая смогли эвакуировать чуть больше 22
тысяч, в иные же дни было меньше>. Ведь спокойная храбрость без
фанатизма заразительна: адмиралы начали ее проявлять, а капитаны судов
чем хуже?
Теперь по поводу высказывания адмирала Исакова, что Мехлис, дескать,
искал смерти. Исаков просто не знал, как ищется смерть, поэтому
настоящий храбрец Мехлис в глазах Исакова и предстал ищущим смерти.
Поскольку вряд ли кто из читателей это знает, приведу пример, как
немецкие генералы, попавшие в окружение под Сталинградом и не желавшие
опозорить себя сдачей в плен, иска-ли смерти. Описал это немецкий майор,
командир саперного батальона, тоже оказавшийся в окружении.
<Поднимаю к глазам бинокль. Да, верно, двое совершенно спокойно и
невозмутимо идут к русским позициям. На одном из них кожаное пальто -
значит, офицер; на голове каска, за плечом винтовка. Он невысокого
роста, приземист. Вот он поворачивает голову влево, и вдруг я замечаю на
нем поблескивающие золотом погоны. Сомнения нет: генерал! Видно, жизнь
ему недорога, раз вздумал гулять в нейтральной полосе. Или он кого-то
ищет там, впереди? И никакой охраны, только один сопровождающий?
Вглядываюсь во второго. На нем меховая шапка - этого еще недоставало!
Винтовка перекинута через плечо, как у человека, отправившегося на
воскресную охоту, ствол смотрит в сторону, длинная шинель. Черт возьми,
я же его знаю! Это же Гартман, командир 71-й пехотной дивизии! Да, это
он!
Итак, два генерала на ничейной полосе, не известив командира участка,
без всякой охраны, и ведут себя, как на прогулке. Невероятно! Не поверил
бы никогда, если бы не нидел собственными глазами. Ведь русские стреляют
как сумасшедшие, и оба даже не пытаются укрыться. Да, страха у них нет,
это видно. Или, может, они думают, что генералов пуля не берет?
С любопытством наблюдаю, чего же они хотят. Напряженно вглядываюсь.
Теперь они идут друг за другом все цальше вдоль насыпи. Вот еще
двадцать, двадцать пять luaroB. Остановились. Теперь я хорошо их узнал.
По движению губ видно, что они обмениваются несколькими словами. Один
лезет в карман кожаного пальто, что-то передает другому, но что - мне не
видно. Наверное, обойма с па-/ронами, потому что Гартман приподнимает
винтовку и перезаряжает ее, другой тоже. Не обращая внимания на цикую
стрельбу, они продолжают говорить между собой. Недолго. Потом
протягивают друг другу руку и смотрят цруг другу в лицо. Короткое
рукопожатие, видно только цвижение рук, и оба - нет, не поверил бы, если
бы не ви-цел сам! - быстро взбираются на насыпь и становятся
междурельсами. Опираются на винтовки и стоят не двигаясь. Полы шинели и
кожаного пальто развеваются на ветру. Такое стояние к добру не приведет.
Но они продолжают сто-чть. Гартман снимает перчатку и бросает ее в снег.
Поднимает винтовку, целится стоя, стреляет, перезаряжает и снова
стреляет. Стреляет и второй генерал. И хотя по ним бьют из бесчисленного
множества стволов, они все еще стоят на той же самой точке и, видимо, не
собираются уходить. Разве это не самоубийство? Ни один человек в здравом
рассудке не будет стоять так в качестве мишени для начинающего стрелка.
Нет, это делается с умыслом, иначе не объяснишь.
Гартман вынимает новую обойму, вставляет в магазин и в этот самый момент
падает, как спиленный дуб, на левый бок, катится вниз с насыпи. Второй
спрыгивает, склоняется над своим сраженным камрадом. При таком
демонстративном поведении иначе и быть не могло. Но таково, совершенно
ясно, было их желание>.
Так что Исаков уж точно перепутал с перепугу поведение храбреца с
поведением самоубийцы. Мехлис не смерти искал, Мехлис свой комиссарский
долг исполнял, но это, правда, не каждому дано понять. И чтобы
разобраться с тем, почему адмирал Исаков этого не понял, давайте
вспомним, как наши прославленные флотоводцы без фанатизма и
взвинченности защищали Севастополь.

ПОЗОР СЕВАСТОПОЛЯ

Когда немцы разгромили Крымский фронт, для них встал вопрос о взятии
Севастополя, но с советской стороны это никого особо не беспокоило,
поскольку войска в Севастопольском оборонительном районе находились в
сотни раз более выгодном положении, чем, к примеру, чуть позже будет
находиться 62-я армия в Сталинграде. Если у Чуйкова были только
разрушенные дома в 500-метровой полосе, тянущейся вдоль берега на 18 км,
минимум инженерных сооружений и немцы на господствующих высотах, то
защитники Севастополя сами занимали позиции на господствующих высотах, и
эти позиции были исключительно хорошо подготовлены в инженерном
отношении - оснащены огромным количеством железобетонных дотов и
береговых батарей. (Немцы потом этими батареями укрепляли побережье
Франции в преддверии открытия союзниками Второго фронта.)
Длина внешнего оборонительного обвода Севастопо-пя (длина фронта) была
около 40 км если верить адмиралу Кузнецову, то численность войск
Севастопольского оборонительного района составляла 106 тысяч
человек, -600 орудий, 2000 минометов, 38 танков и даже 53 самолета. От
северного, упирающегося в море фланга до южного, упирающегося в море
фланга, было примерно 25 км (фронт имел вид выгнутой в сторону немцев
дуги), с востока до мыса Херсонесский тоже было около 25 км. То есть это
была не* полоска берега Волги, как у 62-й армии, и адмиралы могли легко
маневрировать войсками, укрывать их, перебрасывать с одного участка на
другой. Севастопольская бухта, глубоко входя в этот район, делила его в
соотношении 1:2 на две части - северную и южную.
Немцы стащили к Севастополю осадную артиллерию, 110 подсчетам адмирала
Кузнецова, пушек, калибром от 75 мм и выше, у немцев было 670 и еще 720
минометов. Превосходство не впечатляющее, и когда эти 1390 стволов
начали разрушать оборонительные сооружения, наши 2600
ору-дийно-минометных стволов могли разрушать немецкие батареи. Кузнецов
считает, что у немцев было 204 тысячи немецких и румынских солдат. Может
быть, но хотелось бы знать, в каких соединениях. Поскольку, даже по
нашим данным, Севастополь взяли 30-й и 54-й армейские корпуса немцев,
плюс Манштейн упоминает одну румынскую дивизию. Обычно в немецком
корпусе было 2-3 дивизии, в полнокровной немецкой дивизии - 16 тысяч
человек. Так что количество соединений для 204 тысяч человек выглядит не
очень убедительным.
Надо сказать, что в 1854 году Севастопольской обороной командовали
адмиралы, кроме того, Севастополь - это база Черноморского флота,
видимо, эти два обстоятельства и определили, что командовал
Севастопольским оборонительным районом командующий Черноморским флотом
вице-адмирал Ф.С. Октябрьский, а замом его, так сказать, по армейской
части был генерал-майор И.Е. Петров. Снабжение Севастополя шло по морю
не без потерь, но в целом было налажено и было не более трудным, чем
снабжение 62-й армии через простреливаемую Волгу, да еще и при ледоходе.
Таким образом, ни Сталину, ни командующему Северо-Кавказским
направлением Буденному, как говорится, и в голову не приходило, что
можно сдать немцам Севастополь, так сильно укрепленный и имеющий такой
сильный гарнизон со столь мощным оружием. Даже Кузнецов в своих
воспоминаниях пишет: <Когда противник захватил Керчь, мы предполагали,
что он сразу же попытается переправиться через Керченский пролив на
Тамань. За судьбу Севастополя особых опасений тогда не возникало.
Считали, что в случае нового штурма защитникам города придется трудно,
но они выстоят, ведь два штурма были уже отбиты>.
Немцы свои потери тщательно скрывают, подтасовывают цифры и лгут - я об
этом уже писал. Поэтому я думаю, что при штурме и взятии Севастополя
немцы понесли очень большие потери. И думаю так вот почему. Манштейн за
взятие Севастополя стал фельдмаршалом, и на фоне этой давно желаемой
радости он в своих мемуарах вдруг раздражается злобной тирадой на
защитников Севастополя за то, что они не захотели сдаваться в момент,
когда немцы подошли уже собственно к городу: <То, что далее последовало,
было последним боем армии, который не мог ни изменить ее судьбы, ни
принести какой-либо пользы Советам с точки зрения общей оперативной
обстановки. Даже для сохранения чести оружия этот бой был бы излишен,
ибо русский солдат поистине сражался достаточно храбро! Но политическая
система требовала продолжения бесполезной борьбы>. Ведь, казалось бы,
чего злиться? Чем больше сопротивлялись русские, тем больше тебе,
фельдмаршалу, почета. А Манштейн злится. Вот я и думаю, что этот почет
был так обильно полит немецкой кровью, что у Манштейна и после войны
осталась на защитников Севастополя злоба. Но как бы то ни было, но здесь
мы из уст врага услышали, что рядовые защитники Севастополя
действительно были храбрыми солдатами и, следовательно, у адмирала
Октябрьского и его начальника адмирала Кузнецова в Севастополе была
армия, которая, как учит Кузнецов, имела <отработанную военную
организацию, твердый порядок и дисциплину>. Так что Кузнецов мог смело
прилетать в Севастополь и не в своих мемуарах, а там показать Мехлису,
как нужно немцев бить, так сказать, предметно научить этому дурака
Мехлиса. Но этого не случилось.
Итак, 7 июня 1942 года немцы начали третий штурм Севастополя. Три недели
они бьются об его укрепления и об героизм солдат и матросов, и в
конечном итоге добиваются только того, что наши войска отошли с северной
части Севастопольского оборонительного района да немного отошли в южной
части, не отступая даже до тылового оборонительного рубежа. Как
казалось, обороняющимся стало даже легче: хотя подкрепления к ним и
поступали непрерывно, но силы все же уменьшались, а после отхода с
северной стороны Севастопольской бухты сухопутный фронт сократился до 12
км по прямой от Балаклавы до Инкерма-на - от берега Черного моря до
устья бухты. А у немцев положение было аховое, что можно оценить по
таким строкам из мемуаров Манштейна:
<Таким образом, к утру 26 июня в руках 11-й армии оказался почти весь
внешний обвод крепости. Противник был отброшен внутрь крепости, северную
часть фронта которой образовывали крутые высоты по южному берегу бухты
Северная, в то время как ее восточный фронт проходил от высот Инкермана
через Сапунские высоты до скал в районе Балаклавы.
Командование армии должно было решить задачу - как прорвать этот
внутренний пояс крепости. Не было никакого сомнения в том, что противник
и дальше будет продолжать ожесточенное сопротивление, тем более что он,
согласно заявлениям своего штаба фронта (Крымского фронта), не мог
рассчитывать на эвакуацию с полуострова.
С другой стороны, нельзя было не признать, что даже если резервы
противника и были в основном израсходованы, то и ударная сила немецких
полков была на исходе.
В эти недели я ежедневно, до и после обеда, находился в пути: в штабах
корпусов, у артиллерийских командиров, в дивизиях, полках, батальонах и
на артиллерийских наблюдательных пунктах. Поэтому я слишком хорошо знал,
как обстояло дело в наших частях и соединениях. Полки насчитывали по
нескольку сот человек. Мне припоминается донесение одной снятой с
переднего края роты, в боевом составе которой был один офицер и восемь
рядовых. Как можно было с этими растаявшими частями и подразделениями
завершить бой за Севастополь, когда 54-й ак стоял перед бухтой Северная,
а 30-му ак предстояли тяжелые бои за захват позиций на Сапунских
высотах?>
(Для справки: в те годы немецкий пехотный полк имел по штату 3049
человек, а пехотная рота - 201 человека.)
И Манштейн по своему обыкновению идет на авантюру, но, правда, поскольку
эта авантюра закончилась успехом, то приходится писать, что он пошел на
полководческий риск. Повторю, после выхода немцев на северную сторону
Севастопольской бухты она стала препятствием перед собственно
Севастополем. Но это надо было быть советским адмиралом, чтобы считать
это препятствие непреодолимым. В ночь на 29 июня небольшие немецкие силы
на резиновых лодках тихо переправились через бухту и захватили восточную
окраину Севастополя. И их при этом никто не расстрелял на воде -
проспали! Ну и какие проблемы с военной точки зрения? Немцы
переправились только со стрелковым оружием, следовательно, нужно было их
тут же атаковать и сбросить в бухту.
Сколько на этот момент оставалось сил в Севастополе, трудно сказать, но
Манштейн пишет, что он на конечной фазе операции взял в плен 40 тысяч
человек, то есть даже с учетом брехни Манштейна это минимум, который
оставался в строю, поскольку основная масса защитников погибла позже.
Кроме этого, накануне, 27 июня, в помощь севастопольцам высадилась 142-я
стрелковая бригада. У переправившихся через бухту немцев, напомню, были
только винтовки и пулеметы против севастопольских орудий, минометов,
танков...
Однако произошло следующее. Адмирал Кузнецов в своих воспоминаниях
описывает это так:
<В последние дни июня обстановка в Севастополе резко ухудшилась. В это
время командующий оборонительным районом Ф. С. Октябрьский вместе с
членом Военного сонета Н.М. Кулаковым телеграфировал: <Москва -
Кузнецо-чу; Краснодар - Буденному, Исакову. Исходя из данной конкретной
обстановки, прошу разрешить мне в ночь на 1 июля вывезти самолетами
200-250 ответственных работников, командиров на Кавказ, а также и самому
покинуть Севастополь, оставив здесь своего заместителя генерал-майора
Петрова И.Е. Противник прорвался с Северной стороны на Корабельную.
Боевые действия приняли характер уличных боев. Оставшиеся войска сильно
устали, хотя большинство продолжает героически драться. Противник резко
увеличил нажим авиацией, танками. Учитывая сильное снижение огневой
мощи, надо считать, что в таком положении мы продержимся максимум 2-3
дня>.
Надо сказать, что воспоминания адмирала Кузнецова очень долго не
попадались мне в руки, и все суждения о данном моменте Севастопольской
эпопеи я черпал из <Полководца> В. Карпова, а этот полковник, надо
сказать, довольно-таки беспринципный и в своем произведении представил
дело так, как будто Сталин насильно в последний момент заставил
севастопольских полководцев эвакуироваться, чтобы сберечь столь ценные
кадры. Мне и в голову не могло прийти, что это они заставили Сталина
себя спасать.
Эта телеграмма беспрецедентна и вряд ли имеет хоть какие-нибудь аналоги
в военной истории всего мира. Более того, если бы такое и было, то вряд
ли у кого хватило ума такое опубликовать. Ведь вдумайтесь в суть
изложенного.
Во время боя, причем в тот момент, когда командование войсками особенно
необходимо, полководец практически шантажом требует от власти, чтобы та
обезглавила сражающуюся армию, отдав ее тем самым на растерзание врагу,
и спасла этого полководца. Полная потеря не только чести (ее, надо
думать, у Октябрьского и Кулакова никогда и не было), но и совести! В
своей трусливой подлости они даже не обсуждают вопрос - а что же будет с
солдатами? Этим адмиралам плевать на них, для них главное - спасти свои
жизни. Ну, о какой обороне Севастополя могла идти речь, если трусливая
полководческая сволочь думала только о своей шкуре? Ни малейшего понятия
о солдатской чести!
Не хочу идеализировать немцев, у них тоже было не все так просто, и к
концу войны и немецкие генералы вели себя не одинаково. Но сопоставьте
поведение генералов.
Через полгода в окружение под Сталинградом попала 6-я немецкая армия
Паулюса. И не только у Паулюса, но и у подавляющей массы попавших в
окружение, не только генералов, а и офицеров, даже мысли не возникало
бросить своих солдат и вылететь из котла. В окружение под Сталинградом
попала и 16-я танковая дивизия немцев, которой командовал генерал
танковых войск Ганс Хюбе. Пока Хюбе с дивизией сидел в котле, у немцев
формировался 14-й танковый корпус, и Гитлеру потребовался командир,
чтобы этот корпус возглавить. Он приказал Хюбе вылететь из котла и
принять командование этим соединением. Хюбе отказался выполнить приказ
Гитлера, послав тому телеграмму (сравните с телеграммой Октябрьского):
<Я привел своих солдат в Сталинград и приказал им сражаться до
последнего патрона. А теперь покажу им, как это делается>. Вот это
поведение полководца, который не брякает по любому поводу: <Честь
имею>, - а просто ее имеет. Между прочим, Ганс Хюбе потерял в
предшествовавших боях руку, т.е. был инвалидом. А средний генерал РККА,
чувствуется, тоже был инвалидом, но только таким инвалидом, который еще
до войны потерял совесть.
Что касается Хюбе, то Гитлер послал в котел четырех своих
телохранителей, те с помощью Паулюса заманили Хюбе в штаб 6-й армии и
силой вывезли Хюбе из котла. А что касается советских флотоводцев, то
они оказались сильнее, вернее, хитрее Сталина. И чтобы это понять,
давайте поставим себя на место Сталина и логически прикинем, что нам
теперь делать? О том, что нам нужно сделать на его месте, чуть позже, а
сейчас о том, что делать с Октябрьским - что тому отвечать? Ведь
вариантов ответа ему всего два: запретить отъезд, приказав драться, и
разрешить отъезд.

БЕЗВЫХОДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ СТАЛИНА

Запретить? Но ведь драться Октябрьский не будет, если бы он хотел
драться и не дрожал за свою шкуру, то не послал бы телеграмму,
ультиматумом оговорив срок своей сдачи в плен - <максимум 2-3 дня>. Этот
трус сочтет себя жертвой, которую Сталин определил на смерть, и запросит
спасения у Гитлера, т.е. через 2-3 дня сдаст Гитлеру Севастополь. Итог
будет один и тот же, но Геббельс растрезвонит на весь мир, что на
милость немцам сдался командующий Черноморским флотом СССР с десятком
генералов и адмиралов и со всем гарнизоном. Пропагандистский ущерб будет
колоссальный, так как это создаст прецедент для других советских
генералов, которые до этого хотя и попадали в плен, но вместе с войсками
не сдавались. А здесь Октябрьский прямо предупреждает, что сдаст
Севастополь вместе с армией - он ведь ни слова не говорит о ее
эвакуации, но зато излагает причину капитуляции - <войска сильно
устали>.
Таким образом, по отношению к Октябрьскому у нас выбора нет - надо
разрешить этому трусу и его <ответственным работникам и командирам>
удрать из Севастополя. Это на тему того, что отвечать Октябрьскому. Но
это не все, Октябрьский - это тля, а нам нужно спасать солдат и
матросов, сражающихся в Севастополе, от дезорганизации, вызванной
отсутствием командования. Но прежде я продолжу цитату из воспоминаний
Кузнецова.
<Об этой телеграмме мне доложили около 14 часов 30 июня. Хотя
Севастопольский оборонительный район оперативно подчинялся маршалу
Буденному, я понимал, что моя обязанность прежде всего - своевременно
дать ответ. Армейское командование в Краснодаре еще болезненно
переживало недавнюю неудачу на Керченском полуострове. По опыту
эвакуации Таллина я полагал, что главком едва ли примет решение сам, не
запросив Ставку. Времени же для запросов и согласований уже не
оставалось. По обстановке было ясно: Севастополь придется оставить.
Поэтому, еще не заручившись согласием Ставки, я приказал ответить
вице-адмиралу Октябрьскому: <Нарком ваше предложение целиком
поддерживает>. Переговорив со Сталиным, в 16 часов 40 минут я послал
Военному совету Черноморского флота телеграмму о том, что эвакуация
Военсовета разрешена>.
В ночь на 1 июля Военный совет Черноморского флота вылетел с
единственного оставшегося в наших руках аэродрома около Херсонесского
маяка в Новороссийск>.
По прочтении этого текста возникает два вопроса. Почему Кузнецову нужно
было, чтобы Буденный не знал о первой телеграмме Кузнецова в
Севастополь? Он пишет, что Буденный не согласованные со Сталиным решения
не принимал, а посему мог затянуть дело. Но ведь и Кузнецов решение дать
полководцам Севастополя сбежать тоже согласовал со Сталиным, а первая
телеграмма вообще не содержала никакого военного решения - это сообщение
Октябрьскому о некоей личной солидарности с ним Кузнецова. Почему эту
свою солидарность в деле отдачи гарнизона Севастополя немцам на расправу
Кузнецов постеснялся согласовать с Буденным?
Второй вопрос. А зачем он послал первую телеграмму? Кому она нужна? Ведь
Октябрьскому нужно было разрешение на то, чтобы удрать из Севастополя, а
не солидарность Кузнецова. Зачем Кузнецов загружал шифровальщиков и
радистов этой бессмысленной для Октябрьского чепухой?
Все дело в том, что эта чепуха была предназначена не Октябрьскому, а
Сталину и Буденному, почему Кузнецов и не стал согласовывать с ними свою
первую телеграмму. Чтобы это понять, задайте себе вопрос: кто являлся
непосредственным начальником Октябрьского? Буденному Октябрьский
подчинялся только в оперативном отношении, т.е. Октябрьский обязан был
выполнять приказы Буденного об обороне или высадке десанта, об
обеспечении разгрузки судов и т.д., но Буденный не мог снять с должности
и заменить другим командующего Севастопольским оборонительным районом -
это мог только Кузнецов, поскольку он являлся прямым начальником
Октябрьского. Это видно и по тому, как расположены адресаты в
телеграмме, посланной Октябрьским, - сначала Кузнецову, а затем
Буденному и подчиненному Октябрьского - Исакову. В Краснодар Октябрьский
посылал телеграмму для сведения, а разрешения удрать испрашивал у своего
прямого начальника - у Кузнецова.
Далее. Второй штурм в декабре 1941 года Севастополь отбил, в том числе
и-потому, что в Керчи высадились наши поиска и образовался Крымский
фронт, одной из целей которого и была деблокада Севастополя. Но когда
Манштейн разгромил Крымский фронт, то севастопольское начальство
запаниковало и, я полагаю, начало требовать немед-пенной эвакуации. Я
думаю так вот почему.
СМ. Буденный был человеком очень и многосторонне одаренным, по уровню
культуры с ним трудно даже сопоставить кого-либо из остальных советских
полководцев, более того, это был и крупнейший военный талант, который, к
сожалению, сам Буденный в себе не ценил. Он, безусловно, прекрасно
чувствовал войну, т.е. не какие-то цифровые показатели в штабе, а
реальную силу противостоящих войск. Напомню, что это он, а не хвастливый
брехун Жуков 11 сентября 1941 года запросил у Ставки разрешение отвести
войска из Киева, и Ставка этого не сделала только потому, что с этим не
согласился командовавший этими войсками генерал-полковник Кирпонос.
Напомню, что Крымский фронт был создан для разгрома в Крыму 11 -й армии
Манштейна, и по штабным бумагам имел для этого все - и превосходящие
силы солдат, и превосходство в танках. 28 апреля Буденный слетал на
Керченский полуостров, съездил в войска, на передовую и пришел к выводу,
что Крымфронт к наступлению не готов, что впоследствии и подтвердилось -
Крымфронт оказался неспособен даже обороняться.
А вот по отношению к Севастополю у Буденного было совершенно иное
мнение: Буденный знал, что у Севастополя достаточно сил, чтобы выдержать
немецкий штурм. И когда после падения Крымфронта из Севастополя поползли
просьбы об эвакуации, Буденный жестко на них отвечал: <Предупредить весь
командующий, начальствующий, красноармейский и краснофлотский состав,
что Севастополь должен быть удержан любой ценой. Переправы на Кавказский
берег не будет>. И как выше сказано, даже 27 июня, за два дня до
трусливых воплей полководцев, с кавказского берега в Севастополь
переправлялись войска. Севастополь был прекрасным рубежом, на котором
можно было бить немцев, там выгодно было их бить, посему их нужно было
бить именно там, тем более что они на этот рубеж сами полезли. Нельзя
было допустить, чтобы дивизии Манштейна вышли из-под Севастополя из
горных геснин в степи Дона и Кубани, где уже вовсю шло наступление на
Сталинград и Кавказ. Оставлять Севастополь с военной точки зрения было
глупо, а посему, как многословно оправдывается Кузнецов, ссылаясь на
адмирала Исакова, эвакуация войск из Севастополя до телеграммы
Октябрьского даже не продумывалась, и трусливое, по сути, предательство
севастопольских полководцев оказалось для Сталина и Буденного как снег
на голову.
А здесь нужно понять, что логика управления людьми наработала ряд
приемов управления, которые начальники применяют, даже не задумываясь, -
настолько они естественны. К примеру. Есть директор завода, у него
подчиненный - начальник цеха, а у того свой подчиненный - начальник
участка. Представим, что на этом участке возникла проблема, которая
ставит под угрозу срыв задачи всего завода, а начальник участка по
каким-либо причинам (неопытность, загулял, растерялся и т.д.) с этой
проблемой не справляется. Если начальник цеха честный работник, то он
без какого-либо приказа бросится на этот участок и возьмет управление им
на себя. Если он не догада-отся или директор узнает о проблеме раньше
начальника цеха, то директор немедленно и автоматически прикажет
начальнику цеха взять управление на участке в свои руки, а уж потом
думать, что делать - менять начальника участка или вновь доверить ему
эту должность. Это, повторю, логика управления, и она действует везде.
Выше я приводил пример со сдачей немцам Смоленска: немедленно в армию
Конева выехал заместитель командующего фронтом Еременко, снял командира
корпуса, виновного в сдаче Смоленска, и послал командовать этим корпусом
командующего Конева.
Вот теперь поставьте себя на место Кузнецова, получившего телеграмму
Октябрьского. Будь Кузнецов честный командующий, то немедленно запросил
бы согласия Ставки самому вылететь в Севастополь и взять управление
войсками на себя, пока не будут подобраны люди на место Октябрьского с
компанией. Но даже если бы он сам на это не решился, но сразу же доложил
о телеграмме Сталину и обсудил ее с Буденным, то они автоматически
скомандовали бы ему: вылетай в Севастополь и бери командование на себя!
А, как мы видим, рисковать своей жизнью нашему выдающемуся флотоводцу
очень не хотелось, посему страх надоумил его на действие, по сути
беспрецедентное: он еще до доклада Сталину солидаризируется в трусости
со своим трусливым подчиненным!
Теперь его послать в Севастополь нельзя - он сдастся в плен вместе с
Октябрьским. Ведь если он туда поедет и вдруг он сам или кто-то вместо
него отобьет штурм немцев, то как будет выглядеть эта победа с уже
высказанной Кузнецовым солидарностью просьбе разрешить полководцам
Севастополя удрать и отдать Севастополь немцам? Телеграмма Кузнецова
Октябрьскому никакого другого смысла не имеет - это отказ Кузнецова
сражаться за свою Родину. Отказ, закамуфлированный в форму личного
мнения и трогательной заботы о начальствующем составе. Нет, как и все
советские полководцы, Кузнецов готов был сражаться за Родину, но чужими
руками и так, чтобы его лично при этом не убили.
Из вышеприведенного отрывка из воспоминаний Кузнецова видно, что Сталин
отнесся к трусости Октябрьского и Кузнецова внешне спокойно и согласовал
бегство адмиралов на Кавказ. И в это можно поверить вот почему,
В Красной Армии войсковые объединения - армии и фронты - возглавлялись
коллегиально - Военным советом, и именно он согласовывал командующему
все его решения. Председателем Военного совета всегда был сам
командующий, обязательным членом Военного совета был крупный партийный
работник, должность которого так и звучала - Член Военного совета.
Обязательно в Военный совет входили начальник штаба и первый заместитель
командующего. Так вот, генерал-майор Петров был первым заместителем
Октябрьского, следовательно, он знал текст телеграммы, посланной от
имени Военного совета Севастопольского оборонительного района,
следовательно, был согласен с тем, что остается за Октябрьского, и, как
казалось в тот момент, уже брал командование в Севастополе на себя. А
военная репутация у Петрова на то время была неплохая - летом 1941 года
он довольно удачно оборонял окруженную Одессу и очень удачно эвакуировал
из нее Приморскую армию в Крым. Получалось, что, может, так даже лучше -
из Севастополя уберутся трусы, и оборону возглавит толковый человек.
Скорее всего, Сталин недоучел, что полководческая трусость - это зараза,
хуже чумы. Но Кузнецов продолжает свои воспоминания.
<Соглашаясь с эвакуацией Военного совета флота из Севастополя, я
рассчитывал на то, что в городе останется i енерал-майор И.Е. Петров,
заместитель командующего <[>лотом, который будет руководить обороной до
последнего момента. Но 1 июля в телеграмме в адрес Сталина, мой и
Буденного уже из Новороссийска Военный совет (рлота донес: <Старшим
начальником в Севастополе ос-/авлен комдив-109 генерал-майор П.Г.
Новиков, а его помощником по морской части - капитан 3-го ранга А.Д.
Ильичев>. Это было для меня полной неожиданностью и поста-нило в трудное
положение перед Ставкой.
- Вы говорили, что там останется генерал-майор Петров? - нахмурился
Сталин. Мне ничего не оставалось, как сослаться на первую телеграмму
командующего Черноморским флотом.
В своей ответной телеграмме я давал разрешение на кыезд только Военного
совета и группы руководящего со-laea, если в Севастополе останется
генерал Петров. н этом случае я рассчитывал, что борьба еще какое-то
цремя будет продолжаться. Так обстановку, видимо, понимал и Верховный
Главнокомандующий. Сейчас же все изменилось. Теперь нельзя было
надеяться на организованное сопротивление в течение хотя бы недели и
эвакуацию оставшихся войск. Этим и было вызвано недовольство Сталина>.
Итак, удирая на Кавказ, севастопольские полководцы поручили Петрову
умереть за Родину, но тот, не будь дурак, тут же поручил умереть за
Родину генералу Новикову и отбыл на подводную лодку. Но не спеша, и хотя
и ночью бухта находилась под обстрелом немцев, Петров мужественно ждал,
пока и его сын-офицер тоже соберет вещи и прибудет на лодку. Так,
семейно, помахав ручкой оставшимся без командования и поэтому гибнущим
уже в неравных боях солдатам, Петров тоже удрал на Кавказ.
Правда, прежде чем пройти через толпы раненых и просто оставшихся без
командиров солдат и матросов, вверенных Петрову советским народом, и
сесть на шхуну, отвезшую его на подлодку, генерал Петров мужественно .
надиктовал свой последний приказ: <Противник овладел Севастополем.
Приказываю: командиру Сто девятой стрелковой дивизии генерал-майору
Новикову возглавить остатки частей и сражаться до последней возможности,
после чего бойцам и командирам пробиваться в горы, к партизанам>. В этом
приказе Петров, конечно, соврал. Он удрал в ночь на 1 июля, а Манштейн
пишет: <День 1 июля начался массированным огнем по окраинным укреплениям
и внутренним опорным пунктам города. Обстрел был успешным. Уже через
некоторое время разведчики донесли, что серьезного сопротивления
противника не ожидается. Ведение огня было приостановлено, дивизии пошли
в наступление. Вероятно, противник в ночь на 1 июля вывел свои главные
силы из крепости на запад>.
То есть к моменту отдачи Петровым приказа немцев еще и близко не было в
Севастополе, более того, они боялись в него входить. Но, узнав, что
севастопольское начальство уже удрало, к бухтам бросились и многие
солдаты в надежде, что эвакуируют и их, и тем самым рядовые защитники
оставили немцам свои укрепления без сопротивления.
Особо мудрым выглядит та часть приказа Петрова, в которой он требует
пробиваться в горы к партизанам. Поскольку горы и партизаны были в
глубоком тылу наступающих немцев, то исполнителям этого приказа осталось
все-I о ничего - разбить 11 -ю армию немцев.
Получивший этот мудрый приказ генерал-майор Новиков тоже не лаптем щи
хлебал. Посему он тут же поручил умереть за Родину (кому, узнаем ниже) и
вечером 1 июля сел со своим штабом на сторожевик, но фортуна ему не
улыбнулась - этот сторожевик перехватили итальянские торпедные катера и
завернули его в Ялту вместе со сдавшимся в плен Новиковым.
Поскольку после этого во всех документах и воспоминаниях прекращается
упоминание хоть о каких-либо командирах, то полагаю, что в ночь на 1
июля из Севастополя удрали все генералы, все командиры дивизий и полков.
Хотелось бы, конечно, чтобы я в этом предположении ошибся.
Теперь о том, кому генерал Новиков поручил возглавить войска и
прорываться с ними к партизанам. Вообще-то на войне прорыв из
окружения - дело обыкновенное. Скажем, осенью 1941 года войска маршала
Тимошенко окружили 34-й пехотный корпус немцев. Маршал Баграмян
пспоминает:
<Тогда гитлеровцы, сидевшие в мешке, решились на последнюю попытку
прорваться. Они вновь собрали ударную группировку, и командир 134-й
пехотной дивизии генерал Кохенхаузен повел ее на прорыв из совхоза
Рос-сошное в направлении на Кривец. Наши кавалеристы, вынужденные беречь
каждый патрон, не дрогнули и стреми-1ельными контратаками рассеяли
противника. Генерал Кохенхаузен был убит. Окруженных охватила паника.
Они ста-пи метаться от деревни к деревне, словно крысы в мыше-повке...>
Может, Баграмян слегка и приукрашивает панику у немцев, но, скорее
всего, и немецкие солдаты, оставшись оез командиров, запаниковали. Но
все же отдадим должное генералу Кохенхаузену - он был полководцем, а не
нолкопосыльцем, - он водил полки в бой, а не посылал их гуда. И
совершенно естественно, что именно он, полководец, повел своих солдат на
прорыв из окружения.
А вот кто водил советских солдат на прорыв из Сева-| юполя. Теперь
вспоминает фельдмаршал Манштейн:
<Заключительные бои на Херсонесском полуострове цпились еще до 4 июля.
72-я дивизия захватила бронированный ДОС <Максим Горький II>, который
защищался гарнизоном в несколько тысяч человек. Другие дивизии все более
теснили противника, заставляя отступать на самый конец полуострова.
Противник предпринимал неоднократные попытки прорваться в ночное время
на восток в надежде соединиться с партизанами в горах Яйлы. Плотной
массой, ведя отдельных солдат под руки, чтобы никт не мог отстать,
бросались они на наши линии. Нередко впереди всех находились женщины и
девушки-комсомолки, которые, тоже с оружием в руках, воодушевляли
бойцов. Само собой разумеется, что потери при таких попытках прорваться
были чрезвычайно высоки>.
Как видите, еще долгих четыре дня уже брошенные командованием советские
солдаты продолжали драться, чтс и заставило Манштейна в конце концов
воскликнуть: <...ибо русский солдат поистине сражался достаточно
храбро!> Но обратите внимание, кто у нас, в отличие от немцев, водил
солдат на прорыв - не генералы, как у них, а <женщины и
девушки-комсомолки>.
Да, есть от чего почесать в затылке: кормит-кормит русский народ своих
генералов в мирное время, а во вре
мя войны солдат на прорыв ведут комсомолки. Умны мы, русские, сказать
нечего... ,

ХРАБРЫЕ ВО ВСЕМ ХРАБРЫЕ

Являлась ли трусость полководцев РККА правилом? Не думаю, думаю, что она
не была даже тем, что называют типичным. Думаю так, потому что иначе
Советский Союз не выиграл бы войну ни при каких потерях, но поскольку
эти потери все же были непомерно велики, то трусость полководцев имела
огромное значение. Мы дальше еще задумаемся над вопросом, почему так -
почему, считаясь полководцами, генералы и офицеры в РККА массово
предпочитали быть полкопосыльцами: боялись водить в бой полки и
стремились их туда послать из безопасного места. На эту трусость
постоянно натыкаешься, читая даже не нынешние воспоминания ветеранов,
выходящие без цензуры, а еще те, подцензурные. Вот, скажем, эпизод из
воспоминаний Н.К. Попеля, относящийся к началу осени 1941 года.
<Я связался по телефону с командиром полка, в котором должен был сам
зачитать и разъяснить приказ.
- Какова у вас обстановка?
- Спокойно, стоим на прежних позициях... Противник ведет методический
огонь.
По пути в полк настигаю хвост какой-то колонны. Приказываю Балыкову:
- Узнайте, что за подразделение.
Минуту спустя Михаил Михайлович назвал номер того самого полка, в
который мы ехали. Я выскочил из машины. Бойцы нещропливо шли по обочине.
У многих в руках круги подсолнечника.
- Куда путь держите?
- То начальство знает, товарищ бригадный комиссар.
- Где начальство?
- Впереди, наверное...
Однако впереди никого не было. Я подъехал к командиру головной роты.
- Кто ведет колонну?
- Тут из дивизии был кто-то. По его приказанию мы и
снялись.
-Давно?
Лейтенант посмотрел на небо, потом достал из карма->ia гимнастерки
часы-луковицу.
- Часа полтора, от силы -два.
А с командиром полка я говорил сорок минут назад. Вот тебе и <спокойно,
на прежних позициях...>
Повернул колонну обратно. Снявшиеся с передовых позиций подразделения
вновь заняли свои окопы. Полк отлично дрался, когда немцы стали
десантироваться на левый берег. Но командовал им уже другой командир,
который хорошо видел с наблюдательного пункта свои боевые порядки, а не
фантазировал, сидя в блиндаже за пятнадцать километров от передовой>.
А вот эпизод воспоминаний A.B. Горбатова, уже из 1943 года: <Как только
противник начал отход, дивизия форсировала Зушу на всем фронте и повела
преследование. Правда, форсировав реку, полковник Червоний излишне
задержался в поспешно оставленных немцами комфортабельных землянках и
отстал от своих полков - мне пришлось посадить его в свою машину и
перевезти туда, где ему надлежало быть. Но с тех пор он больше не
пользовался моей машиной и перемещался только на своей>.
Однако следует сказать, что воспоминания Горбатова в данном контексте не
типичны, поскольку, повторюсь, действует принцип <каков поп, таков и
приход>. Этот <поп> - Горбатов - вводил свои законы, а по этим законам,
в частности, он сам водил в бой полки и от подчиненных генералов этого
требовал: <Большуюроль сыграло вошедшее у нас в правило личное
наблюдение командиров дивизий за полем боя с приближенных к противнику
НП; это и позволяло вводить резервы своевременно>, - пишет в своих
воспоминаниях <Годы и войны> A.B. Горбатов.
А немецкому генералу Г. Гудериану, кстати, в полезности для генерала
лично водить полки в бой в 1933 году пришлось убеждать своего
начальника - начальника Генштаба Сухопутных войск Германии
генерал-полковника Л. Бека.
<С Беком мне преимущественно и приходилось вести борьбу по вопросам
формирования танковых дивизий и создания уставов для боевой подготовки
бронетанковых войск.
Особенно был недоволен Бек уставными требованиями, что командиры всех
степеней обязаны находиться
впереди своих войск.
<Как же они будут руководить боем, - говорил он, - не имея ни стола с
картами, ни телефона? Разве вы не читали Шлиффена?> То, что командир
дивизии может выдвинуться вперед настолько, что будет находиться там,
где его войска вступили в соприкосновение с противником, было свыше его
понимания>, - пишет Г. Гудериан в своих <Воспоминаниях солдата>.
Да, у генералов, находившихся под командованием Горбатова или Гудериана,
риск погибнуть в бою был гораздо выше, но зато у солдат, находившихся
под их командованием, риск погибнуть от генеральских ошибок и
недоработок был гораздо ниже.
Напомню, что я начал с рассуждений наших прославленных флотоводцев
Кузнецова и Исакова о храбрости Мехлиса, а поскольку я обсудил некоторые
детали обороны Севастополя, то думаю, что некоторые читатели ожидали,
что я буду сравнивать адмиралов Кузнецова и Октябрьского с адмиралами
П.С. Нахимовым и В.А. Корниловым, погибшими при обороне Севастополя в
Крымскую войну 1854-1855 годов.
Надо бы, да уж больно несравнимо...

ДАЛЬНЕЙШАЯ СЛУЖБА

Но давайте закончим тему о Мехлисе. После разгрома немцами Крымфронта
Мехлис был наказан - его сняли с должности начальника Главного
политического управления РККА и снизили звание с армейского первого
ранга до корпусного комиссара, т.е. на две ступени. Однако я думаю, что
Мехлис сам попросил у Сталина наказать себя. Понимаю, что определенным
людям это трудно понять. Для очень многих наказание - это только
несчастье, а их звание - это то, с чем они себя идентифицируют, без чего
они не считают себя личностью.
Если кто-то еще помнит, то раньше в местах заключения был очень
популярным плакат: <На свободу - с чистой совестью!> Над этим лозунгом
многие изгалялись как могли, но, полагаю, что для ряда отбывающих
наказание заключенных этот лозунг был тем, что им требовалось. Види-ге
ли, случается и так, что преступления совершают и люди с совестью,
скажем, преступления по неосторожности, или в состоянии аффекта, или
просто по халатности или недомыслию. И тогда, вне зависимости от их
личной степени вины и от того, как они ее лично оценивают, таких людей
будет мучить совесть. И для ее успокоения есть единственный выход -
принять наказание, после отбытия которого ты как бы заглаживаешь свою
вину и совесть тебя беспокоит уже не так сильно.
Мехлис представлял Ставку на Крымском фронте, и этот фронт был
разгромлен, посему Мехлис не мог не винить себя. Это людям типа наших
флотоводцев достаточно найти или придумать виноватого или обвинить в
поражении обстоятельства, чтобы чувствовать себя спокойным и счастливым.
Ни в одних воспоминаниях лиц, причастных к разгрому Крымфронта и падению
Севастополя, я не встретил и тени мук совести, не встретил и попыток
хоть как-то оценить свою вину: никто не виноват - только Сталин и
Мехлис.
И только Мехлис в своем итоговом докладе Сталину написал то, что должны
были бы написать все генералы, командовавшие Крымским фронтом: <Не бойцы
виноваты, а руководство...>. - А еще раньше, 14 мая, он в свою
телеграмму Сталину вписал слова: <Мы опозорили страну и должны быть
прокляты>.
Поэтому последовавшее наказание, с точки зрения очистки совести, для
такого человека, как Мехлис, вряд ли было достаточным, но это было, по
крайней мере, хоть что-то. Даже <приобщившийся к демократическим
ценностям> Рубцов не нашел в документах о Мехлисе ни строчки по поводу
переживаний Мехлиса в связи с разжалованием или недовольства фактом
этого. Поэтому я и думаю, что наказание было тем, что Мехлис и хотел
иметь.>
Что касается воинского звания, то Мехлис в нем не нуждался, поскольку и
без звания был личностью. Сами посудите, ну что добавило Сталину звание
генералиссимуса или звание Героя Советского Союза? Он, по сути, не
принял ни одно их этих званий, а Звезду Героя отказался получать. Эти
звания, присвоенные Сталину по представлению маршалов, самим маршалам и
были нужны. Ведь если Сталин маршал и они маршалы, то тогда они маршалы
не совсем настоящие, так как подчиняются такому же, как и они, маршалу.
Для утверждения себя в маршальском статусе им требовалось, чтобы Сталин
имел еще более высокий чин. Отсюда же настоятельная потребность сделать
Сталина Героем: если Сталин не Герой, то тогда их Геройство становится
каким-то двусмысленным, получается, что они свои Звезды то ли купили, то
ли выпросили.
А поскольку Мехлис это не Жуков с Василевским и Кузнецовым, а человек -
аналог Сталина, то и Мехлису его звание было безразлично. В 1944 году
ему было присвоено звание генерал-полковника, и он в этом своем чине
сравнялся со своим начальником - с начальником ГлавПУ РККА A.C.
Щербаковым, но опять-таки Рубцов не нашел ни малейшей реакции Мехлиса на
это изменение - и это ему было безразлично.
Ни отношение Сталина к нему, ни его работа не изменились - он
по-прежнему был представителем Советской власти в войсках, и Сталин
по-прежнему перемещал его с фронта на фронт, чтобы Мехлис выявил
недостатки и дал реальную оценку полководцам, чтобы помог фронту в
выполнении боевой задачи. Рубцов сообщает:
<26 июня постановлением ГКО он был назначен членом Военного совета
Северо-Западного фронта. Но отбыть к новому месту службы не успел,
поскольку 3 июля в связи с нараставшим наступлением немецко-фашистских
войск состоялось новое решение ГКО - о приведении в полную боевую
готовность 3, 5 и 6-й резервных армий. Лев Захарович получил назначение
на должность члена Военного совета последней из них.
После этого весь его путь до самого конца войны пробегал по фронтам
действующей армии. Недолго, до сен-/ября 1942 года оставаясь членом ВС
6-й армии, в дальнейшем он занимал аналогичную должность
последова-/ельно на девяти фронтах: Воронежском (сентябрь - начало
октября 1942 года), Волховском (октябрь 1942-го трель 1943 года)
и-одновременно - Резервном (10-15 треля), Брянском (июль-октябрь 1943
года), сформированном на его базе Прибалтийском (10-20 октября 1943
/ода), 2-м Прибалтийском, переименованном из Прибал-i ийского
(октябрь-декабрь 1943 года), Западном (декабрь 1943-го - апрель 1944
года), 2-м Белорусском (апрель-июль 1944 года), 4-м Украинском (август
1944-го - 11 мая 1945 года). Единственное исключение составила
непродолжительная служба членом ВС Степного военного округа (18 апреля -
6 июля 1943 года)>.
После войны Л.З. Мехлис вернулся к своей прежней работе, но теперь уже,
правда, не наркома, а министра государственного контроля. Снова начал
борьбу (или продолжил ее) с бюрократами, расхитителями, любителями
поживиться на казенный счет, чем, само собой, снискал к себе страх и
ненависть многих членов государственного аппарата. Не могло не
раздражать чиновников и другое. Рубцов пишет:
<Бывший министр морского флота СССР A.A. Афанасьев делился с автором:
<Приглашенные на заседание к Сталину руководители дожидались в приемной.
Держались обычно по-товарищески, как равный с равным. А такой человек,
как А. Г. Вахрушев, министр угольной промышленности, непременно обойдет
всех с рукопожатием и не одну шутку отпустит под смех окружающих. Но так
вели себя не все. Л.З. Мехлис, например, не скрывал, что пользуется
особым расположением Сталина. Он даже не ждал приглашения пройти в зал
заседаний, а просто молча пересекал приемную и скрывался за дверью>.
Дело не в особом расположении Сталина к Мехлису, а в другом. Все эти
чиновники считали Сталина своим хозяином (так его и называя за глаза), а
себя - его холуями. Это определяло и их поведение. А Мехлис считал
Сталина своим товарищем по партии и единомышленником, и Сталин
признавал, что это так. Отсюда и такие отношения...
В конце 1949 года Л.З. Мехлиса свалил инсульт, за ним последовал
инфаркт. Врачи кремлевской больницы, конечно, подсуетились, что, судя по
приведенной цитате в цитате, даже Рубцову показалось, по меньшей мере,
не совсем нормальным:
<Как пишет Г. В. Костырченко, <например, начальник ЛСУК профессор П. И.
Егоров, который пользовал Г.М. Ди
митрова, маршалов A.M. Василевского, СМ. Штеменко (последний - для
точности - был не маршалом, а генера
лом армии. - Ю-PJ, академика СИ. Вавилова и многих других, направил
летом 1952 года бывшего министра гос
контроля СССР Л. 3. Мехлиса, страдавшего сердечной недостаточностью, на
лечение в Крым, что было ему противопоказано>. ,
В результате 13 февраля 1953 года, за три недели до убийства Сталина,
умер один из немногих рыцарей Ордена Коммунистов Лев Захарович Мехлис.

ХРАБРЫЕ О ХРАБРЫХ

Я уже дважды писал, что о храбрецах уважительно отзываются только
храбрецы. Вы можете мне сказать, а как же Хрущев, который так высоко
отзывался о Мехлисе? Хрущев, само собой, выдающийся негодяй, но он был
храбрым человеком.
Корреспондент журнала <Офицеры> брал интервью у известного советского
диверсанта полковника И. Стари-нова, и тот, рассказывая, как минировал
Харьков перед оставлением города немцам в 1941 году, между прочим,
вспомнил и такую деталь: <Одним из первых должен был быть заминирован
дом на улице Дзержинского, 17. Дом, известный всем харьковчанам, - в нем
тогда жил Хрущев. Как лучший дом города после отступления советских
войск он предназначался будущему начальнику гарнизона Харькова немецкому
генералу Георгу фон Брауну>.
Как считал Старинов, Хрущев был отчаянно смелым человеком. Тогда, в
Харькове, наотрез отказался выезжать из заминированного здания, чтобы не
вызвать подозрения противника. Так и спал на минах...
Генерал-полковник Петров, дважды Герой Советского Союза с 1944 года
воевавший без обеих рук, незадолго до своей смерти в 2002 году, в целом
не очень высоко отзываясь о политработниках, о Хрущеве рассказал
корреспонденту следующее:
<А вообще на своем веку я повидал немало храбрых пюдей. Да и Никита
Хрущев, должен я вам сказать, был человеком не робкого десятка. В первый
и последний раз я видел Никиту Сергеевича на Курской дуге, в 43-м.
Вокруг рвались снаряды, а Хрущев, как ни в чем не бывало, браной
походкой шагал по передовой. За ним с портфелем в руке тащился его
адъютант. Хрущев подходил к бойцу, благодарил за службу и вручал ему
орден. Причем, чтобы сделать это, Никита Сергеевич был вынужден
нагибаться, поскольку не каждому награждаемому приходило на ум
чыпрыгнуть из окопа и принять награду, как подобает...>
Генерал-лейтенанту Хрущеву, члену Военного совета фронта, не было
никакой необходимости самому идти на передовую, да еще и во время
обстрела ее немцами. Мог послать любого полковника или вызвать
награждаемых к себе. Но Курская битва была решающей, все зависело от
стойкости солдат, и Хрущев счел нужным показать солдатам, что генералы
тоже здесь - на передовой, что они не уклоняются от этого смертного боя.
Так как же Хрущев мог не уважать Мехлиса, никогда не уклонявшегося от
боя?
А вот вспоминает И.М. Голушко, во время войны занимавшийся ремонтом
наших танков. В сентябре 1941 года в разгар боев за Ленинград они
поехали за запчастями, и у них немецкий самолет сжег машину.
<Тронулись дальше пешком. Вскоре нас, как и других <одиночек>, остановил
капитан и предложил следовать в составе его подразделения.
- Идем к Красному Селу, - сказал он. - Там сейчас решается судьба
Ленинграда.
Наши заявления о том, что имеем свое задание, были оставлены без
внимания.
Примерно через два часа подошли к горящей деревне в полутора километрах
от Красного Села. Где-то справа сквозь гул артиллерийской канонады
слышалось <ура-а-а!>. Попало под обстрел и наше подразделение. Совершили
стремительный марш-бросок и остановились только на гребне крутого ската
недалеко от Красного Села. Внизу темнело железнодорожное полотно, горели
вагоны. Справа заметили большую группу офицеров. И тут по рядам
пронеслось: <Ворошилов! Там Ворошилов>.
Действительно, это был К.Е. Ворошилов. Не обращая внимания на огонь
противника, он отдавал какие-то распоряжения. Эту группу охраняли
автоматчики, веером рассыпанные по земле>.
Что можно сказать о маршале Ворошилове, исходя из этого эпизода? Только
одно - кем-кем, а трусом Ворошилов не был. А вот приведенное Ю. Рубцовым
письмо Ворошилова Мехлису, посланное тогда, когда Мехлис из-за болезни
уже не занимал никаких должностей.
<Дорогой Лев Захарович! Разрешаю себе (с запозданием, к сожалению)
приветствовать Вас и поздравить с героическим подвигом шестидесятилетним
пребыванием на одной из планет нашей Солн[ечной] системы. Желаю Вам
долгих и столь же успешных преуспевании в дальнейшей] работе и
подвижного, преуспеянного (? - Ю.Р.,) большевистского здоровья. Жму
крепко руку>.
Генерал И.И. Федюнинский, тоже не из робкого десятка, в своих мемуарах
вспоминает: <С.К. Тимошенко очень детально изучал местность перед нашим
передним краем. Целую неделю мы с ним провели в полках первого эшелона.
Ему хотелось все осмотреть самому. При этом он проявлял исключительное
спокойствие и полное презрение к опасности.
Однажды гитлеровцы заметили наши автомашины, ос-шновившиеся у опушки
леса, и произвели артиллерийский налет. Я предложил маршалу Тимошенко
спуститься в блиндаж, так как снаряды стали рваться довольно близко.
- Чего там по блиндажам лазить, - недовольно сказал он. - Ни черта
оттуда не видно. Давайте останемся на I тушке.
И он невозмутимо продолжал рассматривать в бинокль передний край обороны
противника. Это не было рисовкой, желанием похвалиться храбростью. Нет,
просто С. К. Тимошенко считал, что опасность не должна мешать работе.
- Стреляют? Что ж, на то и война, - говорил он, пожимая широкими
плечами>.
Как видите, и о Тимошенко уверенно можно сказать, что он не трус. Так
вот, когда перед войной правительство приняло решение освободить Мехлиса
от должности начальника ГлавПУ РККА и назначить наркомом Госконтроля,
нарком обороны маршал Тимошенко пошел к Сталину и настойчиво просил того
оставить Мехлиса у него комиссаром.
Как видим, одни полководцы ценили комиссара Мехлиса, хотели с ним
служить, а другие ненавидели настолько, что не стеснялись лгать на него.
Так что дело здесь не в Мехлисе, все дело в полководцах.

ЗНАЧЕНИЕ КОМИССАРОВ

Комиссарская должность, с точки зрения своей доходности, ничем не
отличается от командирской - такие же деньги оклада, такая же пенсия,
такие же льготы и форма, пайки и уважение общества. А раз есть доход, то
обязательно найдутся и алчные животные, которых этот доход соблазнит.
Само по себе комиссарское звание не делает человека лучше, повторюсь -
не место красит человека, а человек место. И на комиссарские должности,
как и на генеральские, само собой, люди попадали разные: кто-то шел
защитить Родину, а кто-то шел иметь побольше барахла. Кто-то прятался в
тылу, а кто-то водил солдат в атаки - все точно так, как и у остальных
офицеров РККА.
Вот, к примеру, Е.А. Гольбрайх, во время войны бывший и комиссаром
батальона, и политруком, и командиром роты, и даже политруком штрафной
роты, вспоминает о своем полковом комиссаре и о том, как он сам стал
комиссаром:
<Расскажу просто об одном боевом дне лета 1942 года. Занимали оборону
возле разъезда ? 564. На путях стоял эшелон сгоревших танков Т-34. Никто
не знал, какая трагедия здесь разыгралась и как погиб этот эшелон.
Утром пошли в атаку, при поддержке танков и - просто фантастика для 1942
года, - при поддержке огня <катюш>. Отбросили немцев на километр, дело
дошло до штыковой атаки. Мне осколок попал в лицо, а я, в горячке боя,
долго не мог понять, почему капает кровь на ложе моей винтовки. Остатки
моей роты отвели назад, в резерв командира полка. Наш танк намотал на
гусеницы провод, и 2-й батальон полка остался без связи. Послали двух
связистов, никто не вернулся. Командир полка Худолей приказывает мне:
<Комсомол, личным примером, вперед!> Фамилию мою многие не могли
выговорить, так прозвали меня <Комсомол>, поскольку к тому времени я уже
был комсоргом роты.
Пополз к подбитому танку. Смотрю, оба связиста убитые лежат. Работа
немецкого снайпера. Чуть приподнялся - выстрел! Пуля снайпера попала в
тело уже застреленного связиста. Лежу за убитыми, двинуться не могу,
снайпер сразу убьет... Зажал концы проводов зубами. Есть связь! Мимо
ползет комиссар полка Дынин, направляясь в батальон. Это был уже пожилой
человек, который, будучи комиссаром медсанбата, сам напросился в
стрелковый полк. Сердце патриота и совесть не позволили ему находиться в
тылу. В атаку ходил наравне со всеми, с винтовкой в руках. Увидел меня,
только рукой мне махнул, и в то же мгновение ему снайпер прямо в.сердце
попал.
Понимаю, что долго здесь не пролежу, рано или поздно немец и меня
угробит. Тут началась заварушка на передовой, обрывки провода скрепил, и
под шумок вскочил и побежал целым до наших окопов. Пришел на НП
батальона, а комбат ухмыляется: <Прибыл к месту службы>. По те-пефону,
уже передали приказ: <Сержант Гольбрайх назначается комиссаром
батальона>.
Вот несколько фраз из представления на звание Героя Советского Союза
Николая Васильевича Терехина от 20 июня 1942 года: <В Отечественной
войне участвуете первых дней. 10 июля 1941 г. в одном из воздушных боев
пулеметным огнем сбил самолет противника <Хейнкель-111>. И израсходовав
все боеприпасы, тараном сбил 2-й <Хейнкель-111>. И уже поврежденной
своей машиной вторым /араном сбил 3-й <Хейнкель-111>. На 30 мая 1942 г.
имеет пично сбитых самолетов противника 15 штук>.
H.B. Терехин начал войну комиссаром 161-го истребительного авиаполка, а
30 ноября 1942 года, будучи уже командиром полка, погиб в бою,
сопровождая штурмовики Ил-2. Звание Героя ему так и не было присвоено.
В конце давайте отметим, что думали о комиссаре РККА немцы.
Надо бы начать с приказа Гитлера не брать комиссаров и политруков в плен
и расстреливать их на месте. Но этот прикгз был дан до войны, боевого
значения комиссаров немцы еще не знали, и уничтожать их предполагали
сугубо как политических противников.
В ноябре 1942 года командующий немецкой 2-й танковой группой Г. Гудериан
на основе разведданных подготовил доклад о РККА и в нем есть такие
выводы:
<д) Общая оценка.
В общем, высшее и среднее командование, оказавшееся более подвижным, чем
его.первоначально считали, все время пытается вырвать инициативу и взять
ее в свои руки.
Низшее командование ни в какой степени не соответствует предъявляемым к
нему требованиям.
Повсюду душой сопротивления является политическое руководство,
проявляющееся здесь со всей силой>.
Специалист по пропаганде, работник имперского министерства иностранных
дел гитлеровской Германии обер-штурмбаннфюрер СС Шмидт, ставший после
войны немецким военным историком, выступающим под псевдонимом Пауль
Карель (Карелл), в своем труде <Восточный фронт> осмыслил роль
комиссаров так:
<Однако немецкое Верховное главнокомандование не заметило перемен.
Насколько оно цеплялось за свое ошибочное представление о
солдате-красноармейце, показывала недооценка и клевета на
политработников советской армии. Хотя в начале войны роль комиссара,
возможно, и была неопределенной, со времени Курской битвы он все больше
и больше воспринимался бойцами и командирами как опора в борьбе с
недальновидными начальниками, бестолковыми бюрократами и духом
трусливого пораженчества.
В Германии же комиссаров рассматривали как надсмотрщиков и жестоких
фанатиков. Пагубный приказ Верховного главнокомандования от 6 июня 1941
года, по которому взятые в плен комиссары не считались военнослужащими и
расстреливались, - одно из следствий этой серьезной ошибки. Правда,
большая часть командующих немецкими армиями и командиров корпусов не
исполняла этот приказ и даже обращалась с просьбой отозвать его, тем не
менее последствия действия приказа были достаточно плачевны.
В действительности комиссары были политически активные и надежные
солдаты, чей общий, уровень образования был выше, чем у большинства сове
тских офицеров. Чтобы получить достоверное представление об их роли,
необходимо заглянуть в историю института политических комиссаров в
Красной Армии. Первоначально советский офицерский корпус в значительной
степени состоял из бывших царских офицеров, которые в глазах
большевистского режима оставались ненадежными. Были также пролетарские
офицеры времен Гражданской войны, солдаты без должной военной подготовки
и часто без общего образования. В этой ситуации введение института
комиссаров являлось логичным шагом: кроме политического руководства он
решал те задачи, которые в западных армиях входят в компетенцию
командира части, - политическое просвещение, обучение, интеллектуальные
и бытовые потребности личного состава. В течение первых
послерево-пюционных лет комиссары во многих случаях были вынуждены учить
своих солдат читать и писать. Понятно, что за годы они неизбежно должны
были подняться до уровня офицерского корпуса. История Красной Армии и
последней войны делает это очевидным.
Теперь комиссар стал объектом постоянной всесторонней заботы и обучения.
Кроме политических знаний он получает весьма интенсивный курс военной
подготовки. Он должен быть в состоянии самостоятельно решать чисто
боевые задачи, поскольку в случае гибели командира части он должен быть
в состоянии заступить на его место, политрук роты стать командиром роты,
комиссар дивизии - командиром дивизии. Чтобы соответствовать такому
уровню требований, корпус политработников, естественно, должен состоять
из жестких людей, преданных власти, i г я первой половине войны эти
люди, как правило, составляли главную движущую силу советского
сопротивления и твердо следили за тем. чтобы войска сражались до
последней капли крови. Они могли быть безжалостными, но в большинстве
случаев они не жалели и себя>.
А когда немцев <клюнул в темечко жареный петух> и стало ясно, что мы их
ломим, то советский опыт с комиссарами попытались внедрить и немцы.
Бывший ефрейтор 111-й пехотной дивизии Гельмут Клауссман вспоминал:
<Каких-то жестких требований по пропаганде не было. Никто не заставлял
читать книги и брошюры. Я так до сих пор и не прочитал <Майн Кампф>. Но
следили за моральным состоянием строго. Не разрешалось вести
<пораженческих разговоров> и писать <пораженческих писем>. За этим
следил специальный <офицер по пропаганде>. OHV появились в войсках сразу
после Сталинграда. Мы между собой шутили и называли их <комиссарами>.

Обычное мухинское звиздобольство. - СБ 24.06.2006 14:03:01 (507, 95 b)
- тут даже не нехватка знаний+ - Моцарт 24.06.2006 22:57:00 (434, 807 b)