От Руслан Ответить на сообщение
К Н.H.
Дата 27.08.2015 20:51:43 Найти в дереве
Рубрики Россия-СССР; Ссылки; Версия для печати

Кургинян. «К чему мы должны готовиться?»

Серия передач «К чему мы должны готовиться?»

«Часть первая. Об отношении к реальности»

http://eot.su/node/19153

Добрый вечер!

Я вначале хотел бы поговорить о восприятии человеком реальности.

Любой реальности. Политической реальности или, например, близкого человека, с которым он всё время взаимодействует.

С одной стороны, если вы постоянно находитесь в контакте с этой же политической реальностью — ну, например, смотрите все новостные телевизионные программы сразу же в момент, когда они выпускаются, читаете тут же лихорадочно все газеты в тот день, когда они печатаются, и так далее и тому подобное, —то, конечно, вы в каком-то смысле оказываетесь в более плотном контакте с реальностью, и она, становясь частью вас, так сказать, может что-то вам дополнительно сообщить о себе.

Но с другой стороны, вы к этой реальности привыкаете, у вас восприятие в чём-то даже притупляется, потому что вы всё время, всё время, всё время смотрите на близкого человека или купаетесь в текущих политических событиях, новостях, разного рода сведениях и так далее.

И вот представьте себе, что человек, с которым вы всё время взаимодействуете, на какое-то время уезжает в отпуск, или вы куда-то уезжаете. Или вы по каким-то причинам выпадаете из плотнейшего мониторинга текущего политического процесса.

Что происходит после того, как вы снова включаетесь в такой мониторинг, или после того, как человек, с которым вы на время оказались вне контакта, снова оказывается с вами в плотном взаимодействии?

Вы чуть-чуть более свежими глазами смотрите — неважно, на конкретного человека или на реальность. Вы что-то начинаете улавливать иначе.

Короче говоря, мне кажется, что иногда выпасть из такого вот непрерывного сосредоточенного мониторинга за тем-то, тем-то и тем-то может быть даже полезно, потому что если потом ты назад возвращаешься в это состояние мониторинга, то что-то у тебя возникает в восприятии нового. Как говорят в таких случаях: «Глаз не настолько замылен».

Выпасть из такого вот плотного постоянного мониторинга текущих политических событий мне пришлось в связи с тем, что сначала проходил Съезд «Родительского Всероссийского Сопротивления», а потом началась Школа высших смыслов, и мне пришлось уже 2 недели заниматься только этой школой. Поскольку Школа высших смыслов — это школа движения «Суть времени», и я тут просто полностью отвечаю за происходящее, то действительно, ни о чём, кроме этой школы, я не думал на протяжении этих двух недель, пока она шла.

Ну и со Съездом то же. Конечно, «Родительское Всероссийское Сопротивление» — это не сфера моей прямой ответственности, но поскольку «Суть времени» и «Родительское Всероссийское Сопротивление» плотно взаимодействуют, то сказать, что я могу занять позу стороннего наблюдателя, было бы тоже как-то странно.

Итак, я выпал из напряженного постоянного мониторинга текущих политических событий на несколько недель. А поскольку все передачи «Смысл игры» по сути являются продуктами, производимыми мною именно потому, что я не выпадаю из текущего политического процесса и непрерывно веду его мониторинг, то и передачи «Смысл Игры» на это время приостановились.

После того, как Школа высших смыслов закончилась, мы простились, у меня вдруг возникла потребность не просто снова начинать заниматься мониторингом текущих политических событий, догоняя, восстанавливая представление о происходящем, лихорадочно прочитывая всё то, что не прочитал в предыдущее время. Мне захотелось еще чуть-чуть заглубиться. Как-то внимательнее прочитать всё то, что надо было всё равно прочитать, таким незамыленным глазом, медленно.

А поскольку прочитать надо было пачку бумаг примерно полтора метра высотой, то на это тоже ушло врем.

А я себя заставлял читать медленно. Медленнее, чем обычно. Даже не знаю, почему. Мне хотелось, чтобы вот это, возникшее по необходимости, выпадение из постоянного мониторинга, как бы освобождение от некоторой, связанной с постоянным мониторингом, замыленности глаза... Чтобы я воспользовался тем, что глаз перестал быть замыленным, и, пока он снова не замылился, читал бы и всматривался в происходящее как можно более вдумчиво и без какой-то такой вот «лихорадки». Которая обычно всегда присутствует, когда ты занимаешься текущим политическим процессом и одновременно с ним чем-то еще.

Вот сейчас я прочитал это огромное количество разного рода сообщений, которые пришлось читать потому, что каждую неделю ты их не читал, и накопилось очень много. Я прочитал их медленно. Смею надеяться, что незамыленным глазом. И я готов теперь определенным образом всё начать обсуждать.

Конечно, если я совсем ничего не скажу о тех событиях, которые связаны с «Сутью времени» и «Родительским Всероссийским Сопротивлением», которые как раз и породили вот это мое временное выпадение из мониторинга за текущими политическими событиями, то меня тоже не поймут. Но я постараюсь сказать что-то совсем коротко. С тем, чтобы затем вернуться к тому, что я накопил в связи с тем, что после определенной паузы внимательно, спокойно, сосредоточенно читал сотни, а может даже тысячи текстов. На протяжении двух-трех недель.

Ну, что я могу сказать? Съезд «Родительского Всероссийского Сопротивления» все могут посмотреть, он хорошо снят профессиональными операторами без всяких изъятий, подробно, все всё видят. И все, кто хотят, как-то всё-таки оставаться в рамках какой-то связи с реальностью, а не говорить всё, что угодно, игнорируя реальность — таких тоже много, — но вот я говорю, что все, кто хотят, вне зависимости от отношения к «Родительскому Всероссийскому Сопротивлению» или к «Сути времени», находиться в рамках реальности, прекрасно понимают, что съезд был крайне убедительным. Что на нем присутствовало очень много людей, что была предложена действительно весьма содержательная повестка дня, что в рамках этой повестки дня выступали и члены «Сути времени», и приглашенные люди, которые профессионально заняты тем, что нас сейчас больше всего интересует в «Родительском Всероссийском Сопротивлении» — образованием.

Короче говоря, все всё видят. А поскольку каждый раз, когда происходит какое-нибудь крупное событие в жизни «Сути времени», а в каком-то смысле, поскольку мы тесно связаны, и в жизни «Родительского Всероссийского Сопротивления», начинается истошный крик: «Они слились! Они слились! Их уже нет! Они растворились в небытие! Они сейчас растворятся в небытие!», то все видят, что за прошедший год после нашего очередного крупного действия в Донецке мы резко окрепли. Просто резко. И это невозможно игнорировать. Ну не слились, извините. Надежды тех, кто хотел, чтобы мы слились, обмануты. И это очевидно, это видно невооруженным глазом, это нельзя не признать, когда смотришь съезд.

Несколько слов о тех событиях, всей этой эпопее со Стрелковым, после которой началось в очередной раз всякое вытьё на тему, что мы «вот-вот сольемся, уже слились, погибли» и всё прочее. Видите, вот через год всё стало ясно. К сожалению, люди настолько прикованы к разного рода пропагандистским стереотипам и настолько потеряли чувство реальности — свойство такое эпохи компьютерного интернетного галдежа, — что на это понадобилось достаточно много времени. Хотя, как мне казалось, на это нужен один день. Для того, чтобы понять: человек сбежал. Что он бросил более 600 тысяч людей, проживающих на той территории, которую он зачем-то сдал — я имею в виду Стрелкова. Что, кстати, там хлебнули горя, там очень много жертв, связанным с тем, что территория оказалась под игом оккупанта бандеровского. Что человек затем собирался бежать и из Донецка. Что ситуация вообще с ним крайне мутная.

Ну, всё это ясно и, как мне казалось, достаточно просто того, что сбежал. Свалил. И всё. Для того, чтобы выдать оценку, сказать, что вот до того момента, пока он не совершил это предательство, вроде относились к нему как к правильному человеку, который там сражается на нужном направлении, принимает удары на себя. А когда свалил вот так и всё предал, то нужно назвать предателя предателем. То есть нужно давать вещам правильные имена и называть их на всех базарах.

Но не тут-то было. Ложные имена, созданные в экстазе, продолжали жить какое-то время, как кусок сахара, брошенный в чай — он же не сразу растворяется, нужно какое-то время, чтобы он растворился. Жизнь этих ложных имен весьма показательна, потому что она говорит о том, насколько размыты грани в нашем обществе между честью и бесчестием, между подвигом и предательством и так далее. Размыты они, если одно можно назвать другим. Если вообще возможны эти ложные имена, и они кем-то могут быть восприняты, то какая-то в державе нашей гниль. И эта гниль очень понятно какая.

После того, как рухнул Советский Союз, и рухнул он, безусловно, не потому, что какая-то вполне локальная злая сила, так сказать, нанесла удар и нечто могучее взяло и благодаря этому страшному предательскому удару исчезло из жизни, а по совокупности других причин, в череде которых есть, конечно же, место и этому удару, нанесенному в спину, но и к нему всё нельзя сводить.

После того, как не без участия широчайших общественных масс Советский Союз рухнул, начался глубокий комплексный регресс. Вместо общества небезусловного, сложного несвободного от весьма, весьма серьезных негативных черт, в меру омещаненного общества, в меру уже задетого обывательщиной, потребительством и всем, чем угодно, но еще являющегося обществом нормальным в целом, в котором базовые понятия существуют, регулируют поведение и так далее, вместо такого общества, то есть социума, возникло нечто совсем другое.

И казалось, что возникшее фактически безнадежно. Подобного рода метафизические катастрофы, метафизические падения, очень часто оказываются началом смерти тех субъектов, которые эти падения осуществляют. Метафизическое падение и последовавшие за ним культурная, геополитическая и прочие катастрофы, порожденные этим падением, в случае России и русского народа не привели к тому окончательному летальному исходу, к которому должны бы были привести.

«Часть 2. Чудо русского выживания в ХХI веке»

В этом состоит русское чудо ХХI века. Образно говоря, неважно, с помощью ли той системы, на которую обрушился страшный удар или без ее помощи, но в любом случае удар этот можно описать, как давление плиты весом в миллион тонн, обрушившейся на нечто, напоминающее по своему контуру куриное яйцо.

Что должны испытывать все, кто такую плиту скинули или обрушили на подобное яйцо, лежащее на твердом постаменте?

Что когда плиту поднимут снова, то обнаружится, что ничего нет.

Каково же было удивление американцев, англичан (у нас любят говорить об англосаксах), европейцев, да и всего мира в тот момент, когда эту чудовищную плиту, обрушившуюся на данное яйцо под названием наше общество, наш народ, приподняли, то выяснилось, что яйцо-то лежит по-прежнему на этом постаменте. Оно, конечно поцарапано, даже в каком-то смысле чуть-чуть деформировано, но оно даже не растеклось и не разбилось.

Мне кажется, что все истерики западные, да и не только западные, по поводу, так сказать, «русского негодяйства», связаны с тем, что все находятся в шоке от того, что яйцо не разбилось. Оно каким-то способом уцелело.

Но ведь не будем же мы говорить, что это яичко просто взяло да и уцелело, и наплевать ему было на колоссальную эту плиту, которая на него упала, нанеся ему соответствующую травму. Нет конечно.

Травма была нанесена, яйцо находится далеко не в безупречном состоянии. Чудо заключается в том, что оно вообще существует. И это первое, что надо признать, и по поводу чего надо восхититься. Но нельзя же к этому восхищению всё свести, и непрерывно вопить о том, что мы «встали с колен, встаем с колен», и так далее.

Общество глубоко травмировано. Имя этой травме — регресс. И регресс как антитеза прогресса, то есть развития, охватил все сферы нашей жизни. Мы имеем дело с культурным регрессом, с регрессом исторического самосознания, с регрессом экономическим, безусловно — индустриальным, постиндустриальным, информационным, если хотите, антропологическим, экзистенциальным, и многим другим.

В условиях регресса и потери критериев — пусть не полной, но очень существенной потери критериев, вызванной тем, что регресс возымел место вследствие того страшного удара чудовищной плиты по яйцу — и общество в целом и отдельные группы не всегда могут отличить сокола от цапли. Как говорил принц Гамлет: «При южном ветре я могу отличить сокола от цапли». Не всегда они могут это сделать, с трудом они это делают. Много раз им надо указывать на то, что вот это сокол, а это цапля. Значит, в итоге, худо-бедно, но они начинают одно от другого отличать.

Несколько слов мне хотелось бы сказать о том русском чуде XXI века, которое я только что описал. Мол, вот есть яйцо, оно было положено на чудовищный постамент, сверху упала невероятной тяжести плита, она ударила. Когда плиту сняли, выяснилось, что яйцо еще живо и существует.

Тут есть одна очень важная черта происходящего. Мы, конечно же, имеем дело с некоей ресоветизацией. Советские ценности обретают второе дыхание. Мода на советское, безусловно, существует и имеет очень глубокую природу. Это не просто мода, это даже нечто большее.

Но. Мы никоим образом не можем сказать, что это означает, что само советское, на которое наступал враг (я тут образ этой плиты и яйца меняю на образ врага и осаждённого лагеря, фортификационных сооружений, призванных сдержать врага), что вот эти советские фортификационные сооружения, они всё выдержали, отбили страшную атаку, а теперь находящиеся в них люди готовы перейти в наступление. Это не так. Это безусловно не так. Об этом можно долго говорить, но слишком очевидно, что это не так.

Эти фортификационные сооружения, как вы их ни назовите — КПСС или какие-нибудь другие части классического советского общества — не выдержали натиска врага и вот этого удара этой плиты, этого внутреннего страшного катастрофического состояния. Они рухнули, они оказались сметены. Враг прошел через эти фортификационные сооружения; он вошел в них, как нож в масло. И не надо по этому поводу ни недооценивать значение того процесса, который мы называем ресоветизацией, и который нас так радует, то есть процесса, который в настоящий момент породил поддержку советских ценностей большинством российского общества.

Не надо ни недооценивать (повторяю) это, ни переоценивать. Потому что, конечно, очень многое рухнуло. Рухнули институциональные структуры, рухнули так называемые элитные структуры.

Что, элита КПСС дала бой настоящий на каком-нибудь направлении? Или мы можем считать, что какой-то бой ведут почтенные представители КПРФ? Об этом мы поговорим отдельно.

Нет, конечно. Нет. Ничего этого нет. Ни советская интеллигенция не смогла дать настоящий отпор — системный, комплексный — на большом участке фронта, за который она отвечала. Ни советская культура, советское искусство в целом. Ничто там по-настоящему не оказало сопротивления наступлению врага и вот этой внутренней катастрофе — метафизическому падению, регрессу; падению плиты на яйцо. Повторяю, это всё оказалось сметено. Но за этими внешними фортификационными сооружениями, сооружениями первой или второй линии обороны, находилось нечто другое. И вот это другое-то и приняло на себя весь удар и выстояло. И мы не можем назвать это другое никак иначе, как «русскостью».

Я напоминаю, что уже неоднократно обращал внимание тех, кто смотрит такие передачи, на некоего господина Ракитова с его теорией, согласно которой ельцинизм должен был сменить социокультурные коды, т.е. сменить ядро того, что он называл русской цивилизацией. К вопросу о цивилизации — не будем здесь сейчас на него отвлекаться, что это такое, как это всё называется, обсудим это чуть ниже. Вопрос о смене кодов, т.е. о смене самого ядра этой русской цивилизации по Ракитову мы сейчас должны обсудить. Это главный вопрос.

Коды сменить не удалось. Одни по этому поводу воют и воспринимают это как чудовищную катастрофу. Другие радуются по этому поводу, и странно было бы, если бы я не был в их числе. Выстояла некая таинственная, упругая, гибкая и обладающая невероятной степенью живучести русская сущность. Она выстояла. Она приняла на себя страшный удар, и она уцелела. Когда мы говорим о том, что некое яйцо, то самое, на кончике иглы которого кащеева смерть, уцелело, и что все поэтому в шоке и ярости — большинство в ярости, и все в шоке — то мы имеем в виду, конечно, русскость.

Уцелев, устояв, отразив такое сущностное нападение, не геополитическое, не какое-нибудь еще, а вот эту самую систему требований, согласно которым надо сменить коды, т.е. душу, личность историческую. Уцелев и эту личность не сменив, коды сохранив, пусть и в подпорченном виде (я уже говорил о регрессе и о том, что этот регресс не мог не вызвать соответствующих негативных явлений), русскость начала восстанавливать самоё себя. А восстанавливая самоё себя согласно собственному внутреннему плану и записанным в ядре этой русскости программам, эта русскость начинает восстанавливать советскость и коммунистичность.

В этом смысле новостей две.

Первая — что всё формально советское в момент катастрофы рухнуло. Но что русскость не рухнула, уцелела, а уцелев, начала восстанавливать советскость в новом ее варианте. Потому что как только русскость уцелевает, она эту советскость начинает восстанавливать. Срабатывают внутренние программы, внутренний сущностный план. И начинается этот восстановительный процесс.

Это, конечно, уже будет другая советскость, это будет другая коммунистичность, но они всё равно будут. Потому что продуцирует и то и другое именно русская сущность. И никакая другая этого не продуцирует. Она готова к этому присоединиться, она готова это скопировать, она готова это даже творчески развить, но и только.

Не будет никакой вьетнамской, китайской или любой другой коммунистичности, двигающейся в XXI веке по собственным коммунистическим или советским траекториям. Будет вьетнамский народ, который будет развивать, завоевывать новые позиции. Будет китайский народ, который будет делать то же самое. Но если коммунистичность, советскость и прочее имеют будущее, то они могут иметь его только в России. Никакая другая сущность это не продуцирует. И американская сущность, или европейская, или латиноамериканская тоже не продуцируют. Все готовы к этому подключаться.

А генерит это по-настоящему только русская сущность. Опираясь на свое загадочное, ни на что не похожее естество, на свою способность к мечте. Один из кодов этой русскости, который так хотел Ракитов, так сказать, свести под ноль, вопя о необходимости сменить все эти коды, одним из этих кодов является мечта.

Говорят, что у каждого народа есть своя мечта. И что народы существует постольку, поскольку у них есть мечта, у каждого своя. Наверное, это так.

Но, по большому счету, способность к масштабной мечте в XXI веке сохраняет, по-видимому, только Россия. Или, выражаясь более осторожно, в России это мечтающее (не путать с мечтательным) начало наиболее актуализировано. Оно сохранено не как что-то там спящее глубочайшим сном, трудно отличимым от смерти (я хочу верить, что в некоем таком виде оно существует и в Европе, и во всем мире, у каждого народа), оно существует в состоянии, близком к бодрствованию. Разговаривая с одним, очень нелюбящим Россию прибалтом, я поразился точности его высказывания, что «русские преступно заразили Прибалтику вирусом мечты».

Способность мечтать. Современное европейское человечество, человечество постмодерна, потребительства и всего прочего, не должно мечтать. Или точнее, оно должно мечтать о новой марке автомобиля, о новом отдыхе за границей, о еде и питье, о каких-нибудь завоеваниях в сфере статуса, максимум. И точка.

Но это все мечтой не называется. Мечта — это нечто совсем другое, в невероятной степени русское. Тут, конечно, надо бы поговорить, с одной стороны, обо всем том, что было сказано великим русским писателем Достоевским по поводу мечты, начиная с «Белых ночей» и кончая «Идиотом». А с другой стороны всё это, сказанное Достоевским, хотелось бы существенно скорректировать.

Потому что русская мечтательность по Достоевскому лишена собственно созидательного-волевого наполнения. Мечтающие персонажи Достоевского не хотят, чтобы их мечты особенно каким-то способом воплощались в реальность.

А когда Герберт Уэллс назвал Ленина «кремлевский мечтатель», то речь шла о другом типе мечтателя. О мечтателе и, безусловно, речь идет о невероятной силе мечты у Ленина. Но вот в том-то и дело, что ленинская мечта, и мечта таких, как Ленин, не должна была раствориться в петербургском тумане или превратиться то ли в какое-то стимулируемое гашишем наваждение, то ли в бред существа, находящегося в постоянном полусне. Ленинская мечта должна была осуществиться в реальности, и в этом смысле она является невероятно русской.

Созидательная, творческая, воплощаемая мечта. Я не буду здесь и сейчас спорить о качестве этой мечты. Я хочу обсуждать способность мечтать в принципе. Вот задача врага человечества, если он есть (а он обязан быть, его просто не может не быть, если есть человечество) как раз и состоит в том, чтобы человечество перестало мечтать. И существенную часть человечества побудили к тому, чтобы перестать мечтать по-крупному. А мечта это и есть — только по-крупному мечта может существовать. Всё мелкое — это не мечта, это желания, вожделения, облизывание на что-нибудь, но это не мечта по-настоящему.

Так вот, отнять мечту — значит сохранить вечность власти тех сил, которым угрожает наличие этой мечты у человека. Но отнять мечту у человека — это значит уничтожить человека. В этом смысле, война с человеком, то есть война с гуманизмом — есть война с мечтой. Война с историей, как война с гуманизмом — это и есть война с мечтой. А соответственно, если главное хранилище способности мечтать у человечества — это Россия, то война с Россией — есть война с гуманизмом и историей.

Так вот, русскость, сохранившись, начала заново выращивать из себя гуманистичность, коммунистичность, как кому бы это ни не нравилось, советскость и многое другое. В этом смысле процесс ресоветизации очень сложен. Он состоит, как минимум, из двух слагаемых. Одно из которых — это остатки тех фортификационных сооружений, которые можно именовать «старой советскостью», «бывшей советскостью», а другая часть этой советскости — это та новая советскость, которая вырастает из русскости. И особые усилия особых, специальным образом выращиваемых псевдорусских националистов состоят в том, чтобы эта русскость не выращивала из себя советскость, а выращивала из себя что-нибудь другое.

А русскость выращивает из себя всю эту советскость, коммунистичность, причем вполне определенным образом. Этот процесс невероятно беспокоит тех, кто надеялся на то, что мечта как таковая — я повторяю, крупная, настоящая мечта — будет вообще убита, вырвана из естества человеческого, разменяна на потребительство, на какие-нибудь адреналиновые игры и виртуальные сновидения, и мало ли еще на что. И тогда управление постчеловеческим, постмечтающим социумом могло бы быть достаточно простым.

Но этого не произошло. Чудовищный удар плиты по яйцу не разбил яйцо. Оно деформировалось, трансформировалось, но не разбилось. Оказавшись неразбитым, это яйцо, оно же ядро цивилизации, она русская сущность, сохранила способность, пусть и поврежденную, к некоей критериальности, к различению. Эта способность к различению довольно быстро привела к тому, что Стрелков оказался взвешен, измерен, разделен и так далее.

Плохо, что на это понадобился год. Очень опасно, что процессы идут так медленно. О серьезных повреждениях, повторяю, говорит это.

Но процесс состоялся, всё уже ясно. Ясно то, что ДНР и ЛНР сохранились, и что все эти вопли, что только при Стрелкове они могут сохраниться, оказались блефом. Ясно то, что в ДНР и ЛНР идут абсолютно отдельные процессы. Ясен, в каком-то смысле, и масштаб личности господина Стрелкова.

К этому многое можно было бы добавить, и уверяю вас, что пройдет еще время, и какие-то чудовищные (говорю без всякого пафоса) слагаемые данной личности будут обнаружены и станут явлены с еще большей определенностью. Но уже и того, что произошло, достаточно. Итак, со Стрелковым случилось то, что и должно было случиться. Я, кстати, подчеркивал с самого начала, сравнивая Стрелкова с Лебедем. Хотя Стрелков еще мельче, чем Лебедь, который был очень мелок. «Этак мы до мышей дотрахаемся» — есть такой известный анекдот. Уже дотрахались.

Так вот, сравнивая тогда, я говорил, что в регрессивной России все специфически пахнущие и легкие политические субстанции обязательно рано или поздно всплывают. И обретают какую-то вторую жизнь. Лебедь стал аж красноярским губернатором, продемонстрировал ещё раз, насколько он жалок и ничтожен в этом качестве.

И если Стрелков и продемонстрирует какую-то там политическую живучесть, то это ничего уже не изменит в большом процессе. Ну, будет еще один довольный собой микроб. Микробы эти отдельно, а Россия отдельно. Главное в том, что произошло, я уже назвал. Россия выстояла в этом, очень непростом, смысле слова, она восстанавливается по этой, очень непростой, траектории. Налицо сложные и противоречивые процессы этого восстановления, они идут. Воспевать их не надо, потому что, повторяю и буду повторять, речь идет об очень больших повреждениях, которые серьезнейшим образом сказываются на том, как идут эти восстановительные процессы, но то, что они идут — тоже достаточно очевидно.

Итак, произошло это, то есть пузырь лопнул. Внутри пузыря обнаружился тот микроб, который и находился внутри него, и который пытались отождествлять с пузырем. Микроб пополз, живет какой-то там своей жизнью. Сам себе очень нравится. И так далее.

И это — первый результат того, что мы сделали. Мы не слились, как все видят, а резко укрепились — количественно, качественно и всячески. И это второе, что все тоже видят. Третье — и это тоже безусловная вещь — это то, что в общем-то не очень большая и далеко не лишенная несовершенства структура под названием «Суть времени» смогла сделать достаточно много. Это и конкретные политические деяния последних лет, которые у всех на слуху, но это и другое.

Вот, мы издаем и будем издавать газету, причем газету интеллектуальную, не идущую ни на какие компромиссы с точки зрения того, что «вы будьте попроще и к вам потянутся люди». Не надо нам, чтобы мы стали попроще, и кто-то потянулся, потому что тот, кто потянется к этой простоте, потом не сможет ничего сделать. Нам нужно как раз собрать все, что тянется к сложности — это и есть восстанавливающаяся Россия. И мы эту газету еженедельно, далеко не в худшем качестве и на соответствующем содержательном уровне, да и не только содержательном, издаем, издаем и издаем. Это огромная конкретная практическая работа.

Многие ли на нее идут? Нет.

Мы сделали огромное количество учебников для Школы высших смыслов.

Мы собрали сотни учащихся в Школе высших смыслов. И этим летом на летней сессии Школы высших смыслов учащиеся продемонстрировали, что они чему-то научились. И их доклады будут печататься в газетах. Многие это делают? Нет.

Мы создали поселение. У нас много поселений? Нет.

Мы непрерывно, и в очередной раз с большой убедительностью, провели социологический опрос по важнейшей теме. Мы социологические опросы превращаем в оружие политической борьбы. Это делают многие? Нет.

Мы непрерывно используем по всей стране культурные мероприятия как часть нашей политической деятельности. И в Донецке проходят наши концерты, я имею в виду в ДНР, в ЛНР и на других территориях. Многие, занимаясь всем другим, тем, что я перечислил, одновременно проводят эти концерты? Нет. А это направление нашей деятельности.

Мы выиграли в информационной войне, которая велась в Интернете. А эта война велась беспощадно. Мы выиграли, потому что сотни людей захотели стать воинами в этой информационной войне. И проявили и стойкость, и способность генерировать самостоятельно содержание. Уже никто не будет говорить, что это боты или люди, которые что-то бормочут, ничего не понимая в говоримом, потому что им дают указания. Это абсолютно самостоятельные и творческие люди, сотни людей. Много этого? Нет.

Я могу перечислять подобного рода действия достаточно долго. Посмотрите материалы съезда, посмотрите, сколько спасено семей, которые хотели разрушить. Это же каждодневная тяжелая работа!

А много желающих издавать каждую неделю «Шаги истории»? На которые остервенело бросились какие-то специфические псевдополитики. Орали, что они тут всё «закатают в асфальт», вместо этого не смогли сделать ничего, только помогли нам развернуть более серьезное наступление на этом участке фронта. Многие это делают? Нет.

В основе того, что мы делаем — а я перечислил лишь малую толику того, что мы делаем... Что такое гуманитарная помощь Донбассу? Это — большая конкретная работа, каждодневная. Она идет? Идет. В ней есть элементы творческой новизны? Безусловно. Прямой контакт между школами и многое другое, конечно, содержит в себе эту новизну. А говорилось о том, что «Суть времени» не будет существовать в качестве воюющего субъекта на Донбассе. Ну и что? Где те, кто это говорили? «Суть времени» воюет на Донбассе. Более того, она воюет успешно, наращиваясь и качественно, и количественно. И ни в коем случае не противопоставляя себя всему, что там происходит, не выступая с какими-то там отдельными политическими амбициями, прекрасно понимая, как надо себя вести в зоне военных действий. Это же всё происходит.

Так не пора ли в этой ситуации, и через год после стрелковского фиаско, которому мы всячески содействовали, и которое спасло Донбасс (да-да, спасло его, и это сейчас тоже все понимают) — признать реальное?!

А реальность здесь состоит в том, что «Суть времени» не сливается, сливаться не будет, и будет спокойно работать согласно той программе, которая была заявлена в серии интернет-передач «Суть времени» и потом обсуждена на наших конференциях и съездах.

Мы работаем, мы работали, и мы будем работать. И мы действительно религиозно верим в труд. В постоянный, большой, неустанный труд, направленный на реализацию некоего очень крупного замысла.

Несколько слов об этом замысле. Понимаете, когда я заговорил о разного рода проектах: модерн, сверхмодерн, постмодерн, контрмодерн и так далее, многие обращались ко мне и говорили «а зачем всё это?». Зачем такие сложные вещи, вся эта проективность, ее связь с определенными субъектами, которые только и способны осуществлять подобного рода проекты?

Что такое вообще исторические проекты? Эта категория, как она там связана с Марксом, и так далее и тому подобное. Зачем всё это, если надо просто задать быстренько идею и под эту идею собирать людей на борьбу?

Скажите мне, чем занимается всё наше... ну, «мыслящее» — мне так не хочется говорить, ну как бы претендующее на интеллектуальный статус сообщество на протяжении последней четверти века? Оно ищет «русскую идею», оно ищет идеологию, оно обсуждает, нужна ли идеология и всё прочее. И что?!

Но в том-то всё и дело, что с идеологиями-то дело плохо. И не возникнет никакого представления об идеологиях до тех пор, пока на концептуально-проективном уровне не будет обсуждено, в какой же проектной, миропроектной матрице мы существуем? Ведь эта-то матрица очевидна. Вот что такое сегодня идеология сказать трудно. Одни говорят о смерти идеологии, другие о том, что идеология заменилась на политический язык или на что-то еще более гибкое и неопределенное.

А вот что такое Модерн, сказать можно. И как он разрушается, и кто его разрушает, тоже можно сказать.

И что такое Постмодерн, сказать можно. И что такое Контрмодерн, мы все видим по ИГИЛу (по исламскому государству) и по многим другим структурам. И что такое Сверхмодерн, тоже понять можно и даже необходимо.

А вот поняв это и выстроив соответствующую субъектную систему под это, можно двигаться дальше.

А если это не понять, если это не выстроить и всё время шарить, где там находятся те или иные идеологии, и пытаться их быстренько-быстренько записать, то ничего, кроме фиаско, не будет.

Так вот, оно идет уже 25 лет, это фиаско. 25 лет все мечутся вокруг какой-то простоты, которая связана с идеологичностью, и упрекают тех, кто разрабатывает всё в совершенно другом ключе. Но те, кто разрабатывают это в другом ключе, двигаются вперед и вперед, а все остальные бегают на месте, вертятся, производят суррогаты. Эти суррогаты немедленно растворяются в нынешнем регрессе, потом производятся новые суррогаты, и так без конца.

Никакие концепты, проекты, мегапроекты не могут и не будут существовать без метафизики. Вопрос о том, существует ли метафизика в XXI веке, очень серьезно связан с самим определением метафизики. То есть тем, где находится очевидная для всех, не спекулятивная, не обусловленная представлением о мире у тех или других групп населения, метафизичность.

В этой связи я еще и еще раз повторяю, что ничего нет метафизичнее жизни и смерти. Они-то и метафизичны по-настоящему. И уловленный Марксом вызов капитализма заключается не в том, что он эксплуатирует трудящихся, а в том, что он омертвляет человека.

Он создает на месте человека вещь, т.е. живой, ходячий, свеженький, радостный труп, лишенный жизни как таковой. Жизнь капитализм крадёт или отчуждает. Живую жизнь. Тут-то Достоевский, вглядываясь в природу Запада вообще и Лондона, который особенно приковывал его внимание, как цитадели капитализма, все понимал правильно. Живая жизнь — вот что подлежит экспроприации, отчуждению, изыманию. Вот, в сущности, за что идет борьба.

Живая жизнь очень сильно связана с тем, что мы называем душой. Мы всегда что-то имеем в виду. Религиозные люди — одно, светские — другое. Но мы улавливаем и то, что есть она, чем бы она ни была. Что находится она в каком-то смысле по ту сторону всех дефиниций рациональных, но она там, по другую сторону, живет, эта самая душа. Что она и дух — это разное.

И когда мы говорим о русской тайне, не о русской идее и о чём-то, а о русской тайне, то тайна эта состоит в том, что Россия — это в каком-то смысле мировая душа. Причем не «сердце мира», «Heartland», в чисто геополитическом смысле, как часть территории, особо важная часть территории. А именно душа и сердце мира в смысле историко-культурном, экзистенциальном, метафизическом, смысловом.

Для того, чтобы перевести мир в состояние мёртвое, не мечтающее, гораздо более легко управляемое, в состояние некоторого антропомуравейника, нужно, конечно, изъять душу. И всё, что яростно противостоит России, противостоит ей именно как душе, и одновременно — удерживателю, катехону. В этом смысле всё, что связано с войной против России, имеет, конечно, гораздо более масштабный характер, чем это может показаться на первый взгляд.

Мы хотим, чтобы все эти тонкие, неочевидные, трудно воспринимаемые реалии того процесса, в который погружены граждане России, да и все люди на планете Земля, для какой-то части граждан России стали более очевидными, более распознаваемыми. Чтобы эти процессы стали для них зримыми в интеллектуальном смысле. И вот когда эти слагаемые процессов или процессы, слагающие мегапроцесс, в конечном итоге будут по-настоящему увидены зрячими людьми, людьми, освобожденными от слепоты по отношению ко всему, что составляет высшие слагаемые жизни, когда эти процессы или слагаемые процесса, или процессы, входящие в мегапроцесс, будут увидены по-настоящему, люди будут еще и еще сильнее самоопределяться, потому что они столкнутся с необходимостью каких-то судьбоносных выборов и судьбы как таковой в неизмеримо большей степени.

Сначала это пробуждение и вхождение в состояние зрячести, потом собирание людей. Тех, кто сумел пробудиться, тех, кто обрёл эту зрячесть, возможность для которых должна быть предоставлена каждому. Но кто ею воспользуется, и кто нет, зависит от того, чего хотят люди, воля их свободна.

Мы на пороге крупнейших неблагополучий. Даже те, кто считали ранее, что эти неблагополучия отчасти выдуманы, теперь уже с этим соглашаются. И не зря я на Съезде «Родительского Всероссийского Сопротивления» говорил именно о пробуждении, то есть опять о чём-то, выходящем за рамки той классической политической повестки дня, которую, казалось бы, надо обсуждать в столь острый момент. Потому что момент настолько острый, что обсуждать в этот момент только классическую политическую повестку дня уже поздно. Нужно подняться выше, с этой высоты увидеть всё происходящее, а дальше уже двигаться в сторону этой конкретной повестки дня.

Мы так живем. Мы так строим свою политическую жизнь. И так строим свою жизнь вообще. Мы продвигаемся в том направлении, которое мы себе задали. Пусть другие идут в другом направлении, живут другой жизнью. Если эти другие внесут свою лепту в противодействие тем мрачным процессам, которые становятся всё более очевидными, то это будет нами только поддержано. Но я боюсь, что никакое другое направление успеха иметь не будет. Что на других направлениях будет очень много шума, много будет внешнего такого клубления, и ничего по существу в плане построения каких-то структур, которые могут ответить на чудовищный вызов, который сейчас нам всем очевиден — вызов, брошенный России и человечеству, — не будет.

«Часть 3. Структуры и смысл»

Нам многое говорят о том, что в принципе вообще вопрос о вызове и ответе сейчас строится совершенно иначе, ибо вся власть перешла к деньгам. Что именно деньги и их обладатели являются главными субъектами мирового процесса, что они с помощью денег и вершат судьбы человечества. И что всякие там разговоры о структурности, смыслах, метафизике и всём прочем — это сугубая, так сказать, болтовня на обочине исторического, политического процесса, что об этом о всём надо забыть и просто всматриваться в то, как играют все эти супер денежные величины — миллиардеры, триллионеры, такие структуры, другие структуры. Каждый очередной аналитик вытаскивает из небытия очередную мегаструктуру, обладающую всё большим и большим количеством миллиардов, сотен миллиардов, тысяч миллиардов и так далее. И мне хотелось бы по этому поводу сформулировать свою позицию.

Видите ли, конечно, налицо попытка создать цивилизацию золотого тельца, в которой деньги есть всё, и свести всё к деньгам, и управлять только с помощью денег. Но, оговорив свое бесконечное и бесконечно равное уважение ко всем народам мира и отрицание свое любого принижения людей любой национальности, и точное абсолютно понимание отвратительности унижения любого народа, я не могу не воспользоваться некой притчей, в которой фигурируют два народа и разное понимание ими приоритетов, понимая, что притча эта анекдотична, и что в ней утрируются некоторые черты данных народов.

Но мне кажется, что эта притча настолько показательна, что с моей стороны было бы ханжеством не процитировать ее, потому что в ней задеты эти мною отрицаемые какие-то аспекты утрировок, гротесков в сфере описания неких национальных характеров.

Притча или анекдот, который я хочу сообщить, касается того, как некий представитель чеченского народа поймал золотую рыбку. Он, значит, поймал золотую рыбку, и рыбка заговорила человеческим голосом, что «не убивай меня, я выполню три твоих желания».

Он говорит:

— Да какие желания, я хочу есть, ты очень аппетитно выглядишь, я тебя сейчас изжарю и съем. Мое желание будет исполнено, а других у меня нет.

— Да что ты, ты просто не понимаешь! Я тебе всё сейчас объясню.

— Ну объясняй быстро, потому что я сейчас уже развожу костер и скоро сделаю из тебя соответствующее блюдо и на этом все кончится.

— Слушай, слушай! На прошлой неделе меня поймал еврей, и он загадал мне три желания — фантастически красивый дворец, огромная восхитительная яхта и миллиард долларов на его банковском счете. И я все три желания его исполнила.

— А! — говорит чечен, — ты права! У меня тоже проснулось три желания, новых: фамилия этого еврея, адрес и телефон.

Я здесь не говорю ни о евреях, ни о чеченах, как вы понимаете. Я говорю о том, насколько в мире может или не может существовать всевластие денег. Я уже много лет подряд цитирую знаменитое стихотворение про злато и булат:


«Всё мое», — сказало злато,
«Всё мое», — сказал булат.
«Всё куплю», — сказало злато,
«Всё возьму», — сказал булат.

И, в сущности, ведь тут очень важно, что у данного чечена из притчи три желания проснулись только тогда, когда ему золотая рыбка сообщила о том, что есть носитель неких трех возможностей — яхты, дворца и счета на миллиард долларов. И ему захотелось избавить носителя этих трех возможностей от этих возможностей, переключить возможности на себя. Ему же не захотелось просто обрести эти три возможности. Обрести вместо миллиарда — десять, вместо яхты — супер-яхту, вместо дворца супер-дворец.

Он захотел это экспроприировать. А до того, как не замаячила великая возможность это экспроприировать, у него этих желаний не было.

Мне кажется, что данная притча достаточно глубока, и заслуживает в этом смысле внимательного прочтения, а не ахов и охов по поводу того, в каком виде предстают представители того или другого народа в данной притче. Ереванское радио очень много рассказывало анекдотов соответствующих, в которых другие народы представали тем или иным способом. Ну и что? Мы должны, с одной стороны всячески поддерживать единство и равноправие всех народов нашей страны, а с другой стороны, не проявлять какого-то такого фанатического отвержения тогда, когда речь идет об обсуждении характеров, и даже с некоторыми чертами гротеска.

Итак, всегда в процессе будет как минимум присутствовать злато, которое в этой притче «Золотая рыбка» отождествляется с евреем, у которого есть или появился дворец, яхта, и счет на миллиард долларов, и булат, который данная притча отождествляет с чеченом, который хочет это забрать.

Эти два процесса носят неотменяемый характер. И сколько бы злато ни пыталось сказать, что важно только оно и свести все к акту купли-продажи, это никогда нельзя осуществить целиком. Я не говорю, что злато всегда будет иметь вторичный характер, не будет суперзначимым и так далее. Экономические ресурсы невероятно значимы, и с каждым десятилетием становятся все более значимыми, но они никогда не будут абсолютно значимы. Деньги сами по себе не будут абсолютно значимы хотя бы потому, что их можно забрать, их захотят забрать и их будут забирать. И уж в современной истории России это настолько видно и настолько сочно описано в разного рода далеко не притчевых, а конкретных судьбах, включая господина Ходорковского, и не только его, что мне кажется, что, как бы, что ж тут спорить с этой очевидностью.

На языке Древней Индии, которую я не хочу ни восхвалять, ни порицать, а просто использую как такую же разъясняющую метафору, как данный анекдот, это означает следующее. Что есть кшатрии, то есть «булат» — воины, люди, обладающие способностью нечто забирать, применяя силу. И есть вайшьи — торговцы, которые накапливают деньги.

Можно отчасти носителей этой силы соблазнить деньгами и отчасти превращать в торговцев. Это часто удавалось делать, и цивилизации, которые осуществляли этот вариант трансформации, никогда не были устойчивыми после того, как это им удавалось. Но это нельзя сделать до конца.

Когда говорят о силовиках, которые обнаружили, что их подлинное призвание — это бизнес, всегда надо думать о других силовиках, которые это не обнаружили. И у которых возникает соответствующее желание получить «фамилию, адрес и телефон» тех, кто это желание обнаружил.

Это неизбежная коллизия, ее снять нельзя. Со временем она всё более усиливалась, не ослабевала, а усиливалась. Колоссальный скачок в усилении этой коллизии был связан с моментом, когда, ссылаясь на прозрачность парламентских процедур, спецслужбы Запада потребовали для себя самостоятельных автономных источников финансирования, которые были бы непрозрачны.

Это началось, я много раз об этом говорил, еще в Бирме и вообще в Индокитае, и связано было с такой известной фигурой как Тедд (или Теодор) Шекли. Потом это было перенесено в Пакистан и связано было с другими фигурами, которые я тоже неоднократно называл. Что в имени тебе моем?

Ну Гэри Бест, или не Гэри Бест, такие или другие создатели разного рода схем самофинансирования спецслужб. American Airlines, с помощью которых ресурсы, изымаемые для такого финансирования, переправлялись из Афганистана и других мест мира в Европу, и далее со всеми остановками. Это всё только конкретные примеры, и не более того.

Суть же заключается в том, что «булат» захотел иметь свое «злато». И даже ответные процессы, происходившие у «злата» (частные разведки Рокфеллера, частные военные компании и всё прочее), не смогли до конца отменить эту поляризацию «булата» и «злата» как фундаментальный по-настоящему конфликт предыдущих эпох, а также эпохи нынешней.

Но на этом, к сожалению или к счастью, всё не останавливается. Потому что для того, чтобы «булат» мог совершать свои операции со златом, или, наоборот, «злато» могло покупать «булат», должно присутствовать нечто загадочное и абсолютно неотменяемое — структурность.

Частный случай структурности — это банда. Ни один носитель «булата» сам по себе и в одиночку не осуществляет экспроприации «злата». Он может это сделать только вместе со структурой себе подобных. Банда — это, между прочим, плотная структура, которую надо удерживать. И финансовые структуры, способные играть в мире — это тоже структуры, это не просто возможности финансовые (миллиарды, триллионы или что-то еще), это — не один скорчившийся обладатель этих возможностей, который что-то рассылает по миру; это — структуры, которые тоже почему-то должны состояться.

И нет ничего более загадочного, чудесного, странного и в каком-то смысле противоестественного, чем вообще создание структур. И конечно же, по большому счету, структуры создает мощный смысл, который в состоянии соединить в единое структурное целое людей, которые всегда стремятся, в силу несовершенства своей человеческой природности, которую религиозный человек назовет греховностью, а кто-то назовет сферой дочеловеческих инстинктов или неважно чем еще, «кармой классового устройства общества», в любом случае вот эти негативы, они требуют, чтобы отдельные социальные атомы начали друг с другом воевать. Чтобы возникла эта война всех против всех. А какая-то сила, не сводимая к страху, насилию и деньгам, спаивает вместе эти социальные атомы, создает в них социальные тела, молекулы, кристаллы, неважно что, и только в качестве таковых и «злато», и «булат» могут и наращиваться, и противостоять друг другу, и так далее. А, значит, над «златом» и над «булатом» всегда будет смысл.

Это не означает, что «булат» — например, ядерное оружие или какая-нибудь очень свирепая и профессиональная частная военная компания, или крупная армия очень крупной страны, ничего не значат в мире. Чудовищно много значит всё это. Чудовищно много! И если у тебя этого нет, то ты — никто, или почти никто. Это не значит, что триллионы долларов или гигантские нагромождения миллиардов ничего не значат и ничего не могут. Ужасно много они могут, но над тем и над другим всё равно встает смысл.

А смысл не может быть ни порабощен силой, ни куплен за деньги. Он существует отдельно. И как только он становится порабощен силой или куплен за деньги, он перестает быть смыслом и перестает обладать этой чудотворной, непонятной, загадочной склеивающей способностью. Переводя на всё тот же, никак особо мною не восхваляемый и никак мною не отрицаемый индийский язык, это означает, что над всеми вайшья, то есть «златом», и над всеми кшатриями, то есть «булатом», будут обязательно стоять носители смысла — брахманы. Никуда без них не денешься, иначе все структуры начнут распадаться.

Вот существовало восхваляемое в начале «нулевых» чекистское сообщество. Я писал об этом в большой книге «Качели». Потом настал момент, когда материальные интересы — злато, или вот эти, так сказать, дробления структур, опять-таки на этой ли основе или на другой, привело к тому, что данное сообщество распалось. Почему? Потому что оно считало себя склеенным собственно корпоративным «клеем». А корпоративного «клея» недостаточно, нужен высший смысловой «клей» для того, чтобы структура была прочной. Зовите это клеем или скрепами — это не имеет никакого значения. Нет без этого человека, человечества, человеческих структур. Ну нет и всё! Не возникает.

Те конкретные примеры, которые можно привести, когда этот высший смысл заменяет голос крови какой-нибудь, тейповый или какой-нибудь там семейно-мафиозный, сицилийский или какой-нибудь еще, — это всё примеры, ну как бы это исключения, которые только подтверждают правило. И всё равно в каждом из таких случаев фигурирует смысл. Посмотрите тот же самый фильм «Крёстный отец», и вы увидите, как все эти спаянные сицилийской кровью структуры начинают вдруг со светящимися глазами говорить о Древнем Риме, о своих клятвах. Это же всё показано человеком, который очень глубоко изучал этот процесс и хорошо его знал. Значит, всегда в основе всего этого дела будет находиться смысл.

«Часть 4. Государство и смысл»

Когда разрушался Советский Союз, то в значительной степени это разрушение было связано с двумя элитными процессами. Загадочным загниванием самой партии КПСС, ВКП(б) и так далее. РСДРП(б), РКП(б), ВКП(б), КПСС — единой коммунистической структуры, создавшей Советский Союз, осуществившей Великую Октябрьскую социалистическую революцию, спасшей мир от фашизма и так далее. Загадочным процессом загнивания внутри этой структуры. Это процесс номер один.

И второй процесс — обострение противоречий между этими структурами и ее естественными антагонистами: спецслужбами, хозяйственным звеном элиты, административно-бюрократическим звеном элиты.

И оба эти процесса никоим образом не сводятся к эпохе Горбачёва. Со страшной силой конфликт между партией и государственным аппаратом, включая аппараты спецслужб и так далее, развернулся в позднесталинскую эпоху. Да и для самого Сталина, который в начале своей политической карьеры говорил о том, что партия должна стать орденом меченосцев, к концу карьеры, к 50-м годам, партия стала страшным обременением, от которого он не мог избавиться.

Я не берусь ни в этой передаче, ни вообще на этом этапе ведущейся сейчас в обществе политической дискуссии обсуждать, в силу чего Сталин, чей взгляд поначалу был прикован к партии, потом в такой степени разочаровался в ней. В силу ли того, что партия уже сильно очень загнила, и ему стало ясно, что там ловить нечего? В силу ли того, что партийное начало всегда обременяет единоличного руководителя? Руководителя, который осуществляет личную власть. В силу ли суммы этих двух причин или какой-то третьей причины, но это очевидно. Партия тяготила почти всех. Она тяготила Берию, она тяготила Маленкова, она тяготила Сталина. Она, безусловно, дико раздражала потом Андропова, который ссылался на Берию, как на некий прецедент не состоявшейся, к сожалению, департизации СССР.

Это же огромный и очевидный процесс. Он уже неоднократно обсуждался и описывался. Еще и еще раз к нему должно быть привлечено внимание. И он никоим образом не сводится к истории Советского Союза.

История Советского Союза лишь в очередной раз, на ее очередном витке воспроизводит этот очень далеко идущий процесс. Очень древний.

Что такое, по большому счету, конфликт гвельфов и гибеллинов? Это конфликт сторонников всевластия Папы Римского над сторонниками власти императора. Ведь не само собой рухнуло всевластие Римского Папы, которое создало католическую Европу к какому-нибудь Х веку нашей эры. Оно же не само собой рухнуло. Оно рухнуло потому, что государи, превращаясь в оных из мелких баронов-грабителей, всё в большей и большей степени тяготились властью Римского Папы.

В великом произведении Шиллера «Дон Карлос, инфант испанский» Великий инквизитор говорит королю Филиппу: «Постылы Вам стали цепи ордена, свободным решили стать вы, сир» (цитирую по памяти).

Значит, был орден и инквизитор, который говорит королю Филиппу, что он нескольких монархов возвел на трон испанский. И есть этот король, который желает единоличной власти: «Уйми язык! Ты слишком дерзок, поп! Иль, ты забыл Филиппа? Я не стану таким речам внимать». На что инквизитор отвечает: «Тень Самуила зачем призвали вы?» и говорит о монархах, которых он возвел на трон испанский, считая незыблемым свое дело. А вот этот Филипп это дело разрушает.

Великий инквизитор, безусловно, антигуманистический, невероятно мрачный персонаж, но я говорю здесь о самой коллизии, которая ничем не отличается от коллизии гвельфов и гибеллинов.

И недаром очень крупные политические деятели ХХ века, такие, например, как генерал Де Голль, очень тяготились партиями. А если (я перескакиваю всё время из эпохи в эпоху) переходить от этого периода к совсем древним, то мы, конечно, должны здесь обсуждать конфликт жрецов и фараонов в Древнем Египте и в других древнейших государствах, существующих на планете.

Этот конфликт тянется через тысячелетия. Это всё время один и тот же конфликт. Развитие этого конфликта, его метаморфозы, его разнокачественная жизнь в разных исторических ситуациях, не отменяют того, что это некий инвариант, константа.

Теперь давайте присмотримся к этой константе чуть-чуть под другим углом зрения. Конечно, можно в стабильном состоянии управлять с помощью бюрократии. Ведь что единоличного властителя раздражает в партийных структурах? Его раздражает то, что существует, по крайней мере, внутрипартийная демократия, а если и ее отменить, то, как говорят апологеты партийных структур, слегка лукавя, исчезает сам принцип существования партийных структур.

Это и есть та трагическая проблема, о которой думал Ленин. Допускаем внутрипартийную демократию — начинается грызня. Отменяем — начинается замирание, бюрократизация, и эту партийную структуру потом ничем не отличишь от бюрократической. Зачем две структуры, если они в одинаковой степени бюрократичны? То есть состоят не из людей, наделенных свободной волей и соединенных некой общей мечтой, а из винтов, которым приказываешь. Зачем тогда иметь эти винты в партии? Лучше уж иметь их только в бюрократии.

Но в том-то и дело, что бюрократия, которая способна стабилизировать существование некой системы, абсолютно не способна эту систему развивать. Она потому и бюрократия, что она не может ее развивать. На какой-то, очень недолговременный, рывок эту бюрократию может побудить страшная сила вождя, способного эту бюрократию мотивировать и страхом, и каким-то духом величия. Но потом это очень быстро превращается в некоторое состояние избыточного равновесия, которое кто-то называет застоем, кто-то — иначе. Это же неизбежно.

К сожалению, и к этому всё не сводится.

В чем, в сущности, всё отличие «Сути времени» от других прокоммунистических структур? Не буду говорить об отношении к церкви и о том, что мы верим в необходимость метафизики и считаем, что метафизика является не придатком и не какой-то мертвой фантазией, а тем, без чего никак ничто не может двигаться и существовать, и структуры не могут жить, и смыслы являются недостаточно скрепляющими, и так далее.

Оставим в стороне это и многое другое, и все-таки скажем о главном. Мы восхищены великими, блестящими достижениями и завоеваниями Коммунистической партии, ее руководства на этапе зарождения СССР, индустриализации, Великой Отечественной войны, послевоенных свершений. Но мы не можем отделить всё это величие от того ничтожества, в котором данная структура оказалась в конце восьмидесятых годов. Ничтожества, никак не сводимого к фигуре Горбачёва.

Горбачёв — очень злой и показательный гений эпохи агонии СССР. Он совсем не так наивен и глуп, как это многим кажется. Он коварен. Он преисполнен был ненависти к Советскому Союзу и волей к его уничтожению. И он не скрывал это в тех редких случаях, когда страсть прорывалась из него. Он соединял в себе это коварство и эту масштабность с каким-то внутренним ничтожеством и безволием. Тут одно и другое находилось в прочнейшем сочетании. И когда говорят, что «либо-либо», то это совершенно не так. У каждой эпохи свои разрушители. Какая эпоха, таков и разрушитель.

Горбачёв оказался созвучен некоторой партийной среде, внутри которой он осуществлял свое разрушительное деяние преступное, поставившее человечество на грань гибели.

Всё это так, но при чём тут один Горбачёв? В условиях, когда уж на XXVIII-то съезде ни КГБ, ни партийный аппарат, ни армия — никто не мог помешать делегатам съезда переизбрать Горбачёва. Почему они его не переизбрали? А потому, что они уже видели, что он делает. И это им нравилось. Они хотели обогатиться. Они хотели половить эту рыбу в мутной воде. Я имею в виду продвинутую часть номенклатуры. А всё остальное оказалось каким-то фантастическим способом выхолощено, обезволено (лишено воли), обесточено, деэнергетезировано настолько, чтобы никакого противодействия этому не оказать. Даже тогда, когда речь шла о собственной власти.

Власть всегда отвечает за всё, что происходит со страной и обществом. Особенно, если эта власть абсолютна.

Власть КПСС в семидесятые-восьмидесятые годы была абсолютной. КПСС отвечает за гибель Советского Союза, за неслыханное предательство Горбачёва, которому номенклатура КПСС потакала или не могла противодействовать. И оторвать величие подвигов партии, приведших к Великой Революции, Великому строительству, Великой Победе в самой великой в мировой истории войне, и ко всем остальным чудесам, которые справедливо назывались «русским чудом». Оторвать это от этого ничтожества, падения — невозможно. Блеск и нищета существуют вместе. И нужно ответить на вопрос: как одно сочетается с другим? Почему эта структура, проявлявшая неслыханный героизм, неслыханное самопожертвование, неслыханные чудеса внутренней дисциплины и подвижничества, не смогла ничего сделать на последнем этапе, если это одна и та же структура?

Потому что эта структура была короткоживущей. Вот как бывают радиоактивные изотопы: короткоживущие, долгоживущие. Вот так же эта структура. Она была построена по принципу, по которому строят короткоживущие структуры. Поэтому на начальном своем этапе это — великолепный младенец, стремительно вырастающий в чудо-богатыря и так же стремительно превращающийся в маразмирующего, корчащегося, беспомощного старца. И когда мы видим весь этот цикл движения одной структуры, то мы не имеем права подразделить это на три структуры: революционеры, государственники и маразматики. Мы должны видеть одну эту личность и объяснить себе: почему всё это так быстро произошло?

Потому что структура была построена по тем принципам, по котором строятся светские короткоживущие структуры. Она не была орденом меченосцев. Она была лишена метафизики. А структура, лишенная метафизики, является короткоживущей.

Мы видим структуры совсем другого типа. И, между прочим, вполне лишенные мелкой партийной грызни. Мы видим тот же Ватикан. Мы видим, совершенно не собираясь всё воспевать, но видим реально, устойчивость Русской Православной Церкви. И мы считаем, что попытка сосредоточить внимание на ее каких-то несовершенствах просто комична в условиях, когда несовершенства Ватикана настолько чудовищные, вопиющие, настолько превышают всё, что происходит в Русской Православной Церкви, что просто даже слов нет для того, чтобы описать эту разницу.

И тем не менее, не об этих несовершенствах, не о личных качествах тех или иных Пап или кардиналов мы тут говорим, или иерархов Православной Церкви. Мы говорим о структурах. Структуры живут вопреки хорошим или плохим качествам этих иерархов, вопреки начиняющим всё это конфликтам, вопреки всему они живут тысячелетиями. Как и буддизм, как и ислам, как и многое другое. Почему эти структуры длинно-, долгоживущие, как изотопы, а эти — короткоживущие? Потому что, когда есть метафизика — есть долгая жизнь, а когда метафизики нет — нет долгой жизни. Невозможно передать, как суфии говорят, «бараку» или вот этот дух. Всё превращается в личную власть, всё превращается в бюрократию и исчезает.

Понимание того, что такое светская короткоживущая структура, породило определенное устройство современного Ирана. В котором Кум — центр духовной, брахманической, или квазибрахманической (да простится мне это сравнение совершенно разных религий), власти, отделен от Тегерана, то есть центра светской власти, и контролирует Тегеран. Долго ли это продлится, неважно, но это принцип.

Партийная грызня давно уничтожила бы светские западные партии, если бы внутри этих партий не было того, что можно назвать «внутренними партиями» или долгоживущими структурами. И уж там зовите вы их масонами или как угодно, не в словах тут дело, а дело в том, что внутри этой политической возни столетиями существовало нечто другое, обладающее собственным метафизическим потенциалом. И это другое, будучи разнокачественным, и сформировало некую коалицию в рамках проекта Модерн.

А вот когда проект кончился — коалиция распалась. Мы сейчас видим конфликты между этими структурами. А также высвобождение в условиях этого конфликта светского разрушительного начала.

В момент, когда Россия присоединила Крым, необходимо было спокойно, сосредоточенно и с той мобилизацией, которая существует, когда вопрос стоит о жизни и смерти, менять существующую политическую систему. Эта система не могла далее управлять Россией в условиях, когда присоединили Крым и начался совершенно другой этап российской жизни. Эта система не способна обеспечивать то, что происходит сейчас, и не способна противостоять тем атакам Запада мощнейшим, с которыми мы имеем дело.

Возобладала точка зрения, согласно которой с помощью существующей системы можно управлять всеми этими новыми процессами. Что систему для этого менять не надо, что ее можно оставить в прежнем состоянии. На протяжении года это и происходит, и надо сказать, что не худшим способом. Финансовая стабильность удержана, некое равновесие сил на Украине и в других местах тоже удалось удержать. Идет какой-то такой острый, но не выходящий за определенные рамки, процесс наращивания конфликтности между нами и Западом. Но этот процесс пока что удается удержать в определенных рамках. Все это так. В тактическом смысле все безусловно так, и это говорит об определенном тактическом мастерстве.

Но в стратегическом смысле, по мелочам, по микровзрывам, по маленьким расколам, по тем или иным сбивам в процессе можно опознать, что система не готова системно отвечать на новые вызовы. Она для этого не предназначена. Может быть, о чудо, мы имеем дело не просто с автомобилем, а с автомобилем-амфибией, который плывет в водах моря. Но автомобиль-амфибия сконструирован для того, чтобы переплыть реку, он не является судном, способным к долгому плаванию, оно не может идти под парусами... Я не буду дальше это перечислять.

И то, что говорится в СМИ — «смотрите-ка! плывет!» — никоим образом не свидетельствует о том, что решение о сохранении всего системного качествования в условиях абсолютно новых вызовов способно надолго обеспечить политическую стабильность. Дай бог, чтобы оно обеспечивало ее так долго, как можно, но возникают крупные сомнения по этому поводу. А если это не так, то вновь и с новой силой возникает вековечный вопрос о партии, о скрепляющих смыслах, о том единственном начале, которое в условиях мобилизаций, конфликтов, изменения контуров всего происходящего, в условиях всей этой пресловутой турбулентности, как ее ни назови, способна быть динамическим, а не статическим стабилизатором системы. Статическую стабилизацию осуществляет бюрократия, она не может осуществлять динамическую стабилизацию системы. Вопрос о субъекте, способном это делать, встает заново и в полную силу. И здесь, конечно, мы видим все прежние проблемы России в их новом качествовании. Они все перенесены в XXI век.

Я с большим интересом смотрел фильм отца Тихона Шевкунова «Византия», в котором отец Тихон с большим знанием дела и подробно обсуждает все проблемы, приведшие к краху Византии, и очевидным образом он это делает для того, чтобы обсудить, как избежать краха России как некой наследницы определенного направления.

Но одна вещь выведена из обсуждения. Одна и решающая — это в какой степени можно омертвить, то есть обюрократить, то есть огосударствить духовный субъект, осуществляющий динамическую стабилизацию державы. Имеет ли право, если говорить о том византийском прецеденте, Церковь стать полностью придатком государства и императора? Где та степень автономности, я не скажу демократии низовой, а вот этой автономности духовного субъекта, при которой динамическая стабильность обеспечивается?

Понятно, что если этот автономный духовный субъект пойдет вразнос и будет вышвыривать императоров и менять всё по принципу «что хочу, то и ворочу», то государство — и Византийская Империя, и любая другая — просуществует недолго. Это понятно. Но в какой мере статическая стабильность, обеспечиваемая с помощью абсолютного огосударствления церкви в Византии, — мне скажут, что не было абсолютного огосударствления, что были какие-нибудь дискуссии отдельные и тому подобное, — всё было, и тем не менее, по большому счету, конечно, речь идет о том, что государство прибрало Церковь до конца к рукам. Вот в какой мере это могло существовать и не противоречить долговременным константам существования Византии? Далее естественным путем это было перенесено в «Третий Рим». И уже при Иване Грозном, как мы понимаем, вопрос о том, царь, то есть кесарь, или Патриарх стоял с экстремальной силой. Далее этот вопрос был переведен при Петре и дальше, уже понятно, в какую плоскость.

Соответствовало ли это духу эпохи? И да, и нет. Потому что после конфликта гвельфов и гибеллинов последовал конфликт контрреформации и реформации (просто если называть в той же последовательности), потом — абсолютизм, и потом — Великая Французская Революция. И если рассматривать это — великие буржуазные революции в мире — как просто отмену всех констант предыдущего бытия, то, конечно, можно сказать: «Ну, можем это обсудить, это исторически важно».

Если же считать, что внутри светского государства продолжали существовать в какой-то степени автономные от бюрократии пласты не финансовые и не силовые, а именно духовные, обеспокоенные существованием державы и почему-то гармонично сочетающие свою автономность с этой обеспокоенностью и подчиненностью державы, тогда весь буржуазный этап надо рассматривать особо. И тогда надо понять, что в России ничего этого просто близко нет! Мы же знаем, что такое российские карикатуры на эту тему.

Значит, если процесс конфликта между Россией и Западом стал действительно долгоиграющим, действительно стратегическим, действительно фундаментальным и действительно относящимся к разряду вопросов о жизни и смерти страны, то вся эта тематика при всей ее, казалось бы, такой абстрактности и вознесённости в какую-нибудь даль поднебесную, является на самом деле хлебом насущным. Тем, что уже поздно обсуждать, и уж, по крайней мере, если сейчас это не начать всё обсуждать, то завтрашнего дня у России не будет.

Я буду обсуждать это не в отдельных передачах, после которых переключусь на другую тему, а в серии передач. Я буду брать и рассматривать вопрос о том, в какой степени нынешний процесс носит фундаментальный, экстремальный, судьбоносный и прочий характер, на тех или иных конкретных высказываниях тех или иных значимых фигур.

Высказывания будут относиться к разным областям нашей жизни. Будут разные тексты, некоторые кусочки из той полутораметровой в высоту пачки бумаг, которую я начал внимательно читать после того как закончилась Школа высших смыслов.

Я буду это делать прямо в серии передач. Эту прошу рассматривать как вводную к этой серии. Передачи будут идти одна за другой, и не потому, что надо догонять упущенное, а потому, что надо вовремя рассматривать те стратегические угрозы, которые находятся не в фокусе внимания. Которые спрятались где-то в углу, в какой-то затаенной норе существующего политического пространства, но которые, если они являются стратегическими, выскочат из этой норы как зверь и пожрут всё остальное. Дабы этого не случилось надо всё внимательно, подробно, спокойно и доказательно обсуждать. Для этого понадобится серия передач.

К чему мы должны готовиться?

Перед тем, как перейти к конкретике, необходимость анализа которой я оговорил в предыдущей передаче, я сделаю несколько оговорок общего характера, действительно очень и очень коротких.

Первая оговорка состоит в следующем.

Часть 5. Холодная война 2.0

Когда я говорю, что нужны долгоживущие структуры, и долгоживущие структуры могут быть созданы только на основе метафизики, и что отсутствие этой метафизики — красной метафизики — погубило КПСС или коммунистическую структуру, которая стала короткоживущей в силу этого, и, будучи таковой, сначала совершила великие деяния, а потом позорным образом всё погубила, я не хочу тем самым сказать, что любая долгоживущая структура замечательная. Я не певец долгоживущих структур. Может быть, Орден Великого инквизитора и долгоживущая структура, но уж никак не я буду воспевать антигуманистические посылы этого Ордена, Великого инквизитора как такового, проект «Великий инквизитор», который, как многие знают, имеет свое продолжение вплоть до 20-го века, и всего, что с этим связано. Всё это антигуманно, проникнуто духом ненависти, а не любви, античеловечно. И долгоживущие структуры вполне могут стать врагами человечества, и, может быть, они к этому склонны более, чем любые другие структуры. Закрытость, способность нечто длить сквозь столетия, и совершенно не обязательно, что всё это начинено добром, если можно так выразиться.

Тем важнее, чтобы что-то из этого было начинено этим добром, этой волей к жизни, а не к смерти, этим гуманизмом. Чтобы дух, который длит эту эстафету через века и тысячелетия, не был духом мертвящим, духом, ненавидящим человека и человечество, а был, наоборот, духом живым, и духом, проникнутым любовью ко всему этому. Совершенно необязательно подобного рода структуры, будучи метафизическими, являются религиозными в строгом смысле слова. Является ли даосизм религией — это вопрос очень сложный. Если религией называть только то, в чем определена личность бога или богов (в индуизме), и всё, то даосизм не является религией, но он является, безусловно, метафизикой.

Я не хочу очень долго обсуждать тут все эти противопоставления. Мне просто хотелось бы, чтобы вот эти краткие оговорки не превратили то, что я говорил в предыдущей передаче, во что-то такое однозначное, такой простой, элементарный рецепт.

Вообще проповеди отличаются от притч тем, что притча — это нечто сложное, неоднозначное, требующее индивидуального достаточно глубокого освоения и внутренней самостоятельности, без которой такое адекватное освоение невозможно. А проповедь — это «делай так, делай так, делай так» [стучит ребром ладони по столу]. Именно поэтому «Суть времени» никогда не пойдет путём этих проповедей.

И то, что я говорил в предыдущей передаче, а в общем-то, во всех передачах, есть притчи, а не рецепты «два притопа, три прихлопа», которые могут быть немедленно применены без надлежащего глубокого освоения, без мучительных размышлений о том, где тут добро, а где зло. Без анализа деталей, притом что дьявол, то есть разрушительное начало, коренится именно в деталях. Всё это абсолютно необходимо, но необходима и некая общая канва, которую я предложил в предыдущей передаче. Канва и не более.

Еще хотел бы обратить внимание на одну такую, весьма характерную, чуть было не сказал комическую, подробность. Трагикомическую, не знаю, как точнее тут выразиться. Современное образование на Западе, и прежде всего в пресловутом англосаксонском мире... Мне очень не нравится, что его так стали демонизировать, противопоставляя всем другим мирам, ну уж не могу при этом не сказать, что этот мир сделал много, чтобы его демонизация была небеспочвенной.

Так вот, все тенденции, которые происходят в этом англосаксонском мире, в западном мире в целом, который постепенно становится слепком с этого англосаксонского мира. Это происходит не без труда без внутреннего со стороны англосаксонского мира, и не без внутреннего сопротивления со стороны всего романо-германского и иного субстрата, который существует в Западе, который в англосаксонский мир не входит. Итак, всё это западное, англосаксонское и другое, перенесенное в сферу образования, на современном этапе рождает такого абсолютного индивидуалиста, который понимает, что он должен грызться со всеми вокруг. Что его главная задача — добиться личной победы, что ни о чем, кроме личного успеха, личных возможностей, отстаивания собственной территории он и не должен думать. Когда все начнут так действовать, то каким-то странным способом в этой войне всех против всех, этой конкуренции острейшей, родится нечто благое. И он начинает так себя вести.

И вдруг оказывается, что это глубочайшим образом противоречит всему, что является заказом элиты по отношению к образованию. Элита понимает, что такое образование и такой продукт образования ей не нужен. И уже после того, как всё коллективистское, сотрудничающее, склонное к построению братских, товарищеских отношений истребляется в этом англосаксонском и западном в целом образовании и воспитании, в том виде, в котором это существует на данном этапе, после того как истреблено, вдруг возникает запрос на то, что «нам-то нужен другой человек, нам же не нужен работник в нашей корпорации, который придёт и со всеми будет грызться и считать, что его личный успех есть мерило всего того, что он должен делать в корпорации».

Возникает запрос на корпоративный дух, корпоративное воспитание, корпоративность как таковую. То есть фактически на этот самый коллективизм, который сначала истребляют, а потом пытаются получить из среды, в которой сделано всё, чтобы этого не было. И это либо другим образом начинают как-то мучительно восстанавливать, либо подбирайте среду и всё то, что сопротивлялось такому истреблению.

Парадоксально до слез, не правда ли? А почему, откуда этот парадокс? А потому, что для того чтобы структурность, о которой я говорил в предыдущей передаче, имела место, хотя бы и короткоживущая, а уж долгоживущая тем более, нужно не сводить человека к этой грызущейся за свои возможности особи, нацеленной супериндивидуалистически. Нельзя эту особь произвести, и потом из нее делать корпоративные или любые другие структуры. Значит все то, что разрушает дух коллективизма, фактически препятствует формированию структурности.

Но поскольку никто же от структурности не отказался в элите, и элита прекрасно понимает, что без нее она управлять ничем не сможет, значит не всюду это истребляется. И не предполагается, что это будет полностью истреблено, а предполагается нечто другое. Что это будет истреблено там, где структурность, если бы она возникала, посягала бы на власть имущих. Вот там структурности быть не должно вообще. А там, где есть власть имущие, есть самая верхушка, там, конечно, структурность должна быть. И в качестве ее предпосылки должна быть иная система образования и воспитания.

И, наконец, последнее, я имею ввиду короткую вводную часть к этой передаче. Ведь что, по сути, сделало советское общество? И в чем главная черта этого советизма, которая приковывает к себе наше внимание? В том, что была взята культура господствующего класса, дворянского по своей сути, и даже если это были всё разночинцы, неважно, Чернышевский или кто-то еще, всё равно культура-то была дворянской (русская, дореволюционная), и в этом смысле — антибуржуазной. Это очень важно понимать. Вся. Целиком. И разночинцы здесь перенимали эстафету у дворян, и никогда культура не переставала быть дворянской по своей сути. Вот эту господствующую антибуржуазную культуру, культуру господствующего класса взяли и отдали народу. Вот что такое «советское».

Советское — это когда берут культуру господствующего класса и отдают народу, говоря ему «ты господин!» И это всё осуществлялось как в крупном — фактически модель школы была взята именно таким способом в итоге где-то уже к началу 30-х годов на вооружение — и в мелочах. Огромная обеспокоенность проектом «Советское шампанское» и так далее. Всё должно было быть так, как будто бы вот народ стал господином и взял культуру господствующего класса, сделав ее культурой народа. Это было великое советское достижение, его можно подробно описывать и обсуждать. Можно подробно описывать, как оно осуществило себя, во что оно превратилось в кино, в литературе, в живописи, в скульптуре, в музыке и так далее.

Но эти короткие замечания, мне кажется, необходимо сделать. Потому что со временем вот этот дух того, что теперь господином стал народ, но всё лучшее в господстве должно быть сохранено, то есть должна быть сохранена ответственность за социалистические завоевания и прочее, оно оказалось потом вот этой самой партией, которая начала с величия и кончила ничтожеством, достаточно быстро истреблено или подорвано.

Даже то, что осталось, смогло приковать к себе внимание в постсоветскую эпоху. И все эти великие достижения советского кинематографа, советской литературы и так далее, они же фактически и привели в значительной степени к ресоветизации. Не всё было полностью разрушено. Живое сдалось: живой Союз кинематографистов сдался, живой Союз писателей сдался, живая интеллигенция сдалась. Мертвое осталось: великий советский кинематограф, великая советская литература, великая советская музыка остались. И они, так сказать, живы.

А вот почему все эти институты, которые существовали и должны были поддерживать этот советский дух, модифицировать его, исправлять, — но не разрушать, — стали источниками разрушения этого духа? Это загадка эпохи. Загадка нашей интеллигенции и мы эту загадку будем еще обсуждать. Я просто хочу сказать, что это вот было примерно так.

Соответственно, коллективизм и всё прочее — это есть не свойства раба. Это, если уж пользоваться данными, очень нелюбимыми мною определениями «раб» и «господин», взятыми у Гегеля, например, то это свойства господства. Не индивидуализм есть свойство господства, а коллективизм. И когда Макаренко прививал этот коллективизм, он действовал в том духе советской передачи народу господствующего начала и духа господства, который я только что описал.

Сделав все эти короткие оговорки, я перехожу к тому, чему, в сущности, должна быть посвящена эта передача. И не только она одна.

Если вы помните, то в момент, когда состоялся Красный марш перед присоединением Крыма к России, я, выступая, специально подчеркнул, что наша элита, наша актуальная элита, принимающая решения, считает, что присоединение Крыма и всё последующее не приведут к холодной войне. А мое личное мнение заключается в том, что они приведут к этой холодной войне.

Посмотрите Красный марш, вы это увидите. Слава богу, сейчас есть возможность это достаточно легко сделать, интернет предоставляет такую возможность. Так вот. Прошло более года. И всё-таки хочется понять, так что там с холодной войной-то? Она есть или нет? Мы имеем дело с ситуацией острейшей и масштабнейшим давлением Запада на Россию? Которое, будучи мягким, во-первых, будет становиться всё более жестким, и, во-вторых, будет усиливаться даже в этом мягком виде (как мягкая сила — «soft power») и, значит, будет особо угрожающим стране. Или мы имеем дело с какими-то частными неприятностями?

В этой связи мне хотелось бы предоставить слово людям, которые знают Запад изнутри, являются частью этого Запада. Оценку каждого из этих людей не надо абсолютизировать. Господин Стивен Коэн, чью статью я сейчас буду зачитывать (статья в «Новой газете» за 19 июня 2015 года, и она-то для меня является суперзначимой), так вот, этот господин, он вполне себе поучаствовал в развале Советского Союза. Его бестселлер 80-х «Бухарин», его исследования ГУЛАГа и всё прочее были вполне себе разрушительными, и вполне работали на американский интерес. Он не самый жесткий ненавистник Советского Союза и не самый оголтелый разрушитель. Он тонкий, способный, талантливый разрушитель, который, безусловно, разрушает в интересах Америки. И делал это. Думаю, и сейчас вполне готов делать. Поэтому его высказывания не лишены своей предвзятости. Кроме того, они, в конечном итоге, есть его личное и глубоко личное видение происходящего.

Но если мы присмотримся не только к его высказываниям, но и к другим высказываниям того же типа, то мы многое сможем почерпнуть. Тем более что, как мне представляется, сегодня Стивен Коэн не самый неискренний, скажем, человек из тех, которые озвучивают некоторые западные позиции. Он более искренен сегодня, чем он был, предположим, в конце 80-х годов. Там что-то произошло. Он чего-то из содеянного им и его коллегами испугался. И от этого в какой-то степени хочет отмежеваться.

В конце своей статьи господин Стивен Коэн говорит о Рейгане, о том, что Рейган и Горбачёв о чем-то там договаривались, а вот потом Буш это всё каким-то образом поломал. По этому поводу многие сейчас говорят примерно сходные вещи. Началось новое возвеличивание Рейгана, чуть ли не как друга СССР, это всё тоже весьма тенденциозно. Совершенно очевидно, что Рейган никаким другом Советского Союза не был, что он был смертельным врагом Советского Союза и хотел использовать для разрушения Советского Союза другие механизмы, чем Буш. И, может быть, если бы Рейган до конца использовал свои механизмы, то плита, упавшая на яйцо (образ, который я использовал в предыдущей передаче) все-таки это яйцо бы раздавила до конца. Буш был грубее и в каком-то смысле менее зловещим.

То же, что сейчас говорят представители, так сказать, «рейгановской романтики», а их довольно много сейчас завелось, конечно, основано на глубоко неискренней трактовке деяний Рейгана. Но мне не кажется, что эти представители трактуют так рейгановские деяния только потому, что они коварны. Они в чем-то коварны, в чем-то искренни. Потому что они люди. И в качестве таковых они не могут не ощущать, что весь мир сейчас оказался гораздо ближе к катастрофе, чем он был, скажем так, 30 лет назад. Что если все эти часы, на которых «двенадцать» означало ядерную войну, стрелки приближались к полночи ядерной, сейчас изобразить, то на них стрелки ближе к полночи, чем были.

Поэтому мне текст Стивена Коэна (прошу не путать с Ариэлем Коэном, это разные совершенно американские политологи), представляется интересным, и я его буду зачитывать.


«История нынешнего кризиса, который начался в ноябре 2013 года, очевидна, и связанные с ним факты сомнений не вызывают. Вспыхнувшие тогда в Киеве политические споры относительно подготовленного Соглашения об ассоциации с Европейским союзом выплеснулись в уличные протесты на знаменитой площади Майдан, которые привели к тому, что, в зависимости от ваших оценок, можно назвать свержением или падением избранного президента Украины Виктора Януковича. Он был коррумпирован и не проявлял решительности, но при этом был законно избран, и все согласны с тем, что выборы на Украине были справедливыми. Его вынудили уйти. Это событие, которое можно толковать по-разному (либо как переворот — что делают русские, либо как славную демократическую революцию — как считают некоторые на Западе и на самой Украине), вызвало протесты на востоке Украины. Дело в том, что Янукович представлял именно их, его электоральная база находилась в основном в Восточной Украине. Это стало причиной, прямой или косвенной, присоединения к России Крыма. И положило начало происходящей ныне гражданской войне между двумя частями Украины — преимущественно пророссийскими восточными областями, граничащими с Россией, и западными провинциями.

Эта гражданская война вызвала новую „холодную войну“ между Соединенными Штатами и НАТО — с одной стороны, и Россией — с другой».

— Новая газета № 63 от 19 июня 2015 Стивен Коэн (почетный профессор российских исследований и политики Нью-Йоркского и Принстонского университетов) «Война по доверенности»

Точка. Я хочу обратить ваше внимание, что в этом описании произошедшего на Майдане нет главного — бандеризации Украины. Вот этого бандеровского озверелого всплеска.

Бандеровской идеологии, которая основана на принципах геноцида русских и всех «омоскаленных», и из этой песни бандеровской данных слов не выкинешь. А героизация этой идеологии, этих фигур произошла.

Во-вторых, на фашизме. И эти компоненты несли с собой очень многое. Именно это, не просто противоправное, но еще и неофашистское, и экстремистско-русофобское развертывание процесса и вызвало тревогу России, побудило Россию к определенным действиям. Это первое.

Второе. Эти процессы были очень сильно стимулированы Западом, и Соединенными Штатами в первую очередь, о чем г-н Стивен Коэн здесь тоже не хочет говорить. Они не носили до конца естественного характера, они содержали в себе огромный элемент такой Западной сделанности, сделанности всего этого Западом, который показал, что он готов сделать ставку на экстремально-русофобческую идеологию, на бандеризацию европейской страны и на фактически перевод этой страны в экстремистско-русофобский и неофашистский режим. Не говоря уже о том, что он готов действовать, минуя закон, вопреки закону, растаптывая закон и так далее. И это он готов действовать, а не просто какие-то силы на Украине.

И, наконец, конечно, здесь нет ничего, говорящего о том, в какой степени была попрана Конституция в этом свержении Януковича. Тут мягко говорится о том, что «свержением или падением», «в зависимости от ваших оценок», «был законно избран, и все согласны с тем, что выборы на Украине были справедливыми». Значит, это было свержение тогда? А не падение, да? И конечно же, вопрос опять же не встает ни о том, на каких условиях, в сущности, происходило оформление постсоветской реальности (Беловежские соглашения и всё прочее), ни в какой степени такое оформление реальности было справедливым. И на него должен был согласиться Запад, если бы он исходил из права, из справедливости, а не из своего превратно понимаемого интереса, не из своего представления о выгодности? И в какой мере Украина, сконструированная Беловежскими соглашениями, чья правомочность вызывает большие вопросы, которые весьма причудливо могут быть сопряжены с духом Хельсинки и всем прочим, игнорировала общественный договор?!

Ведь на самом деле Западная Украина, Восточная Украина (Новороссией которую называют там) и Центральная Украина (Малороссия), и Крым — это были совершенно разные части Украинской Советской Социалистической Республики. И они могли стать единым государством только за счет насилия, духа крепостничества, и уж как минимум они требовали некоего общественного договора между этими частями. О том, что ни одна из этих частей не будет перетягивать одеяло на себя. И уж, по крайней мере, это «перетягивание одеяла на себя» не будет осуществляться антиконституционными методами.

Всё, что произошло на Майдане, — это было осуществлением этого «перетягивания одеяла на себя» антиконституционными методами, что глубочайшим образом противоречило самому общественному договору, который лег в основу такой проблематичной конструкции как Украина, превращенная в государство из республики, входящей в состав СССР.

Всё это, естественно, Стивеном Коэном не говорится. Он сухо, и таким способом, который, не превращаясь в оголтелую американскую пропаганду, тем не менее, отвечает американскому интересу, формулирует, что же произошло до того, как началась гражданская война на Украине.

Но далее он говорит то главное, что нас сейчас интересует.


«Эта гражданская война вызвала новую „холодную войну“ между Соединенными Штатами и НАТО — с одной стороны, и Россией — с другой. Сейчас она („новая холодная“ — С.К.) стала, как мы говорим, американо-российской „войной по доверенности“. Бесспорно, Россия в военном отношении поощряет боевиков (или сепаратистов, если вы предпочитаете именовать их так) в восточной части Украины. А Соединенные Штаты чуть менее открыто финансируют армию Киева. И, как вы знаете, в настоящее время в Вашингтоне обсуждается предложение о том, чтобы мы финансировали эту армию в более крупных масштабах. (Стивен Коэн может быть более или менее предвзятым в своих оценках, но он вполне компетентен — С.К.) Полагаю, что на поставки гораздо более существенных вооружений в ближайшие три года будет выделено 3 миллиарда долларов».

— Там же

То есть Стивен Коэн говорит, что развязалась некая «война по доверенности», как бы являющаяся гражданской войной между Восточной и всей остальной Украиной, но на деле являющяйся этой «войной по доверенности» между Россией и США (и НАТО). Ну, чем не Корея или Вьетнам в советскую эпоху? Одна лишь разница — что тогда был великий Советский Союз, мировая коммунистическая система, движение неприсоединившихся, а сейчас есть Россия. А ситуация-то эта же. И Стивен-то Коэн ее прямо называет «новая холодная война». И более того — «войной по доверенности», что, между прочим, гораздо круче, чем просто «холодная война». Это не вполне «холодная».


«Еще хуже обстоит дело с нынешней новой «холодной войной». Нет сомнений, что она идет, хотя пресса и не решается назвать ее своим именем, именуя по каким-то журналистским соображениям «худшим кризисом со времен „холодной войны“. Как бы то ни было, эта новая „холодная война“ может оказаться более опасной, чем минувшая, которую мы с таким трудом пережили».

— Там же

Значит, здесь Стивен Коэн говорит, во-первых, что холодная война идет. И что журналисты почему-то называют ее «самым тяжелым кризисом со времен холодной войны, а во-вторых, он здесь говорит, что эта новая холодная война хуже предыдущей. Я понятно говорю? Он подчеркивает, что эта война хуже предыдущей. В нашей элите дух самоуспокоения побуждает к тому, чтобы сказать, что нет этой войны вообще, и уже более года говорится об этом: «Холодной войны не будет! Нам сказано, что ее не будет! Нет, сгинь, сгинь!».

А Стивен Коэн говорит, во-первых, что она есть, что по каким-то странным причинам ее называют чем-то другим, а во-вторых, что она хуже, чем та, которая была перед этим. И далее он обосновывает, почему хуже:


«Прежде всего эпицентр предыдущей „холодной войны“ находился в Берлине — а это далеко от Москвы. Эпицентр теперешней „холодной войны“ расположен на Украине — как раз на границах России. Больше того — прямо в центре русской славянской цивилизации, в которую входит и большая часть Украины. Конечно, не все, но очень многие украинцы связаны с этой цивилизацией: через браки, историю, культуру, язык, религию. Вот в чем одна из причин того громадного потенциала недоразумений, несчастий, провокаций, катастроф, какой вы только можете себе представить. И вот почему нынешняя ситуация в тысячу раз опаснее, чем тогда, когда эпицентр находился в Берлине».

— Там же

Вы слышите? Он говорит: «в тысячу раз опаснее». Новая холодная война в тысячу раз опаснее той.

Первая причина по Стивену Коэну не является единственной, почему эта холодная война намного опаснее другой. Вторая причина, как считает Коэн, такова:


«...теперешняя „холодная война“ разворачивается в той же атмосфере, какую в преддверии Первой мировой войны называли „военным туманом“. Это выражение подразумевает дезинформацию. Даже те из нас, кто следит за событиями и, владея языками, может обо всем прочитать в оригинале, кто знает историю вопроса, часто не в состоянии разобраться, кто говорит правду, а кто лжет. Трудно разобраться в реальных фактах, и в итоге получается, что все факты носят скверный и угрожающий характер — и положение только ухудшается».

— Там же

Итак, здесь Стивен Коэн говорит, что столкновение двух супердержав, имеющих идеологии, в холодной войне, гораздо более мягким по сути является и равновесным, нежели столкновение в условиях того, что он называет, «конфликтом цивилизаций», и что он сравнивает с периодом перед Первой мировой войной. Первой, а не Второй.

Во Второй столкнулись две идеологии, фашистская и коммунистическая, а в Первой-то что столкнулось? Что делили? Из-за чего усеяли поля Европы миллионами и миллионами трупов. Там-то что было таким острейшим вопросом судьбы? Сохранение Великобританией своих колоний и своего контроля над Европой? Недопущение роста германского могущества? Или что-то другое? В любом случае, это что-то другое было туманным. И здесь Коэн обращает внимание на эту «туманность».

Александр Блок в своей поэме «Возмездие» тоже говорил о тумане, в который всё погружено. Еще за несколько месяцев до начала Первой мировой войны никто не думал, что она начнется. Хотя на самом деле ее предвещали такие конфликты мелкие и такое бряца́ние оружием, которое нельзя вроде было не заметить. Но ведь не замечали.

Перед Второй мировой войной всё замечали, всё было ясно, всё было очевидно. Было ясно, что эти две идеологии столкнутся, что они непримиримы, что это будут именно идеологии и так далее. А перед Первой — туман. И в этом тумане, как говорит Стивен Коэн, и здесь я с ним совершенно согласен, гораздо легче состояться катастрофе.


«В-третьих, нынешняя „холодная война“ может оказаться более опасной потому, что ощущается нехватка взаимно выработанных норм и опыта разного рода ограничений, который был накоплен в течение десятилетий прежней „холодной войны“. Между Москвой и Вашингтоном были достигнуты тогда определенные договоренности. Существовали знаменитый красный телефон (то есть возможность быстрых переговоров между Хрущевым и Кеннеди — С.К.), горячая линия, принцип „давайте проверим это до того, как начнем действовать“. Имелось соглашение, что „мы не будем делать то-то, а вы не будете делать того-то“. У нас были красные линии и границы, про которые мы знали, что их лучше не пересекать. Ничего из этого теперь не существует — ничего».

— Там же

Стивен Коэн очень спокойный аналитик, и для того, чтобы он начал писать в этом стиле, он должен быть очень, очень обеспокоен. «Ничего из этого теперь не существует» — он мог бы поставить точку. Но он пишет: «Ничего из этого теперь не существует — ничего!». И это уже просто крайняя степень обеспокоенности для человека с тем темпераментом и с тем стилем аналитического письма, который присущ Стивену Коэну.


«Еще хуже то (казалось бы, уж куда хуже-то? — С.К.), что развивавшиеся десятилетиями отношения сотрудничества с Россией рассыпались в прах. Это касается всех областей: от образования до исследований космоса. Даже музеи не могут обмениваться экспонатами. Все разорвано. Кто в этом виноват? Обе стороны, каждая отвечала на действия другой. Вы разрываете одно, я разрываю другое».

— Там же

Здесь о чем он по сути-то говорит? О том, что налицо скачкообразные изменения сформированных ранее отношений, ну если не взаимной любви, то взаимного глубокого как бы приятствования. Что одно дело, когда нет этих двадцати пяти лет такого климата, в котором обнимаются, раскланиваются, и даже если ненавидят друг друга, то всё это покрывают какими-то ахами и охами о том, что «вот теперь, после Советского Союза, мы уже сошлись, мы единое целое». Вот это же 25 лет длилось, говорит Коэн, и когда это рушится после двадцати пяти лет, то это не то же самое, что это вообще не иметь. Обрушение гораздо страшнее отсутствия.

Налицо разочарование, наступившее скачкообразным образом после долгого периода взаимных иллюзий. Наших — о том, что теперь, после того как мы перестали быть коммунистически ужасными, нас типа полюбят. Или, по крайней мере, будут воспринимать как равных и себе подобных. И их иллюзий, которые заключались в том, что мы-то понимаем, что на самом деле проиграли в холодной войне, и что теперь мы уже добиты этим проигрышем в холодной войне раз и навсегда, и уже никогда не подымемся, и не должны подыматься, и не имеем права подыматься, и не смеем пикать, чирикать, находясь в таком неаппетитном состоянии, в которое нас погрузило поражение в холодной войне. Это вопрос как раз о той чудовищной плите, которая упала на яйцо, и о том бешенстве, которое вызывает то, что яйцо почему-то не раздавлено.

Значит, климат, он говорит, совсем другой. Ну было взаимное неприятие: это коммунисты, мы капиталисты. Мы по разные стороны барьера, мы совершенно разные. Мы понимаем, что и мы сильны и они сильны. Мы должны действовать на основе каких-то договоренностей, будучи чужими. Здесь же возник какой-то совершенно другой климат. А потом этот климат — раз! — и исчез. Скачкообразно. Это же действительно очень опасно.


«С обеих сторон идут даже разговоры о том, о чем я никогда раньше не слышал и не думал, — о возможности применения тактического ядерного оружия. Все те бесчисленные ограничения, которые были установлены после Карибского кризиса, кажется, канули в вечность.

В-четвертых, и это главное, — переговоры. Попытки восстановить сотрудничество между Москвой и Вашингтоном почти полностью заблокированы новым способом. Я бы назвал его демонизацией президента России Владимира Путина.

Это делается с помощью личной дискредитации, когда, например, на страницах „Нью-Йорк таймс“ обозреватели, считающиеся наиболее информированными и просвещенными, регулярно называют его „бандитом“ и „убийцей“. Я начал работать в области советских исследований в эпоху Хрущева. И за все годы моей работы я не припомню, чтобы американские СМИ, американский истеблишмент так обливали грязью какого-нибудь советского, коммунистического лидера, как они делают это в отношении Путина.

И это становится в Соединенных Штатах нормой (подчеркивает Стивен Коэн — С.К.). Хиллари Клинтон, которая хочет быть президентом США, называет Путина „Гитлером“. Если она действительно станет президентом, будет ли Путин готов встретиться с ней и вести переговоры о сотрудничестве? Ведь нам известно, что, если кто-то является новым Гитлером, его следует уничтожить, а не вести с ним переговоры. И позиция Обамы, занятая в отношении личных нападок на Путина, не способствует решению проблемы. Поэтому демонизация Путина стала еще одной причиной того, что нынешняя ситуация может оказаться гораздо более опасной».

— Там же

Чем холодная война в советскую эпоху. Это та же холодная война, но по массе причин гораздо более опасная. В тысячу раз более опасная, говорит он.


«И, наконец, нынешняя „холодная война“ таит в себе возрастающую опасность, потому что не существует эффективного американского противодействия ей. Я бы не сказал, что мне довелось находиться на передовой линии, но в годы минувшей „холодной войны“ я участвовал в том, что тогда именовалось „движением за разрядку“. В нем участвовали люди, которые хотели добиться ослабления напряженности, покончить с „холодной войной“ и стремились к сотрудничеству. И это было энергичное движение. Мы были в меньшинстве, но у нас имелись союзники в Белом доме: среди помощников президента, в Государственном департаменте, среди дюжины сенаторов, десятка или двух конгрессменов. У нас всегда был под рукой легкий доступ к „Нью-Йорк таймс“, „Вашингтон пост“, к телевидению и радио. Сегодня ничего этого нет. Горстка тех из нас, кто выступает против или критикует американскую долю ответственности за сложившуюся ситуацию, не может найти союзников в Государственном департаменте, конгрессе. Мы не можем получить места на страницах „Нью-Йорк таймс“, „Уолл-стрит джорнэл“ или „Нью-Йорк пост“. Журнал „Нейшн“, для которого я пишу и который редактирует моя жена Катрина ван ден Хойвель, имеет возможность донести до читателей не полную, а лишь частичную информацию.

(Значит, этот журнал настолько цензурно регулируем, что, несмотря на то, что Стивен Коэн и его жена хотят донести эту информацию, они могут „донести только неполную, а частичную информацию.“ — С.К.)

Хотя журнал и стал наиболее важным альтернативным изданием в Соединенных Штатах, он не проникает за стены конгресса и Белого дома. Кажется, все деятели, считающие себя прогрессивными, проголосовали в прошлом месяце за законопроекты и резолюции, по сути, провозглашающие войну против России. Что удивительно — проголосовали без обсуждения. Это крах нашей демократии. Вот почему возникает вопрос: „Как это случилось?“»

— Там же

Перед тем, как продолжить цитировать то, как именно это случилось, по мнению Коэна, я скажу, что здесь описано его представление о том, что: первое — холодная война есть; второе — что она невероятно многомерна; третье — что она гораздо опаснее. Он в одном случае говорит «в тысячу раз опаснее, чем в эпоху „холодной войны“ между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки». И в-четвертых, что она сопровождается войной «по доверенности». И что все эти обстоятельства не существуют отдельно друг от друга. Что они образуют не четыре уровня, а матрицу «4×4», в которой они вот так вот связаны все.

Я повторяю, не хочу абсолютизировать мнение Стивена Коэна, как и кого бы то ни было еще. Я просто считаю, что это достаточно авторитетный источник. И что по ряду трудноуловимых, но вполне мною регистрируемых обстоятельств, он сейчас искреннее, чем когда бы то ни было.

Дальше он начинает отвечать на вопрос о том, как это случилось.


«Почти 25 лет назад, когда Советский Союз прекратил свое существование, администрация Клинтона объявила, что отныне наступила эра американо-русского стратегического партнерства и дружбы. „Холодная война“ закончилась навсегда. И что теперь мы стали с Россией союзниками. Так что же произошло четверть века спустя, каким образом мы оказались сейчас в худшем конфликте с Россией со времен Кубинского ракетного кризиса? (Со времен Кубинского ракетного кризиса, а не со времен „холодной войны“, слышите? — С.К.)

Официальное объяснение этого вам известно. (Стивен Коэн пишет это для американцев, перепечатывает „Новая газета“ — С.К.) Потому что вы ежедневно слышите его отовсюду: оно стало общепринятой идеей и состоит в том, что в 1990-х годах при президенте Клинтоне и российском президенте Ельцине все было в порядке. А потом, в 2000 году президентом России стал Путин, и он все испортил. Короче говоря, все плохое, что произошло, не имеет ничего общего с американской политикой — это все дело рук России. Виновата Россия и лично Путин».

— Там же

Такова официальная точка зрения, по мнению Коэна, которая непробиваема и оппонировать которой нельзя ни в ведущих газетах, ни в Конгрессе, ни в Госдепартаменте, ни в Сенате, ни в Белом доме — нигде. Хотя всё это можно было делать в эпоху предыдущей холодной войны. Теперь он излагает свою точку зрения. Перед этим он делает методологически очень яркое замечание.


«Прежде чем подробнее остановиться на этом, напомню, что однажды сказал покойный сенатор Дэниел Мойнихэн: (то есть на том, действительно ли виноват Путин, который замечательные отношения между США и Россией так взял и испортил по каким-то своим странным причинам, или всё-таки дело обстоит по-другому. Перед тем, как это обсудить, Коэн напоминает, что однажды сказал покойный сенатор Дэниел Мойнихэн. А сказал этот сенатор Дэниел Мойнихэн следующее: — С.К.) «У каждого человека есть право иметь собственное мнение, но не собственные факты». Это хорошо сказано. И это важно.

(Я тоже считаю, что это хорошо сказано. Думаю, что не данный сенатор впервые об этом сказал, но вопрос о том, что очень часто право на собственное мнение покупается ценой игнорирования фактов, или реальности, как я говорю, чего-то несомненного — это, безусловно, черта эпохи — С.К.)

Общепринятая, ставшая единодушной оценка того, что случилось у нас с Россией, почему произошел украинский кризис, в значительной степени основывается на исторических заблуждениях и политических мифах. <...> Состоят они в том, что с момента краха Советского Союза Вашингтон рассматривал Москву как желанного друга и партнера. Москва же оказалась неспособной или не пожелала принять американские объятья и постепенно, а при Путине — решительно, отвергла их.

(Вот этот миф Стивен Коэн считает глубочайшим образом лживым — С.К.)

Какова же историческая действительность? (то есть факты. Он же цитировал Мойнихэна не зря. Каковы же факты, противоречащие подобного рода мифу? — С.К.) Администрация Клинтона вбила себе в голову, что с крушением Советского Союза Соединенные Штаты выиграли «холодную войну». При этом администрацию нисколько не беспокоил тот факт, что Рейган, Горбачёв и Буш-старший объявили об окончании «холодной войны» еще за два года до краха Советского Союза — в 1989 году. Тогда как СССР завершил свое существование лишь в декабре 1991-го. Но для нас это была отличная новость. Советский Союз исчез, и мы победили в «холодной войне» — такой ложной истории обучают наших детей, (имеются в виду американские дети — С.К.) уже почти 25 лет. И наши политики действуют в соответствии с этими представлениями. Поскольку мы победили Советский Союз, то, начиная с Клинтона и его администрации, постсоветская Россия стала для нас чем-то вроде Японии и Германии после окончания Второй мировой войны«.

— Там же

Тут я каждый раз хочу нечто оговорить. Япония и Германия после окончания Второй мировой войны были для США, с одной стороны, объектами неких экспериментов, которые должны выхолостить всё суверенное в этих странах и превратить их в некоторые долговременные марионетки США. Но с другой стороны, это должны были быть страны, которые в этом выхолощенном состоянии должны были быть, тем не менее, воскрешены, восстановлены, развиты для войны с Советским Союзом.

Ничего подобного никогда Соединённые Штаты не стали бы делать с Японией и Германией, если бы они просто их победили. Они бы их ограбили и свели к нулю. А предложение по расчленению Германии на множество государств, мы знаем, означало, что эти государства лишили бы и всяких остатков государственного суверенитета, даже формального, даже территориального.

Соединённые Штаты вели себя с Японией и Германией мягко, хотя и беспощадно, и не только разрушительно, но и восстановительно, потому что они им нужны были как куклы, зомби, роботы, способные воевать с Советским Союзом. По отношению к России никакого такого замысла не было. Никто не хотел, чтобы Россия воевала, например, с Китаем или с кем-то еще. Россию просто грабили и разрушали, разрушали и грабили. И вели себя с Россией не как с Германией после Второй мировой войны, а как с Германией после Первой мировой войны. И каждый, кто это не понимает... То есть как с государством, которое надо разрушать до конца, до момента, когда вдруг не пришло в голову, что слишком уж быстро Советский Союз при Сталине развивается, и что надо бы тоже обзавестись некоторой марионеткой на случай войны с Советским Союзом.

Потом эта «марионетка» вырвалась из-под контроля и стала рвать всех на части. Для того, чтобы это снова не случилось, были применены все эти технологии денацификации Германии, которые на самом деле были технологиями дегерманизации Германии. Это надо понимать. Полного уничтожения всего, что могло быть названо любой самой гуманистической, самой разумной немецкой субъектностью.

Всё должно было быть выхолощено до конца. И выхолостили. Но при этом, выхолостив душу, стерилизовав всё, что связано с потенцией субъектности, тело это накачали всем, чем только можно было — финансами (план Маршалла), не только этим, и многим другим. С Германией это стали делать на втором этапе, вот когда испугались Советского Союза и сталинской индустриализации. На первом же этапе Германию растаптывали до конца. Веймарская Германия была растоптана до конца. И все хотели растаптывать ее всё больше, больше и больше — беспредельно. И не было бы никакого фашизма, если бы не было чудовищного растаптывания.

Россию растаптывали так же. Никто ни во что ее превращать не собирался. Другое дело, что ее не смогли так растоптать, то есть так выхолостить не смогли. И ключевая тут точка, конечно, сопротивление в вопросе о десоветизации, которую хотели осуществлять как денацификацию. Но ведь не осуществили по очень многим причинам. Я не буду здесь на них останавливаться подробно. Я просто хочу обратить внимание на то, как именно в высказываниях Стивена Коэна некая правда и пропагандистские конструкции сочетаются.


«Россия для нас в полной мере не обладала больше суверенными правами (после поражения в „холодной войне“, имеется в виду — С.К.) и не имела собственных интересов внутри страны или за рубежом. А мы могли навязывать России свои правила. Мы хотели помочь ей, но взамен она должна была помнить о наших предпочтениях в своей внутренней и внешней политике. И действовать на их основе.

— Там же

Когда он говорит, что „мы хотели помочь ей“, тут хотелось бы поподробнее, хоть чем-нибудь. Мы хотели ограбить ее? Да, единственное чего действительно не хотели, признаю, это чтобы Сибирь попала Китаю. Боялись этого расчленения, что Китай хапнет слишком много. Это был камень преткновения, поэтому держали ее в каком-то таком гибнуще-целостном состоянии.


Результатом стало то, что я именую принципом „победитель забирает всё“ (вот это как раз и есть работа с Веймарской Германией. — С.К.). Такова была американская политика в отношении России. Нет необходимости напоминать вам, кто был инициатором расширения НАТО, которая является не женским клубом, не благотворительным братством, а военной организацией — крупнейшим и наиболее мощным военным союзом в мире. Со времен Клинтона его экспансия была направлена к границам России. Можно спорить о том, хорошо это было или плохо (говорит Коэн, потому что он пишет для американцев, и это его реверанс в их сторону — С.К.). Я думаю, что это было ужасно; но есть и аргументы в пользу того, что все делалось правильно. Я открыт для обсуждения таких аргументов. Но мы же не можем сказать, что этого не происходило на самом деле?»

— Там же

Факты-то есть, говорит он. У нас не могут быть у каждого свои факты.


«По нашим представлениям, Россия должна была сказать: „Мы не возражаем. Это не наша забота, всё нормально“. Это все равно что при появлении русского или, скажем, китайского военного союза на реке Рио-Гранде в Мексике мы бы заявили: „Великолепно, нам давно хотелось иметь побольше соседей на своей границе“. На самом деле мы все немедленно отправились бы к Белому дому с требованием к Обаме предпринять что-нибудь против этого.

Во всем этом было много дипломатии — но это была американская дипломатия. Она сохраняла следы не выполненных нами обещаний и уступок, сделанных русскими, на которые мы не ответили взаимностью. Позвольте мне напомнить один пример. После нападения на США 11 сентября 2001 года первым из мировых лидеров президенту Бушу позвонил Путин. Он выразил сочувствие американскому народу и предложил свою помощь в борьбе с общей угрозой — международным терроризмом. И поскольку Буш собирался отправить в Афганистан сухопутные войска, чтобы выбить талибов, он принял это предложение. Это многого стоило Путину у себя дома. Органам безопасности такой шаг не пришелся по вкусу, но, невзирая ни на что, он пошел на это. Тем самым Путин спас много жизней американцев в той войне. И что он получил взамен? В течение двух лет проводимое Бушем расширение НАТО вывело альянс непосредственно к границам России. Столь же роковым стало решение Буша об одностороннем выходе США из Договора об ограничении систем противоракетной обороны. А он был самым надежным в мировой истории ядерным договором».

— Там же

И здесь я должен сказать, что, конечно, именно этот договор о противоракетной обороне он, конечно, в наибольшей степени встревожил и напряг нашу актуальную элиту, то есть тех, кто принимает решения, потому что стало ясно, что просто действительно накроются каким-нибудь зонтиком, а потом, накрывшись сами, начнут наносить ядерный удар по стране. И воспринималось только так, и было ясно, что это так и есть.


«Это привело к новым спорам вокруг создания систем противоракетной обороны на российских границах. Вот что получил Путин за спасение жизней американцев. Поэтому когда вы слышите, как Путин говорит, что его никто не слушает, попробуйте прочитать его выступления — они все есть на Kremlin.ru на английском языке. В них он рассказывает, как пытался наладить сотрудничество с Соединенными Штатами, но был отвергнут. Помните, что произошло, и не забывайте, чего это стоит Путину политически. Ему по-прежнему напоминают о доверчивости по отношению к американцам. Все это стало важным поворотным пунктом в политике Путина».

— Там же

Ну, я ничего здесь не могу утверждать, но по каким-то очень трудно формализуемым, и потому очень трудно предъявляемым, косвенным признакам, регистрация которых есть удел моей профессии, и которые мне удается зарегистрировать, в частности, потому что очень много есть опыта, мне кажется, что Путин с очень давних времен считал, что надо будет, скорее всего, отступить в сторону Китая. Что никаких особенных иллюзий, по поводу того, что американцы какую-нибудь благодарность будут испытывать и будут не добивать Россию, у него не было.

Была, естественно, некая мечта о том, чтобы войти в НАТО и вот в этот клуб западных государств, но было ясно, что американцы этому будут мешать, и если какие-то надежды тут и были, то был вопрос о том, насколько суверенна Европа. Уже к середине нулевых стало ясно, что Европа не суверенна, а то, что, возможно, придется переключаться на более плотные отношения с Китаем, стало ясно в самом начале 2000-х, в самом начале правления Путина. И на фоне всех рукопожатий и всего остального, с тоской и с большой внутренней потрясенностью, было понятно, что американцы не заинтересованы в долговременном существовании единого российского государства. Но продолжим чтение статьи Коэна. Я еще раз оговорю, что я могу нечто подобное заявлять только по косвенным, очень трудно формализуемым, а потому предъявляемым обществу признакам. Тут могу только апеллировать к тому, чтобы мне поверили. Скорее всего, я прав. Мне даже кажется, что я наверняка прав в данном вопросе. А мне далеко не всегда так кажется. Но продолжим чтение Коэна.


«И теперь мы слышим: „Ой, присоединением Крыма и поддержкой боевиков в Восточной Украине Россия разрушает европейскую систему безопасности“. Может быть, это и правда, но после крушения Советского Союза Россия систематически вытеснялась из европейской системы безопасности, она не была принята в НАТО, ее сотрудничество с альянсом носило фиктивный характер, а мы занимались расширением НАТО к российским границам. Другими словами, с помощью НАТО мы создавали систему европейской безопасности. Поэтому, когда мы заявляем Путину: „Вы разрушаете систему безопасности“, — он отвечает: „Да, но это ваша система безопасности, а не моя“».

— Там же

Или точнее, договорим уж то, что Коэн не договаривает, это система безопасности, созданная против России. А дальше финал.


«Горбачёву и Рейгану удалось достичь согласия по ряду очень важных вопросов. (Тут начинается воспевание Рейгана. — С.К.) Это сделало Рейгана великим человеком. (Рейган поработал на разрушение Советского Союза больше, чем Никсон и Буш вместе взятые. — С.К.) Но если вы пытаетесь добиться своей безопасности таким образом, что другая сторона начинает ощущать угрозу собственной безопасности, то это вообще нельзя назвать безопасностью. Взамен вы получите только взаимное наращивание военной мощи. (Ну почему? Или смерть страны. И всю безопасность вы постепенно сводите к нулю, а потом уничтожаете. — С.К.) Действовать же надо так, чтобы обеим сторонам были обеспечены покой и безопасность. (Ну это уже романтика. Ясно, что хотят действовать так, чтобы пожрать. — С.К.) Расширение НАТО к границам России явно находилось в противоречии с этим. Вот, кстати, почему некоторые молодые, и не только молодые, консерваторы, превозносящие Рейгана, расценили эту политику как отказ от рейгановского наследия. И они правы. Если вспомнить, чего добились Рейган с Горбачёвым, то они абсолютно правы».

— Там же

Ну, это финал, в котором он поэтизирует Рейгана, и я уже обратил внимание на то, что мы абсолютно не должны всё, что говорит Коэн, воспринимать как истину в последней инстанции. Но это интересная статья. Я бы сказал, что из той папки бумаг высотой в полтора метра, о которой я говорил в предыдущей передаче, это, может быть, самая интересная и ценная статья. Но не единственная. Поэтому я буду дальше таким же образом разбирать, с чем мы имеем дело, холодная война или нет, каков объем вызова, каковы по этому поводу разные точки зрения, какие точки зрения можно считать более обоснованными и так далее.




Смысл игры - 93 часть 1

Третья передача из серии «К чему мы должны готовиться?»

Сергей Кургинян анализирует понятие "Холодная война" и его историю, а также разбирает интервью посла США в России Джона Теффта газете "Московский комсомолец".

http://www.youtube.com/watch?v=YRLVLraoxDQ