«Манифесто» публиковал 16 января 1996 следующее письмо: «В Милане есть 25-летние привилегированные; я смог учиться, у меня семья со средним достатком. Однако 10 сентября я был на площади Кавур и когда (наконец) прорвалась ненависть, с платком на лице, я атаковал полицейских, ощущая радость и никогда не испытываемое ранее чувство освобождения».
Освещенный этой «радостью ненавидеть», юный автор письма, подписавшийся Марко Вита да Монца, теоретизирует метод освобождения от «коллективной покорности» через выражение ненависти. И вверяет его Социальным Центрам: «Я хотел бы, чтобы Социальные Центры смогли трансформировать нашу ненависть в постоянные формы социального конфликта».
Это желание стало реальностью в Генуе 19-22 июля 2001: когда десятки тысяч протестующих антагонистов, при гегемонии Социальных Центров, «освободили ненависть» в городской геррилье и незаслуженных опустошениях. В Генуе, в мятеже против встречи в верхах Г8, заложены основы для трансформации тысяч отдельных, атомизированных ненавистей в «постоянные формы конфликта».
Карло Джулиани, 20-и лет, убитый в Генуе карабинером, которого пытался убить, мог бы написать письмо, появившееся в «Манифесто» пятью годами раньше. Он также «привилегированный», записанный в университет, сын обеспеченного профсоюзника из ВИКТ, с маленькой виллой в Риги, квартале-саде. Также и он в свой фатальный день, с маской на лице, «атаковал полицейских» с освобождающей ненавистью имущего. Добавляют, что Карло Джулиани, сын обеспеченного, давно крутился среди «панк-бестий», просил милостыню в сопровождении стаи бродячих собак, посещал Социальные Центры своего города. На его похоронах гроб (прославляемый товарищами и окруженный сжатыми кулаками) был покрыт знаменем: но не красным знаменем коммунистов, не черным анархистов, а знаменем Рома (Рима), его любимого футбольного клуба. Ужасающая подробность, которая много говорит о его «ценностях» (потому что знамя всегда символ ценностей), которые привели Карло Джулиани к встрече со смертью. «Политическое» насилие и футбольное хулиганство составляют одно целое для «я», опустошенного и разделенного, готового, чтобы «ощутить существование» хотя бы на мгновение, на взрыв ненависти. То знамя – представленное как единственное и высшее выражение веры в тот решающий момент жизни, каким является смерть, – говорит о «я», инфантильно бесформенном, никогда не испытавшем принцип реальности, которое не жило, но переживало коллективные сиюминутные эмоции, полагая, что этим «выражает себя».
Этот человеческий тип, который в Генуе нашел постоянный предлог для «освобождения ненависти», в чем нуждается для иллюзии существования, выкармливается, разводится и культивируется в Социальных Центрах годами. И будет доминировать, если не в истории, то в черной хронике многих грядущих лет.
Чтобы понять, как же так, зададимся вопросом: что такое Социальные Центры? Какой тип людей они собирают?
Один текст «борьбы молодежных пролетарских кружков Милана», озаглавленный «Будет ризотто (миланское блюдо из риса), который вас похоронит» , так описывает рождение первых Социальных Центров: «даже скамейки уставали их выдерживать; даже из баров их выкидывали, потому что они были под наркотиками, патлатые, но, главное, «мало потребляли». Это было помещением «Борьба продолжается», но оно было слишком тесным. Не физически, просто мы не ощущали его своим. И потом - вечно стычки с руководителями, с рабочими… там надо было выслушивать тягомотную моралистику, а то еще они делали из вас миссионеров: помогайте старушкам заполнять квитанции за свет, продавайте газеты, расклеивайте плакаты и т.п. …И все время спрашивали, какое у тебя отношение к твоим жизненным потребностям…
Так что я предпочел бы быть на холоде, на скамейках… Скамеек, однако, уже не хватало, потому что было все больше разных молодых людей, которые там находились, и не только из-за наркотиков. Медленно созревает решение сделать что-то большее, наконец, что-то: мы слишком молоды, чтобы согласиться гнить. Кто-то кололся, кто-то был болен, и мы хотели что-то сделать, потому что это был один из нас, и это могло произойти с любым из нас, сползающим в героин…
С этой нечистой совестью и таким желанием что-то сделать, иметь значение, подтвердить собственные нужды, мы перешли к занятию заброшенной церкви. Это прекрасно – занимать церковь…
Наконец что-то двигалось. В Сесто Сан Джованни мы заняли заброшенный кинотеатр; в Сан Джулиано занимают Коммуну, чтобы устроить новогодний праздник, в Порта Дженова – бывшую фабрику (Фаббриконе), в Чинизелло гигантскую виллу, в Ортике старый сельский дом, Кашина Росса, где спал Барбаросса, прежде чем коснуться земли Милана (символично, да…)…
С этой первой волной 1975-го мы открыли, даже не представляя себе этого, новое движение».
Человеческий тип, который филигранно выведен в этом самоописании, и который собирается вокруг Социальных Центров (в том числе и наиболее известного, миланского «Леонкавалло», появившегося в 1975), не является совершенно новым. Антропологический сегмент, который описан, если даже никогда не выплывал по-настоящему на свет Истории Запада (поскольку, как мы увидим, он не в состоянии это сделать), все равно постоянно присутствовал на протяжении веков в сумеречной зоне, сгущающейся на обочинах истории. Всегда верный себе. Самоописание, датированное 1977, является портретом психологических симптомов, уже появлявшихся и отмеченных в далекие эпохи.
Патлатые, напичканные наркотиками, «мало потребляющие» - это описывает бесформенные жизни (неспособные придать себе «форму»), субличности незаконченные или неустойчивые, инертные и вместе с тем беспокойные. Не удивительно, что, как показывает другое расследование по этим кругам, многие молодые посетители Социальных Центров являются (в Ломбардии!) безработными, или неквалифицированными работниками на «Маленькой фабрике», личностями, обреченными на «временную и черную работу». Скорее непригодными к работе, чем безработными.
Темные хилиастические секты Средневековья, взрывавшие и разорявшие целые регионы Европы, рекрутировались неизменно из «иррегулярных» такого типа: маргиналов из-за неспособности удерживаться в обществе, отвечать минимальным требованиям общежития. Об этом говорят сами имена групп, примыкавших к учению катаров: пифлер (из плебса), тексеранты (ткачи, работа низкая и малооплачиваемая), патарины (старьевщики); или же названия последователей «революционных» сект 17-го века, которые, например, группировались вокруг Кромвеля: лолларды (слоняющиеся), рантерс (болтуны), диггеры (землекопы).
Главы их тоже были пограничными личностями. Фра Дольчино, незаконнорожденный сын священника, в 1300 готовился принять обет, но вынужден был бежать, потому что его застигли при краже денег у его учителя. Мы знаем, что он, признанный глава секты «апостолических братьев», предсказал отмену гражданских законов и установление спонтанного общества, основанного на чистой любви. По этой причине он предлагал коллективизацию земель и даже женщин (все в коммуне основывалось на любви). В 1304, собрав вокруг себя 5000 маргиналов, помешанных, одержимых, маньяков, он основал в альпийских долинах коммуну, где реализовал на практике свои принципы. Коммуна, не способная что-либо производить, просуществовала три года, грабя окрестные деревни, т.е. простым бандитским паразитизмом: Социальный Центр ante litteram.
Томас Мюнцер, «король анабаптистов», родился в 1488 в зажиточной семье. «Но он вел очень беспокойную жизнь, меняя работу по несколько раз в год, то учителем, то проповедником, то капелланом», пока в 1520, начиная с Цвикау, а затем захватывая Альтштадт и потом Мюльгаузен, не собрал вокруг себя толпы крестьян и «простых» (то есть наивных или умственно слабых), фанатизированных его проповедями равенства. «До такой степени, что никто более не хотел работать, и если была нужда в еде или одежде, шли к богачу и требовали всего. И у тех, кто вдруг не давал, брали силой» - средневековый пример пролетарской экспроприации.
Жан Бейкельзон, портной-подмастерье, мог быть буржуа, поскольку женился на богатой вдове; но он растратил ее имение, обанкротился и стал Джованни ди Лейда, главой секты анабаптистов, которая в 1534 превратила город Мюнстер в «Новый Иерусалим», где отменили все законы кроме закона «любви». Полигамия, социализированная собственность, убийственные экзекуции, бред уравнительства и непристойности, Террор.
«Это было помещение «Борьба продолжается», но мы не чувствовали его своим. Там вам приходилось выслушивать тягомотную моралистику, или вас хотели превратить в миссионера», - жалуются первые «автономные»: «И все время спрашивали, какое у тебя отношение к твоим жизненным потребностям». Этот человеческий тип, лишенный внутреннего единства, воли и твердости, просто не мог заниматься каким-либо проектом, который каким-либо образом его превосходит. Он также бесполезен для Революции, поскольку живет, одолеваемый необходимостью удовлетворения «своих жизненных потребностей». Этот антропологический сегмент умеет лишь подчиняться своим первичным импульсам: желанию наслаждаться, голоду, страху, ненависти. Не только социально, но и более радикальным образом (т.е. как животные), он живет потребностями. Единственная утопия, которую он воспринимает – это войти в Сад Наслаждения, где единственная норма – наслаждаться, в Страну Изобилия, где много всего без труда, в Paradisus Voluptatis, который Бош, последователь «братьев свободного духа», описывает как место полученных удовольствий. Наконец, в сектах средневековья, исповедовавших гнозис катаров, не делалось ничего кроме «праздников» или «обрядов», состоящих в сексуальных собраниях, часто противоестественных. Праздники, которые в Италии назывались «барилотто» (бочонок), тогда как в Германии места оргий называли «раем». В Социальных Центрах лозунг дня – «борьба за право на праздник». «Это прекрасно – оккупировать церкви», гласит упомянутый текст. Здесь также резонирует незапамятный импульс. Последователи Фра Дольчино, т.е. анабаптисты, катарелли, систематически грабили церкви; проповедники табориты призывали «не делать больше ничего, разрушать монастыри и церкви». Ненавистные символы источника всяких моральных законов и духовности, недоступные для этого типа людей, обуздывали «потребности». В 1600 рантерс в захваченных церквях проводили «обряды, которые пародировали евхаристию, и противоестественные совокупления».
То, что они молоды (категория безответственности, которая может продолжаться и при возрасте за 30), и что к ним присоединяются «всякие» еще более молодые (т.е. не идеологизированные), все на краю токсикомании, «знающие, что может произойти с каждым из нас, сползающим в героин», может удивлять только тех, кто принял педагогическую ошибку просветительства: она предполагает или воображает подростка структурированной «личностью», изначально «рациональной», знающей, свободной в суждениях. Из этой концепции, принятой в публичной школе, рождается вся преступная педагогика, которая настаивает, что юноша «выражает свое я» (я, которое еще не существует, поскольку формируется силой опыта), результатом чего является пароксизм чрезмерности, от нарциссизма половой зрелости до крайнего аутизма. Это приглашение к спонтанности ведет фактически к поощрению подчинения первичным импульсам; на самом деле спонтанность (быть самим собой) есть трудный пункт для появления зрелой личности, которая «научилась» отделяться от текущих побуждений, анонимных и коллективных, конформистских. Микеланджело и Леонардо Да Винчи были «спонтанными», способными «выразить себя», но не какой-то парнишка в метаниях переходного возраста. Парнишка может только принять, как суррогат личности, которой еще не обладает, внешние «стили», моду, «наружность», диктуемую рекламой и группой (орнаменты, серьги, ленты для волос, одежду): они импульсивно коллективны и потому анонимны. Правда такова, что «юноша» является по природе (хотя и ожидается, что временно), личностью пустой, плывущей, маргинальной, как та, что в течение веков вписывается в подрывные хилиастические секты. Человек, который следовал за Фра Дольчино, или делался анабаптистом и участвовал в «барилотто» и грабежах, тот же самый, что сегодня участвует в перманентном восстании новой «антагонистической» анархии: оба характеризуются неспособностью объединить разнообразные и временные «я», которые их населяют (как Карло Джулиани, в одно и то же время «бравый парень» и панк-бестия, «студент университета» и тиффози Рома). Эти «множественные я» питаются глубокими силами бессознательного в гормональной буре, первичными импульсами, микростремлениями или слабыми фиксациями, и окружают субъекта-носителя, который несет их в себе, беспокойный, мятущийся, не способный к постоянству и когерентности, и потому «мятежный» и в то же время непобедимо стадный. Группы маргиналов и психолабильных постоянно пребывают в этом состоянии, свойственном «молодому» подростку.
Единственное отличие в том, что в юноше недостаток внутреннего единства является физиологическим, в чем-то «нормальным». На самом деле «ошибочно полагать, что человеческое психе формируется, исходя из центрального ядра в наиболее интимной части персоны», предупреждает Ортега-и-Гассет: «Истина как раз в противоположном: то, что формируется в первое время в каждой душе – это периферия, внешняя часть, которую она предоставляет другим, то есть социальное я. Верится в то, во что верят другие; ощущаются эмоции толпы. Это человеческая группа, строго говоря, думает и чувствует в каждом субъекте». Подросток поставлен в это положение воспринимающей личности; его «я» – шар, пока пустой, который определяется в контакте с другими по своему внешнему периметру. «Одна из решающих сил души подростка – желание жить вместе с другими ребятами своего возраста. Он не чувствует и не желает, как индивидуум, но впитывается анонимной личностью группы, которая думает и чувствует за него. Индивидуальность, еще не сформированная, живет в рое ребят».
Всякий, имеющий сына-подростка, задается вопросом, почему он обеспокоен– иногда смешным, болезненно-принудительным образом – преходящими «молодежными модами»; почему вдруг хочет одеваться определенным образом, «как все ребята моего возраста», а не иначе; и как страдает, если ему в этом мешают; и как ему нравится определенная музыка, которая нравится всему его поколению; и как он ведет себя глупым стадным образом, подчиняясь инстинкту банды равных. Ответ есть: потому что, не будучи еще сформированным и зрелым, он не способен управлять усилием жить по-своему. Иметь личность означает, в сущности, уметь управлять трудностью радикального одиночества. Усилие, более высокое, чем летучесть юноши. Ему нравится не жить, а проживать в коллективном климате банды; ему спокойнее отдавать свое слабое «я» анонимной психической атмосфере момента. До того, - как знает всякий, помнящий свое отрочество, - что чувствует ужасной утратой себя невозможность, или запрет родителей, быть «как все мои товарищи», говорить как они, посещать места, посещаемые «всеми», обожать идолов молодежной группы, и особенно носить джинсы, майки и обувь «Найк», которые «дают идентичность» его сверстникам, разумеется, идентичность коллективную, групповую, банды. Что является полной противоположностью спонтанности и оригинальности, к которой юноша стремится безнадежно и нарциссически. Чем больше общество подстрекает юношу быть «свободным», тем больше он чувствует себя нуждающимся слиться с возрастной группой: потому что в этом возрасте чувствовать себя «свободным» означает ощущать со всею тоской пустоту: и в психологической пустоте рождается агрессивность.
То, что эта пустота (полня тоски, сомнений в собственной адекватности) часто заполняется наркотиками, почти неизбежно, с учетом ценности, которую преступная педагогика нашего «просвещенного» и гедонистического времени придает «пробе эмоций»: уже естественно, что юноша ищет эмоции, чтобы заполнить свою пустоту и проверить свою жизненность. Юность всегда хочет «быть полным» любви, жаждет героизма и экстаза. Одно время общество нацеливалось на предоставление выходов для этой чрезмерной (и непродолжительной) пульсации к более высокому, предельной жертве, радикальному чувству жизни: это от подростков Церковь требовала призвания, это молодежь отправлялась на войну, где была «расходной», поскольку заменимой (в Илиаде – боль для Гектора, который умирает сорокалетним, отцом и мужем, а не для юного Ахилла, божественного хулигана). Надо видеть дьявольский сарказм, свирепую сатаническую холодность в том факте, что наркотики, потребляемые нашими парнями, носят имена, отсылающие к высоким вещам, которые отняты у них бесчестным путем: героин (eroina) вместо Эроса и Героя, экстази, как суррогат аскетического экстаза, крэк вместо взрыва «я», выходящего за свои пределы в предельном самопожертвовании.
