От Сергей Зыков Ответить на сообщение
К All
Дата 09.04.2016 14:43:08 Найти в дереве
Рубрики WWII; ВВС; Версия для печати

я дрался на мессершмитте


что то автор был настолько эрудирован что имени своего визави не назвал. гадай теперь
https://www.vif2ne.org/nvi/forum/arhprint/75134
он не он :)


Владислав ВЛАДИМИРОВ

Глазами аса Люфтваффе

Из цикла «Горькое небо войны»
Подарил Геринг Сталину пса

Снимите Хартманна с неба!
Из советского радиоприказа. Волховский фронт, 1943 год

Своему знакомству, теперь уже давнему, с ним я обязан швейцарцу Ойгену Штруппу, который до 1937 года жил в Москве и работал вместе с Робертом Людвиговичем Бартини, итальянским авиаконструктором, с 1923 года назвавшим СССР своей новой родиной. Оба они помогали стране конструировать и строить цельнометаллические самолеты. Великие пилоты той эпохи — Чкалов, Сузи, Супрун, Стефановский, Шелест — были их друзьями. Обоих знал Сталин. Кое-что о Штруппе и Бартини мне уже довелось писать, Бартини арестовали в 1937 году, а Штрупп — его слова — успел унести ноги от НКВД. К счастью, обошлось все не так, как с конструкторами Таубиным, Сакриером, генералом Таюрским, командующими ВВС Локтионовым, Смушкевичем, Рычаговым, многими другими авиаторами. Бартини, как Туполева, освободили. Но его необычной конфигурации бомбардировщику «Ер-2» не везло всю войну. Свои эти весьма боеспособные машины принимали за вражеские и открывали по ним огонь на поражение. А неприятель тоже накидывался с лютым интересом: с какого же захода это чудо-юдо полыхнет и камнем ухнет наземь? Тем не менее «Ер-2» был очень живуч. Теперь Бартини значится во многих энциклопедиях мира, и не только авиационных. Штрупп на склоне лет стал активистом Ассоциации «Швейцария — СССР». В свои «за семьдесят» он лихо водит «тойоту», даже курити, когда надо, не отказывает себе в других, как он считает, важных радостях жизни, дальних вояжах тоже, в Казахстан в том числе. В каждую из встреч просит называть его на русский манер — Евгением Ивановичем. Так до последнего своего дня называл его Бартини.
В городе шумных и красочных народных карнавалов, богатейших музеев, серьезных торговых ярмарок и ультраразвитой химической индустрии — Базеле — Евгений Иванович познакомил меня в местном клубе Ассоциации с интересным, как он сказал, современником.
«Клюге», — суховато назвал себя седоголовый человек с глазами стального цвета и военной выправкой. Он тогда жил на два дома — у себя в Нижней Саксонии и у сына в Базеле. Сын-то и попросил отца, хорошо знающего русский язык, немного помочь местному отделению Ассоциации дружбы. Рядом с нами старая женщина и три девочки-подростка старательно упаковывали в аккуратные картонные коробки ящики не покупные, а самодельные, но яркие и смешные игрушки для детишек Вьетнама, Кампучии, Лаоса.
В первую встречу с Клюге мы толком почти не поговорили, но со временем сошлись поближе. Не сойтись было невозможно. Герр Клюге числился в Люфтваффе на неплохом профессиональном счету. Воевал в Испании, Франции, Греции. И с 22 июня 1941 года — в СССР. Теперь после многолетнего с ним знакомства можно сказать, что он намного чаще видел в прицеле своего «Ме-109» неприятельских летчиков, чем те — его.
Если бы не такие, как он, советская дорога к Победе оказалась стократ короче.
Свое миролюбие Клюге объяснил просто: если в СССР есть организация «Генералы — за мир», то почему экс-полковнику, то есть ему, Клюге, быть за войну?
В Москве он ориентировался не хуже меня и моего давнего друга, в прошлом известного казахстанского журналиста, хорошего историка, который охотно свел Клюге с этими генералами и участвовал в наших столичных рандеву.
Последние полтора года войны Клюге пробыл в лагере военнопленных близ Караганды. Это место мне знакомое. До Караганды плен отбывал он в Суздале и Елабуге. В Суздаль недавно наведался. А в Елабугу дороги пока нет иностранцам, даже в тамошний музей известного живописца Шишкина.
— Наверное, вам знакомы Отто Рюле и Луитпольд Штейдле? — спросил я.
Ответ был утвердительным: да, офицеры вермахта Рюле и Штейдле для него отнюдь не книжные фигуры. Ему они содельники. И у них неулыбчивые сотрудники советской контразведки старательно выясняли степень родства Клюге с фельдмаршалом фон Клюге. Тем самым главнокомандующим Западным фронтом, который 18 августа 1944 года, спокойно приняв отставку с поста, столь же спокойно принял яд, то ли доказав свою преданность фюреру, то ли, наоборот, подтвердив полную бесперспективность затей наци No 1. Рюле по следам пребывания в Елабугском лагере написал том полусентиментальных воспоминаний «Исцеление». Штейдле тоже стал мемуаристом поневоле. Он озаглавил свою книгу географически — «От Волги до Вейхора». Роберту Клюге не понаслышке знаком еще и третий книгописец — бывший генерал Курт Теппельскирх, хотя в плену тот был у англичан и американцев. Условия содержания там не чета советским, но в Суздале, Елабуге, Караганде паек был вдвое-втрое больше пайка местных жителей. В Суздальском лагере соседом Клюге на плацпостроении нередко оказывался племянник Риббентропа, утверждавший, что у его дяди на рабочем столе даже в войну красовалась фотография: он, то есть Риббентроп, и Сталин в Кремле. Племянник был словоохотлив и настаивал на такой же взаимности. Пришлось одарить его краткой сагой о том, как Сталин еще до войны принял от рейхсмаршала Геринга презент-гешенк — пса особой породы и огромных размеров по кличке Бен. Сталин передарил пса младшему сыну Василию. Старший сын Яков, от первой жены, как известно, погиб в нацистском концлагере. Выходит, Бен пережил их всех — своих старых и новых хозяев.
К творениям содельников и Теппельскирха Клюге был почти нескрываемо скептичен. По его мнению, в первом случае — конъюнктура просоветского толка, а во втором — Теппельскирх сего солидным фолиантом «Истории второй мировой войны» — конъюнктура прозападная.
Сам Клюге от печатных воспоминаний отказался:
— Сыну они не интересны. Внукам и подавно. Это у вас еще сохранилось внимание к прошлому. Видимо, потому что оно вас везде хватает за фалды и за горло. Но у вас почти все мемуаристы на одно лицо. У вас масса книг, написанных якобы самими военными летчиками. А впечатление — будто их писал один и тот же человек, причем, весьма посредственный. Кого же вы за нос водите? И зачем?
По-русски Клюге говорит не хуже Штруппе.
В Караганде пленные слушали выступление Вальтера Ульбрихта.
Это его красные листовки сбрасывали советские самолеты немецким солдатам. Стихи в этих листовках подписывал другой коммунист — Эрих Вайнерт. Их смысл: «Лучше честно сдаться в плен, чем бездарно погибнуть».

в Спарте не было ни одного большевика
Клюге в плен не сдавался, на советскую сторону не перелетал. Однажды его чуть было не срезал ловкий истребитель под номером 20. Но не срезал же! Пилотировал «двадцатку» капитан Луганский.
— Луганский?
— Луганский, — подтвердил Клюге. — Ваш земляк. Из Казахстана.
— И что же вы с ним были знакомы и на земле?
— Заочно. Лучших ваших пилотов мы знали не только по номерам и позывным, но и по фамилиям. Нет, никакая не разведка. Просто в эфире часто и ваши и наши пользовались открытым текстом. Не до шифра. Успевай только поворачиваться, — тронул Клюге рукой короткие седые усики.
— Ну и Луганский успевал?
— Яволь.
— А вы знаете, у Луганского есть книга о его боях.
— Если бы он мне встретился в июне сорок первого года, то неизвестно, была бы у него книга, — помолчав, сказал Клюге, потом добавил: — Хорошо, что кончается, — жаль, конечно, что Луганский умер. Но умер в своей постели.
Он, Клюге, тоже надеется на такой для себя исход. Однако хочет отдалить его лет на десять, на пятнадцать, на сколько получится. Тем более что события в мире разворачиваются, видит Бог, вовсе не по руслу пророчеств Ульбрихта.
И Клюге видел: мне не очень радостно слышать эти его комментарии. Он, по моей просьбе, переходил от них к другим, однако тоже не очень радостным. Бывший ас Люфтваффе вспоминал 22 июня 1941 года. В его чуть хрипловатом, как у всех летчиков, имевших дело с кислородным оборудованием, голосе не было никакого злорадства. Скорее проскальзывала профессиональная досада разочарованного охотника, который вышел на опытного и сильного зверя, а попал черт знает на кого.
— Навстречу нам с ваших аэродромов уже после того, как мы отбомбились, поднимались застигнутые врасплох маневренные, но тихоходные и слабовооруженные машины. В них было много от старого немого кино. Нам казалось это любопытным сном. У них не было даже радио! Они друг другу сигналы подавали покачиванием крыльев, ракетами или трассирующими пулями. Ваши пули зеленоватые, а у нас — оранжевые или красные. Я словно опять очутился в Испании, стал на полдесятка лет моложе!.. Нас удивляло невероятное скопление на аэродромных стоянках техники, будто кто нарочно сразу собрал под наши бомбы все самолеты с соседних аэродромов. А там мы видели сплошь и рядом недостроенные полосы. Из каждых десяти аэродромов девять переделывались под новые истребители. Но этих новых машин мы нигде не встречали. О радиолокаторах ваши тоже представления не имели. Вывезли? Но как можно вывезти локаторы и забыть на стоянках самолеты? Вы говорите, что реконструкцию аэродромной сети вело НКВД? Впервые слышу...
— Да, это так.
— Вот-вот. У вас на любую беду — причина. То Сталин виноват. То Берия. То еще кто-нибудь. А сами как?
Дипломатичность ему претила. Он в изумлении развел руками, и хитроватая улыбка скользнула по его жестким тонким губам. По ней было нетрудно определить, что он собирается сдобрить свой экскурс в прошлое чем-то приятным для меня.
Если я и ошибся, то не очень.
Клюге свел руки в замок и признался:
— Знаете, скажу честно — поражала меня отчаянная храбрость ваших парней! Камикадзе! Смертники!.. Ладно, если пилот один. Он волен распоряжаться собой, как хочется. Но как можно распоряжаться жизнью своего экипажа?
— Вы говорите о Гастелло? Или об алмаатинце Долгове? О Нуркене Абдирове?
— У вас было много фанатиков.
— Не фанатиков — людей долга.
— Простите, но у вас почему-то все и всегда кому-то должны, — возразил Клюге, опять не скрывая насмешливости.
— Это верно. Но тем не менее Гастелло, прежде чем бросить машину на цель, спросил экипаж — согласны ли? Ему ответили: да, командир.
— Штабные вымыслы.
— Нет, герр Клюге, реальность.
— Дьявольщина. Каменный век. Пещерные представления о долге и чести, — не согласился Клюге. — Сейчас мы все готовы признать, что война — это не свойственно человеку. Ибо ядерный топор уравняет без разбора правого и виноватого, агрессора и его жертву. Что же касается мужества и стойкости в прошлой войне, то, ради Бога, не приписывайте это чудодейственному влиянию большевизма. В Спарте не было ни одного большевика, но сражались там до последнего воина. Ваши Суворов и Кутузов тоже не имели никакого понятия о коммунизме. Не так ли?..
— Между прочим, среди летчиков были и женщины, — наехал как-то Клюге и на эту тему. — Я не только о ваших «ночных ведьмах», но и о наших. Львицы. Пантеры. Лисицы. Однако согласитесь, ВВС есть ВВС, а не кабаре! Хотя женское общество принуждает отнюдь не к развязности и упадку нравов, а к собранности, галантности, опрятности. Не так ли?.. — Он требовательно бросил неулыбчивый взгляд на мою экипировку. — Не только меня, всех нас поражала опрятность сбитых пилотов! Среди них не было нерях с нечищенными сапогами или несвежими воротничками, с незашитыми гимнастерками или рваными комбинезонами! Ордена и медали горели на них. В кабинах сбитых летчиков находилось местечко портрету Сталина. Наши с собой фото фюрера не возили. Предпочитали эротику. Обнаженных дев, русалок, фей. Рисовали на фюзеляжах кому что нравится. А зря. Не потому что я пуританин. Нет. В яркие пятна на борту удобней прицеливаться — вот и весь фокус, — ухмыльнулся Клюге.
— А советские рисовали что-либо? — спросил я.
— Рисовали, — закивал Клюге.
— А что именно? — поинтересовался мой давний приятель.
— Да все рисовали. Но гораздо реже. И все, как один, летали с наградами. Кстати, рейхсмаршал Геринг приказал нам ценить боевые заслуги противника и не снимать с него никаких наград. Ни под каким предлогом!
— Это не рейхсмаршал. Это требование Женевских конвенций.
— Не знаю. В любом случае рейхсмаршал сам, как ваш Брежнев, был очень не равнодушен к орденам. И к парадным мундирам.
На упоминание о Брежневе я не отреагировал, а насчет повеления Геринга позволил себе усомниться еще раз.
Клюге потряс седым ежиком:
— Не забывайте, что кроме Люфтваффе и Геринга, были еще СС и Гимлер! Это они с пленными не церемонились. Хотя вы можете сказать: «А что — и Геринг, и Гитлер, и Гимлер — все на одну букву!» — почти угадал Клюге направление моих мыслей.

Гитлер капут, абер бир ист гут!
Да, он хорошо усвоил русский язык в Суздальском, Елабугском, Карагандинском лагерях. — Господь с ним, с Герингом, — примирительно сказал Клюге. — Ну а насчет дам в небе вы согласны, что это не женское занятие? Бой, да еще воздушный — не для всякого мужчины! — всплеснул он руками и быстро, как в цирке, завращал головой в стороны, вверх и вниз. — В глазах то искры, то темно от перегрузок. За любой бой летчик сбрасывает если не жизнь, то два-три кило весу. Во рту сохнет. Кровь к бедрам и в ноги. Руки чугунные. А у женщин куда кровь бьет? Вот-вот, — выговорил он старательно непечатное слово, — сами знаете. А в кабине газы от выстрелов пушки. Пробыот водосистему — пар, белый шлейф, маслосистему — все в масле... Кстати, когда милые флак-феи1 сдали меня по инстанции, то там меня сначала целый час отмывали от масла, потом полчаса возились с перевязкой, а уже после этого устроили неплохой ужин.

Даже с водкой! Ваш подполковник экзаменовал, спрашивал про свое звание. «Подполковник», — ответил я. «А у меня какое звание?» — сосед ткнул себя в погон. «Капитан вы!» — ответил я. Уточнил: «Особист НКВД». «О! — сказали они. — Правильно!» Тогда я спросил у капитана про свое звание. Был в форме, хотя нам разрешалось летать в чем угодно. Замолчал капитан. Флак-феи были разговорчивей.
— Вот как! А причем тут зенитчицы? — спросил мой друг.
— Как причем? Не Луганский, а они срезали меня! И даже слегка поцарапали, — Клюге приподнял и развернул загорелый локоть. Из-под короткого рукава свежей тенниски белел сильный шрам, — так что стакан приходилось держать не в правой. Но я гимнаст, боксер и теннисист. Десхальб2 особых неудобств не ощущал.

Главное — жив остался, а все это зажило. Как на собаке. Месяца за полтора. Лечили по всем правилам... А ужин запомнил тоже на всю жизнь. Не мной придумано: «Гитлер капут, абер бир ист гут!» Да-да, правильно: «Гитлеру конец, но пиво хорошее!» И ваша водка была не хуже, — усмехнулся Клюге и левой ладонью крепко потер шрам.
— Но, видимо, ужин ужином, а допрос допросом?
— О, да! Конечно же, угощали меня не за так. Подполковник спрашивал — я отвечал. О чем спрашивал? Да обо всем. Допроси с угощением есть допрос. А особист, помню, интересовался, незнаю для чего ему это нужно было: «Верно ли, — говорит, — что вашим нравится наша песня "Катюша"?», — «Не хуже, чем "Лили Марлейн"», — ответил ему я. «Лили Марлейн» — это казарменный шлягер всех фронтов. Итальянская музыка тоже была в ходу. Немного испанской, пока Франко не отозвал своих солдат с Восточного фронта. У нас, как у вас, — с кем дружба, с тем и песни.
— Подполковник говорил по-немецки? — спросил я.
— Нет. По-немецки говорил особист. Довольно прилично. Но через полчаса я понял, что мне устроили маскарад, потому что дважды особист оговорился и назвал подполковника «товарищем генералом». Я сделал вид, что это меня никак не касается. Подполковник или генерал — какая, в сущности, мне была разница, когда война для меня кончилась? Но для них она продолжалась, и я очень понимал, как им важно знать о нас побольше уже известного. И если бы генерал был в своей настоящей форме, я отвечал бы тоже на его вопросы... Они спросили меня, приходилось ли мне допрашивать сбитых советских летчиков. Я ответил: «Конечно. Даже говорил с Героем Советского Союза». «А фамилия?» — спросил особист. Я сказал: «Фамилия его Лавриненков». Они переглянулись. Расскажите, говорят, подробнее. Рассказал. Лавриненков попал к нам раненым. Перевязали его. Накормили, напоили. Говорил он о себе очень внятно. Но как только его спрашивали о данных полка, замыкался. Было видно, что ничем его не прошибешь. «А хотелось?» — спросил особист. Я не понял: «Что хотелось?» — «Да как это вы изволили сказать — прошибить». Тогда я попросил не путать нас с гестапо. Особист сказал: «Ладно», а подполковник или генерал промолчал. Тот парень — Лавриненков — за словом в карман не лез. Его спросили о здоровье командующего Восьмой воздушной армией. Он разулыбался: «Слава Богу, у нас такой командующий, что всех вас переживет и дойдет до Берлина!». При этих словах генерал с особистом переглянулись снова, и я невольно подумал: «А уж не сам ли командующий Восьмой армией угощает меня водкой и вопросами?» Но вслух, конечно, ничего не сказал, а теперь вот, сколько лет прошло, очень жалею об этом.
— Хрюкин Тимофей Тимофеевич командовал Восьмой воздушной армией.
— Да, Хрюкин. Маршал.
— Нет, до маршала Хрюкин не дожил. Его не стало сорока трех лет. В пятьдесят третьем году. Над его могилой было сказано: «Он сжег себя в Сталинграде».
— Да-да, — сочувственно-мрачно сказал Клюге. — Вы мне показали бы фотографию Хрюкина, и я, наверное, узнал бы его.
Фотографию командующего найти было делом не сложным, но не отдельную, а в группе с членами Военного совета ВВС и командующих воздушными армиями, сделанную в сорок пятом году и запечатлевшую улыбающихся военачальников — по центру Новиков, а слева и справа от него Вершинин, Ворожейкин, Фалалеев, Руденко, Репин, Науменко, Шиманов. И самый крайний слева — Хрюкин.
Клюге, немного посомневавшись, указал на него, сына каменщика и прачки, бывшего чернорабочего, грузчика, молотобойца, воевавшего в небе Испании, Китая, Финляндии, Германии, летавшего до самой большой войны на Тайвань бомбить аэродромы японцев, вместе со штурманом Суховым составившим единственный в мире летный экипаж, в одиночку потопивший мощный авианосец — «Яматомару».
— А вот Лавриненков. Дважды Герой Советского Союза, как Хрюкин, — я не стал долго распространяться о том, что Лавриненков сбежал из плена и в партизанах судьба свела его с командиром 4-го отряда соединения имени Чапаева алмаатинцем Касымом Кайсеновым, в будущем известным казахстанским писателем.
— Скажите, а сын Сталина, Василий, считался хорошим летчиком? — неожиданно спросил Клюге.
— Не знаю, каким он был летчиком, но курсантом — отчаянным, — ответил за меня приятель. — Дерзил преподавателям и инструкторам. Вел себя высокомерно. Откалывал хулиганские номера. Отец узнал — приструнил. Так говорят те, кто учил Василия Сталина летать. Его и сына Михаила Фрунзе — Тимура. Тимур Фрунзе дружил с сыном Анастаса Микояна — Владимиром. У Микояна воевали трое сыновей — Степан, Владимир, Алексей. — Владимира сбили в бою на глазах Сергея Луганского, — сказал я, невольно подумав, что сбить Микояна вполне мог и сам Клюге, а еще о том, что в отличие от черненко-брежневских бонз, державших своих сыновей подальше от войны в Афганистане, Сталин и его окружение своим чадам никаких поблажек не давали.
Не сказал я, правда, Клюге и о том, о чем подумал еще в тот миг, — Сергей Данилович Луганский был не доволен собой на войне и дома. Однажды под утро даже палил, уже будучи генерал-майором, из своего пистолета по собственному бюсту у себя народине в Алма-Ате — напроспекте Сталина (прежде — улица Старокладбищенская, затем — проспект Сталина, потом проспект Коммунистический, а ныне — проспект Абылайхана). — У нас писали, что сын Никиты Хрущева — летчик-истребитель Леонид Хрущев — сдался в плен. Это правда? — спросил Клюге.
— У вас о многом писали. Считается, что Леонид Хрущев в сорок третьем году пропал без вести, — сказал я.
— Вам не очень приятны мои вопросы? — спросил Клюге.
— Ну отчего же? — тоже спросил я.
— А вообще смекалка часто выручала ваших. Не только в воздухе. Однажды мы сопровождали бомбардировщиков. Те разнесли железнодорожную станцию. Извержение Везувия! Но состав с истребителями на платформах уцелел. И все равно он должен был сгореть, потому что паровоз сбросило с рельс, а кругом полыхали другие составы. Тогда ваши техники запустили моторы самолетов, закрепленных на платформах, и на их тяге — представляете! — вывели платформы за станцию. Если бы я не видел это сам, ни за что не поверил бы!... А в воздухе, когда у всех ваших появилось радио, нам приятно было слышать не только русские, но и саксонские ругательства. Могу показать вам изданный для ваших летчиков «Краткий руссконемецкий словарь бранных слов и крепких словечек». Представляете: жмет на тебя ваш летчик в лоб, да еще и лается по-немецки. Я правильно выразился — лается?
В другой раз, потрогав худой подбородок и седой ежик стрижки, Клюге снова восхитился: «И как это ваши пилоты успевали в кромешном аду тщательно бриться и стричься? Удивительно! Но в принципе объяснимо. Большинство из них были очень молоды. А молодость не любит неряшливости. В этом я убедился в Испании, во Франции, в Греции. У вас тоже...»
Я вынужденно промолчал по поводу «бриться и стричься». Память тут явно подвела седоглавого собеседника. Перед вылетом, да еще боевым, бриться? Боже упаси! Так считали мнопие, и не только молодые летчики. Суеверие всегда отличало авиацию, как это ни странно, еще с эры российских перволетчиков. Попались навстречу женщина или священник — быть худу. Число «тринадцать» — черное. Жутко несчастливым считалось тринадцатое место в столовой, тринадцатая койка в казарме, тринадцатая очередь на боевой вылет. И тому подобное.
Оказывается по этой части и немцы не отставали.
Предрассудки в ранге неписаных уставных положений были чрезвычайно распространены и среди союзников. В подразделениях англичан не было самолетов под номером 13. Они выбрасывали из пачки тринадцатую сигарету. У американцев число 13 заменялось 12А. Об этом поведал мне доцент Казахского политехнического института Турсун Омарович Салибаев, ветеран ОМАГа — Особой морской авиационной группы, прикрывавшей с воздуха союзные конвои, следовавшие в Советский Союз с военными грузами по Атлантическому и Северному Ледовитому океанам.
Среди тех, кто не верил «ни в бога, ни в черта», был дважды Герой Советского Союза летчик-штурмовик из Казахстана Талгат Бегельдинов. На самолете под номером 13 он начинал и заканчивал войну. На нем провел, кажется, первый в истории авиации бой штурмовика с истребителем. Сбитый им коллега Клюге по Люфтваффе имел на своем счету 108 самолетов. Кстати, Талгат Бегельдинов и чуть было не сбивший Клюге Сергей Луганский были неразлучными фронтовыми друзьями.
Мир тесен — подтверждала цепочка человеческих судеб: Клюге — Лавриненков — Хрюкин — Касенов — Луганский — Бегельдинов, но я не стал напоминать эту свежую истину собеседнику, а заметил, что не всё, в том числе отчаянную храбрость и завидную опрятность, можно истолковывать одной лишь молодостью. И поразившее Клюге обыкновение идти на верную гибель в чистой одежде — давняя ратная традиция. О ней известно еще из древних русских летописей. На российском флоте она бытовала с Петровской поры. И наш воздушный флот не стал исключением.
Клюге не торопил себя с ответом.
— Необоримый дух, — сказал он, — в любой сфере всегда неплохо подкреплять самой надежной техникой, а не только героическими ритуалами.


Противника знали в лицо
Он всегда возмущался, что советские ВВС брали на фронтах не боевым мастерством, а количеством. Выходит, напрасно авиационные заводы немцы бомбили в самых крайних случаях, рассчитывая на то, что они попадут к ним в руки. Они бывали на них в Москве, Рыбинске, Воронеже до войны в качестве дорогих гостей — банкеты, тосты в честь дружбы и сотрудничества. Поразительна скорость, с какой были заново пущены конвейеры эвакуированных на Восток советских авиазаводов. Даже при техническом несовершенстве выпускаемых ими машин это делает честь СССР. На Берлин в апреле 1945 года Сталин бросил семь с половиной тысяч новейших отечественных самолетов! Как же можно было устоять перед такой грозной силищей?
— Но ведь к Москве рвалось девять тысяч самолетов, а летом сорок второго года в Крыму против каждого советского самолета действовало двенадцать из Восьмого воздушного корпуса фон Рихтгофена.
— Возможно-возможно, — полусоглашался Клюге. — Соотношение сил всегда полезно помнить не только историкам. — И тут же возражал: — Однако девять тысяч — это миф, а в сорок втором среди ваших летчиков настоящих бойцов было намного больше, чем в сорок третьем году. Это мое мнение. Я его никому не навязываю. Считается и у вас и у нас, что война шлифует боевое мастерство. Да, оно так. Но весь парадокс еще и в том, что действует неписаный закон убывания опытных кадров. Оба этих процесса идут параллельно и неизвестно, какой из них быстрее. В сорок третьем году ваших сбивали как в тире. Вы, повторяю, всегда брали количеством. Людей не жалели. Происходил, как по Дарвину, естественный отбор. Выживали сильные. Как это по-вашему говорится, прибедняться не буду. Я тоже выживал. Меня — да и не только меня, многих — ни разу не сбивали ваши истребители. Погорел я на зенитках, — с заметным сожалением повторно признался Клюге, посмотрев на сидение стула, будто ниже пола была зенитная батарея. — И то, что срезали меня флак-феи, поверьте, для меня даже приятно. Намного приятней, чем быть сбитым Луганским, Султан-Ханом, Покрышкиным, братьями Глинками, наконец! Клюге передохнул, прикидывая, рассуждать ли ему дальше, — разговор был в присутствии того же моего давнего друга, человека авиации и ее истории далеко не стороннего. Друг мой сделал комплимент Клюге по части восхитительного знания нашим собеседником языка экс-противника и удивился, что он перечисляет советских асов пофамильно.
— А как же иначе? И мои коллеги тоже знали, — Клюге улыбнулся дежурно моему приятелю и добавил нам в тонкостенные бокалы отличного пива из фигуристо-пузатенькой бутыли. По его словам, он и в дальних вояжах не расставался со своими привычками, но — похоже — советская столица скоро заставит это делать: даже за валюту не очень просто приобрести то, что хочешь. До войны иностранные дипломаты, когда в Москве появились первые очереди за хлебом, измеряли их шагами возле булочных, поражаясь неимоверной длине, а теперь это никого не удивляет. Неужели советские люди побеждали в той Большой Войне ради того, чтобы с каждым годом жить всё хуже и хуже? Россия лежала в таких же развалинах, что Германия с Японией, но Япония обогнала даже Германию и не помышляет сбавлять хода. А ведь и Германии война обходилась недешево: страна поджала пояса. В СССР до войны был восьмичасовой рабочий день, а в Германии десяти-четырнадцатичасовой, да еще и при карточной системе. В газетах печатали десять заповедей для покупателей. Первая гласила: «Немецкие хозяйки не возмущаются, если в настоящее время в магазине нет желаемого товара». Десятая заповедь рекомендовала: «Даже при трудностях сохранять спокойствие и не оставлять чувство юмора».
Старика повело далеко в сторону от нашего разговора, но в принципе можно было понять и это «лирическое отступление». Вернуть собеседника в колею беседы стоило значительных усилий. Мой друг спросил его о том, о чем Клюге говорил мне еще в Швейцарии: где, по его мнению, немецкие летчики впервые по-настоящему прочувствовали противника.
— Если говорить строго, то под Сталинградом. Если еще строже, то в самом начале войны — возле Кишинева. Это я и сам видел, могу подтвердить. А уже позже — Кубань, Курск и Белгород, разумеется, Берлин. Но для меня, как вы знаете, война закончилась раньше Берлина, — замедленно сказал Клюге, отпил большой глоток и призвал взглядом последовать его примеру. — В Сталинграде Паулюс капитулировал бы или застрелился намного раньше, если бы не изобретательность наших Четвертой воздушной армии и приданного ей Восьмого воздушного корпуса. Они снабжали окруженные группировки наших и румынских войск. Работали гигантские транспортники «фокке-вульф-кондор». За рейс — десять тонн груза. Но потери были ужасающие. Мы лишились почти полутысячи транспортных самолетов, а с ними тысячи не самых худших авиаторов. У вас без конца твердили: Сталинград не отдан. Но кто скажет точно, в чьих руках он находился, если там все напоминало слоенный пирог — тут вы, а там — мы и снова — вы, а потом — мы? Поэтому грузы с воздуха попадали и к вашим...
— И все же — «Паулюс капут, абер бир ист гут!» — напомнил мой друг поговорку Клюге, заменив в ней фюрера на командующего Шестой армией вермахта, капитулировавшей в январе сорок третьего года.
Клюге понял это по-своему и распечатал новую бутылку.
— Однажды с двух «юнкерсов» для Паулюса сбросили по мешку с Железными крестами. Разумеется, для награждений отличившихся. Мешки упали в ваш лагерь для немецких военнопленных, — юмор не отказывал собеседнику.
Мы деликатно поинтересовались, не претендовал ли Клюге на Крест из сброшенных мешков. — О нет! — засмеялся он. — Кресты у меня были свои. К тому времени еще на беседу с Хрюкиным не попал. После Сталинграда работы прибавилось! — Клюге большим пальцем правой руки толкнул воображаемый предохранитель с кнопки управления огнем пушки и пулеметов — жест, понятный любому летчику, — а указательным перехватил эту же гашетку пушечного электроспуска и потянул палец к себе, как бы давая прицельную очередь выстрелов на пятнадцать.
«Черт возьми, а он много не договаривает! — невольно подумалось мне. — Молчит, сколько вколотил в африканскую, греческую, французскую, молдавскую, сталинградскую, другую землю самолетов. С сотню, наверняка. И, поди, расстреливал выпрыгнувших с парашютом в воздухе. У сбитого летчика нет беспомощней состояния, когда он между небом и землей, а рядом носится победитель».
— Нет, не расстреливал, — жестко отрекся Клюге от моего предположения после того, как я все-таки спросил его. — Я, представьте, всегда предпочитал не просто «Мессершмитт-109» другим истребителям, а «мессершмитт» лучших модификаций — «Ме-109 Г-2», «Ме-109 Ф-4», например. Расстреливать в воздухе мне было некого, потому что я бил, как вы сами понимаете, как можно точнее. — В его голубых глазах блеснул хищновато желтый огонек. — Вам доводилось когда-либо слышать об истребителе дальнего действия «Ме-110»? Не верьте тому, кто его хает. До восьми пушек! Вы представляете — летающий арсенал! Снаряды с головкой самоликвидатора — если идет 800 метров и цель не поражает, взрывается сам. Половину войны так и встречались — наши с пушками на борту, ваши — с пулеметами. С бортовым оружием у вас всегда было неважно. Даже лодочные самолеты «Гамбург-140» — и те заваливали ваших, имея две пушки и четыре пулемета. А самой скоростной машиной, исключая появившиеся в конце войны реактивные, был истребитель «Хейнкель-113». Равных ему не находилось. Но, увы, система охлаждения мотора — водяная. Попадания одного осколка достаточно, что бы от пара в кабине стало, как в русской бане... Или как в Северной Африке. Она, хотя и Северная, всё равно жарко, — Клюге надул впалые щеки, изобразив африканскую жару. — Вам не доводилось там бывать?
— Бог миловал, — скромно ответил я. — Дальше Индии не заносило.
— Видите ли, — сказал Клюге нам весьма назидательно, — для вас никогда не существовало нашей войны в Африке. По- моему, вы о ней и сейчас не знаете, а если знаете, то весьма смутно. Но это была война. А оборона Сицилии? А сопротивление в Южной Италии? А борьба за Аппенины?.. Все это было нелегким делом, поверьте мне. И каждый такой фронт требовал много летчиков!.. Даже над Швейцарией, которая считалась нейтральной, было сбито двести самолетов — английских, американских и наших. Уцелевшие экипажи швейцарцы интернировали. Кое-что из бомб перепало Женеве, Базелю, Цюриху, Шафхаузену. По штурманскому недогляду, конечно... Мне тоже довелось сбить над Альпами трех англичан. Это была легкая добыча...
— А трудная?..
— Трудная — те же англичане. И ваши летчики, когда появились новые типы машин, хотя, сами понимаете, не всякая новизна — благо. Ваши конструкторы сочинили больше новых самолетов, чем наши. Но лучше от этого ваши самолеты не стали. Я вижу, вам это не очень приятно слышать, но от правды никуда не денешься. Ваши конструкторы всегда оказывались в роли догоняющих. Зато по части обожествления своих успехов вы весьма преуспели. Не находители, что это так, а не иначе?.. И если кто из ваших летчиков не поспешил к апостолу Петру, — Клюге поднял указательный палец кверху, — пусть благодарит нас и англичан за битву при Эль-Аламейне! Итальянцев и нас — за бои в Марокко и в Алжире!... Ошибкой Гитлера был перевод Кессельринга из-под Москвы в Африку, затем в Италию. В результате все расползлось по швам и там и там... А насчет Индии — если бы не Гитлер, Германия, пожалуй, Индию тоже прибрала бы к себе, — высказал смелое предположение Клюге — Вы, наверное, слышали о графе Клаусе Шенкe фон Штауффенберге и его адьютанте майоре Вернере фон Хефтене. 20 июля 1944 года они чуть было не взорвали Гитлера, но тот отделался легкой контузией и порванными брюками. Зато несостоявшийся путч позволил фюреру провести кровавую чистку в вермахте, заменить неугодных. Но еще задолго до этого — в марте 1943 года — штабист группы армий «Центр» полковник фон Тресков положил в самолет Гитлера бомбу. Полковник по горло был сыт Сталинградом, но бомба не взорвалась. Не сработал взрыватель замедленного действия. Представляете? Как всегда, от всякой мелочи зависит ход Истории!...
— А вам и в Африке пришлось повоевать за Гитлера?
— Ценю иронию, — отозвался Клюге. Неторопливый и седой, сохранивший свою тевтонскую выправку, он посмотрел на нас отстраненно, будто не нас видел, а всё свое — прожитое, пережитое, пролетанное. «Обиделся старик», — подумалось мне.

Теория — ваша, работа — наша.
Похоже, так оно и было.
— Для вас немецкие летчики, повторяю, все на одно лицо. Их вы к себе не приглашали. Они вломились к вам сами, потому что выполняли приказ. За многими из них горе и трагедии тысяч ваших людей. Я это тоже понимаю, и я — нынешний, — Клюге ткнул себя в крепкую грудь, — ни за что не последовал бы за Гитлером по его преступной дороге. Но я тогда был совсем друпим, и мне казалось если не все, то очень многое иным. В плену у меня появилась возможность многое переосмыслить, переоценить. Но, поймите меня правильно: законы воздушного боя всё равно остаются в силе, и я не смогу изменить своего мнения о том, что вашим асам до асов Люфтваффе как до Луны, — Клюге проговорил это ровно, без тени запальчивости.
— Это почему же? — не скрыл мой друг досады. — Обычная арифметика, — ответил Клюге. — Если у меня всего 110 сбитых самолетов, то у моих коллег Хартманна и Баркхорна — по триста у каждого!... Ах вы это знаете? И у вас даже об этом сообщали. Гляди, какие чудеса! — И все равно многим это неизвестно. А вообще, для меня эти цифры невероятные, — признался я. — Ну отчего же? — снисходительно возразил старый ас. Чувствовалось, что признание пришлось ему по душе. — Все по формуле вашего же Покрышкина. Как там? «Высота — скорость — маневр — огонь!» А если идти в глубь истории, то Покрышкиным эта формула взята у русского капитана — летчика Крутеня — еще со времени Первой мировой войны. Да тольколи вавиации?.. Зато, уверяю, ни Хартманн, ни Баркхорн ни за что не догадались бы использовать для взлета и посадки участки автострад, как это делали ваши в Германии, а наши никак не догадывались — с каких же это аэродромов поднимаются советские самолеты!.. Выходит сбивать по триста машин проще... — Он коротким кивком напомнил, что пиво застоялось, легонько пощелкал блестящим ногтем по светлому боку фужера: — Есть, право, еще одна деликатная причина ваших немалых потерь. Возникла пауза. Где-то по соседству пропикали сигналы точного времени по радио, — скорее всего, в гостиничном номере этажом выше — окна были распахнуты. Диктор привычно встревоженным голосом заговорил о серьезной обстановке в районе Ближнего Востока, но тут же оборвал речь на полуслове — видимо, кто-то выключил радио или отключился электрический ток. Самые неожиданные сюрпризы сервиса столичного гостеприимства тоже стали привычными. Мы невольно разом глянули каждый на свои часы. — Говорите, пожалуйста, коль сказали «а», — попросил я. Клюге поднял свой бокал и посмотрел его на свет: — В общем так. Что простительно и, быть может, обязательно на земле, невозможно и гибельно в воздухе. Но ваши и тут, как пелось в вашей же песне, сказку сделали былью... — То есть? — поторопиля. — То есть вылетали на боевые задания, взбодрившись алкоголем, — вроде сожалеюще сказал Клюге. — Вот как? — усомнился мой друг. — А ваши не вылетали?» — Мои — нет! — отчеканил Клюге. — Вы можете мне не поверить. Вольному воля! — Он посмотрел на нас с укоризной. — Конечно, ваши стерильные мемуаристы никогда не напишут об этом, а литераторы и подавно. Вы упрекнете меня снова за прямоту, но я скажу вам, что она лучше, чем ложь во спасение. А вообще говоря, мировой авиации не повезло. Кого она подарила планете из писателей милостью Божьей, кто сам бы летал и мог по-настоящему сказать людям? Экзюпери? Коллинза?.. Не знаю, может быть, вашей литературе посчастливилось больше... — Каждая литература счастлива по-своему, — заметил мой ДРУГ- — Резонно, — согласился Клюге. — Но все-таки, например, подполковник Баркхорн после Хартманна был самым выдающимся летчиком Люфтваффе. Но возьмите его книгу «Хорри- до», и вы убедитесь, что воевать — это одно, а писать — другое! Недаром Хартманн не рискнул. О нем написали другие: Толивер и Констебл. Книгу издали в Штутгарте. Называется броско — «Снимите Хартманна с неба»... Верно? — И снимали же, — невозмутимо сказал мой друг, обнаруживая неведомые мне познания. — Советские летчики сбивали Хартманна четырнадцать раз. И четырнадцать раз ему чертовски везло. Даже тогда, когда он угодил в плен. Но выкрутился- таки, сбежал. Околпачил конвоиров своими беседами на русском... И не одного Хартманна из асов сбивали. Зигфрида Шнеля, Эриха Лейе, Герхарда Хомута... — Браво-браво, — спокойно одобрил Клюге перечисление. — И потом это надо еще посмотреть, триста ли самолетов сбил Хартманн или же всего тридцать, — с нескрываемой иронией проговорил жестокий собеседник. — В советских ВВС требовалось по меньшей мере тройное подтверждение того, что вражеский самолет сбит. А в Люфтваффе пользовались данными фотопулемета. Но ведь не всякий зафиксированный смертельный удар оказывался на самом деле таковым. Песня даже была — «на честном слове и на одном крыле». Как там? «Бак пробит и машина горит», а самолет идет на свой аэродром!
— Хартманн сбил триста самолетов, — каменным голосом сказал Клюге, отвергая иронию и доводы. — Ладно. Триста так триста, — уступил друг беспринципно, но только на первый взгляд, потому что следом же спросил у Клюге: — А сколько летчиков за войну потеряла 52-я эскадра, которой командовал Баркхорн и в которой воевал Хартманн? Клюге быстро ответил: почти 600, — и также быстро вернулся к Экзюпери и Коллинзу, настаивая на своем: кроме них, своего слова в литературе не удалось сказать никому из авиаторов. Клюге ошибался. У себя дома я ему беструдно доказал это снятыми с полок книгами. Экзюпери с Коллинзом отнюдь не одиноки в среде писателей «милостью Божьей». Не только о своем ремесле писал выразительно, например, авиационный штурман Анатолий Виноградов, летавший на Берлин уже будучи автором романов «Три цвета времени», «Осуждение Паганини», книги «Стендаль и его время». «Без иголки» читалась и читается документальная проза известных летчиков-испытателей: Марка Галлая — «Третье измерение» или Игоря Шелеста — «С крыла на крыло». Их книги заметны своим слогом и правдивостью. А книги Героя Советского Союза Генриха Гофмана! Нашли своего читателя повести Дмитрия Кудиса «Память» и «Рубежи», Артема Афиногенова «Любимые сыновья», «Мгновение — вечность», «А внизу была земля», Анатолия Маркуши — «Облака под ногами» и его же «Рассказы старого летчика», «Ученик орла»...
Однако Клюге был трижды прав в том, что авиационные документалистика и мемуаристика у нас, увы, во многом стереотипны потому, что от десятилетия к десятилетию «строгались» они по шаблонным меркам за самих летчиков расторопными литзаписчиками, хорошо усвоившими главное «проходное» правило: как можно больше героики, литавр, победного грома, поменьше горькой правды. Но, к счастью, и тут были и есть приятные исключения — о некоторых из них уже говорилось. Что касается известного «средства взбодрения», я не очень поверил Клюге, но позже нашел свидетельства тому, о чем он говорил, в беседах с ветеранами войны. Примечательно, что мой авиационный наставник — Герой Советского Союза Николай Иванович Бордюгов, другие инструкторы и преподаватели никогда не заговаривали об этом, даже если иные из них не были равнодушны к сему «средству». Даже в отечественной мемуаристике отыскались кое-какие следы. Конечно же, они не носили такого, как у Клюге, безаппеляционно-обобщающего характера, но всё ж таки подтверждали, по своему неопровержимо: да, бывало, летывали воздушные бойцы на боевые задания в красно-звездных машинах на фронтах Великой Отечественной войны и «под мухарем». Причем не столь уж и редко3, чего прежде не случалось ни на Хасане, ни на Халхин- Голе, ни в советско-финляндской войне.

Старый Черчилль был прав
Вы, вероятно относите меня к категории людей с линейным мышлением, — предположил Клюге в нашу с ним последнюю встречу, — но линейное мышление есть коренное свойство если не человеческой природы, то солдатской. В мире этого столетия было слишком много насилия и крови, чтобы люди могли ощущать себя людьми. Им приходилось быть чаще в состоянии, далеком от человеческого. Я помню, как в Карагандинском лагере мне дали прочесть письмо солдата вермахта своей невесте. Оно попало отнюдь не в Германию, а к нам в лагерь, потому что кто-то из ваших армейских политических работников посчитал взятую на фронте почту хорошим аргументом в пользу вашей победы. И не ошибся. Солдат писал: «Мы катимся вспять, а нас травят штурмовой авиацией и бомбардировщиками. У нас ни еды, ни питья. Мы предоставлены Господу Богу. Нет никакого командования. Никакого снабжения. Есть ад и хаос. И никакой надежды на спасение». Бедный парень, он не успел дописать свое послание и проследовал прямиком туда, откуда уже нет никакой почты! Но вы правы — его никто не приглашал к вам. Меня — тоже. Когда жизнь на излете, об этом, хотите или не хотите, но думается. Но прошлого не вернешь. Главное — не повторить его в масштабах человечества. Война сейчас не самое главное, о чем должны думать государства и люди. Есть много других проблем. Они ужасно велики. А некоторые катастрофичны. Вы это сами ясно видите... Вы знаете, — он испытующе посмотрел мне в глаза и отрицательно покачал головой, — хотя откуда вам знать? Но я скажу: Черчилль, этот величайший недруг Советской России и нацистской Германии, назвал Вторую мировую войну НЕНУЖНОй войной! Иными словами, войной, которую человечество могло и должно было избежать! И я с ним согласен, — сказал Клюге тоном, будто проживал с Черчиллем лет двадцать-тридцать на одной лестничной площадке.
А затем въедливый старик снова сел на своего любимого конька отнюдь не злобных, но достаточно саркастических обличений и пришпорил его, полагаю, лишь вполсилы, щадя вовсе не его, а мое самолюбие. Конек бодро потрусил, послушный воле хозяина, по знакомому кругу — чувствовалось, что Клюге уже хорошо опробовал эти мысли, скорее всего, на своем ровеснике и добром моем знакомом Ойгене Штруппе, на его коллегах по Ассоциации, быть может, еще и на родном сыне. — Советскому народу, если угодно, — спокойно говорил Клюге, — война была не нужна вдвойне или даже втройне, чем любому другому европейскому. Ваш Сталин это прекрасно понимал, ибо, наверное, никто лучше не знал, что ваш народ, распевающий в честь вождя и свою тоже громкие гимны, вовсе не народ, а унифицированная масса, готовая к рабскому послушанию, которое мнилось ему созиданием некоего невиданного в истории человечества самого справедливого и самого счастливого общества. Сталин не хотел войны, потому что знал: в случае поражения его самого ждет петля или топор, а в случае победы — массовое презрение собственных рабов, и отсюда — ниспровержение тотального режима, а с ним и его, Сталина. Но хитрый и коварный, он сделал всё, чтобы ваши люди, столкнувшись, как когда-то в прошлом столетии будущие декабристы с настоящими моральными и материальными человеческими ценностями Запада, в лице, конечно, не Германии, а США, Англии, Франции, других стран Европы, не смогли углубить своего с ними знакомства, гибельного для античеловеческого режима. Вам понятны мои мысли?
— Вполне.
— Тогда, с вашего позволения, я продолжу, хотя и не считаю, что все сказанное мною истинно. Известно: Сталин, Рузвельт, Черчилль считали Гитлера тем, кем он был, — преступником. Содружество Наций почти единодушно осудило нацизм. Но сам Гитлер до последнего дня полагал реальным военное столкновение сталинизма со свободным от нацизма остальным миром, потому что видел в Сталине свое подобие, диктатора и тирана, даже более изворотливого, изощренного, ловкого, деятельного и беспощадного не только ко всему, что поперек его пути, но и к тому, что помогает ему на этом пути. Сталинская система всецелостояла заполное подчинение ей любой личности. Эта система никогда и нигде не верила никому. Нам доводилось сбивать ваши бомбардировщики и среди их экипажей нередко были люди вовсе не штурманы, радисты или стрелки, а особисты или штабные работники, выполняющие задания НКВД. Их подсаживали в бомбардировщики для контроля заранее доставленными экипажами сведениями. Простите, но это же верх маразма! У вас людей лишали парашютов, чтобы добиться стопроцентного «мужества»... Война — не санаторий и не курорт. Но любой знает, что слабый на ней далеко не уйдет, долго не протянет. Скупой платит дважды. Слабый — один раз, но навсегда — своей жизнью. Вы платили только по этой шкале. Давно доказано, что работа пилота физически не легче, а по нагрузкам втрое сложнее труда шахтера. Однако в ваших ВВС никакого понятия не было о профилакториях для летного состава, хотя бы самых примитивных. У вас каждый третий летчик, а то и второй, выбывал из-за физического переутомления и предельного нервного истощения, а вы всё это и по сей день готовы закамуфлировать самой отъявленной демагогией, лживыми допмами... Словом, действительно это была НЕНУЖНАЯ война во всех смыслах. Старый Черчилль прав!...
Я позволил заметить, что в своей ссылке на «старого Черчилля» мой визави уже не приоритетен. Один нередко наезжавший в Казахстан из Германии, ее тогдашней ГДР-овской части, уже далеко не молодой ученый человек тоже говорил о «ненужной войне». В ее кровавые годы он вовсе не философствовал, как ныне, выбрав полем научных разработок самое передовое в мире учение, а следил в перископ подводной лодки, которой командовал, затем, как отправляются в царство Нептуна пораженные его торпедами корабли. Ему очень нравились заснеженные пики гор Заилийского Алатау, у чьих подножий в седой древности проходил Великий Шелковый Путь, мирно соединявший многие народы Земли. Поглядывая на эти пики, философ уверял, даже если его о том не спрашивали, что ни одно судно из посланных им на морское или океаническое дно не было гражданским. Все до единого — военные. Преимущественно американские. Возможно, он говорил правду. Клюге испытующе сощурил левый глаз, будто я у него был под прицелом: — Не помнители, как звали этого капитана? Откуда он? Сейчас коммунист? — Отчего не помнить? Рудольф Рохгаузен. Из Лейпцига. Да, коммунист. Профессор Лейпцигского университета. Доктор философии. Руководитель исследовательской группы «Философские проблемы естествознания». У него в Казахстане издавался коллективный сборник по современной биологии — там и его статья. Что-то насчет социально-культурной детерминации, биологического познания, — ответил я на удивление Клюге, которого он не стал скрывать. Его левый глаз округлился вместе с правым, а тонкие губы под седыми усами превратились в буку «о» и самое восклицание не по-немецки получилось протяжно восторженным: — О-о-о! Какие подробности! Что за необыкновенная метаморфоза!... Наверное, герр Рохгаузен давно с вами лично знаком?» — Нет, не очень. Он хорошо знаком с коллегами моей жены по Институту философии и права нашей Академии наук. Теперь это академики. Абдумалик Нысанбаев. Жабайхан Абдильдин. Очень уважаемые в обществе и науке люди, — сказал я. — Охотно верю и разделяю ваше почтение. Однако сами понимаете, для меня несколько странно чудесное превращение боевого подводника в сугубо мирного биолога. Да еще и философа притом. Или точнее, в философа с биологическим уклоном, — признался Клюге. Я напомнил ему, что японский император Хирохито был по своему призванию первоклассным биологом. Но это не помешало ему благословить милитаристскую мощь Страны Восходящего Солнца на феерический погром американского флота и авиации в Перл-Харборе. Такой потрясающей катастрофы до этого Соединенные Штаты не ведали никогда. Ни до, ни после. Неясная тень некоей удовлетворенности пробежала по сухощавому лицу собеседника. Что ни говори, а старому вояке любые напоминания о былых «викториях» были по-своему приятственны. Как бы он того ни скрывал. На прощанье Клюге, не изменяя своему ироническому тону, выразил надежду, что, наверняка, сумеет не как «общественник», а как бывший солдат, побывать теперь уже не в небе, а на земле Молдовы, Украины, Белоруссии, России. Он хотел бы наведаться и под Караганду, не зная, что бывший лагерь разнесли по камешку и устроили там птицефабрику. Иностранцы почти свободно навещали (после соответствующих хлопот с оформлением «допусков» и прочее) атомный полигон под Семипалатинском, обезобразивший жизнь целого региона и прилегающих к нему территорий за десятилетия своих испытательских действий не только в минувшем и настоящем, но и на многие годы вперед, бывали под Сарыозеком, где вовсе не символически, а по-настоящему уничтожались стратегические ракеты, наезжали в другие казахстанские места, прежде доступные разве что (если того пожелает Леонид Ильич Брежнев) кубинскому вождю или французскому президенту. Но карагандинская ЗОНА оставалась по-прежнему закрытой для любого приезжего из чужеземного далека, исповедуй он мусульманское, лютеранское, марксистское вероучение или не исповедуй никакого. — Не беда — времена меняются, причем не к худшему. А у нас в запасе — вечность, — оптимистически сказал Клюге. — Ну а пока оставлю вам в залог этот фолиант, — он протянул мне увесистый том в желтовато-красном супере, пояснив, что его автор — историк Олаф Гроэлер. А раз историк, то и том, стало быть, тоже история — «История воздушных боев — с 1910 года». И по нынешнее время. Берлинское издание. Весьма редкое. — Могу оставить свой автограф на правах персонажа самых серьезных глав этой истории. Берите, пока у меня не прошел приступ великодушия!

«Пролети надо мной после боя...»
Отказываться от бесценного дара, да еще и с автографом, было совершенно нелепо. Однако дабы дарящий шибко не возгордился собственным бескорыстием, я зачем-то сказал ему, что вообще-то автографы не коллекционирую, но за проструившиеся в Лету годы кое-какие набрались, как говорится, самотеком. В том числе и «летно-космические». Считаю, что им тоже нет цены.
Клюге водрузил на нос очки в толстой черной оправе, сразу же придавшие ему вид великого книжника, и с громадным любопытством принялся разбирать подвинутую мной к нему стопу разновременных раритетов из книг, альбомов, конвертов, визитных карточек, снимков, с лаконичной восторженностью раз за разом приборматывая:
— О! Этих фронтовиков я должно быть мог повстречать, как у вас часто писали, на крутых виражах... Герой Советского Союза Медноногов. Испытывал в КБ Ильюшина его бомбардировщик «Ил-28», реактивный штурмовик «Ил-40»...
Но это уже после войны. А про войну он пишет: «Мне, заурядному человеку, посчастливилось попасть из Алма- Атинского транспортного техникума в крылатую семью, стать авиатором. Воевал на легендарном самолете Ил-2...»
— Смотрите — другой Герой Советского Союза вам пишет: «Ил-2 сохранил мне жизнь. Банифатов...»
— А это — космонавт Юрий Глазков, литератор, историк, краевед... Герой Советского Союза Эдуард Елян, испытатель первого советского сверхзвукового пассажирского самолета «Ту- 144»... Советский космонавт Николай Рукавишников и болгарин Георгий Иванов — его напарник по экипажу космического корабля «Союз-33». Их дублеры — Герой Советского Союза полковник Романенко и старший лейтенант болгарской армии Александров. Мне довелось быть на запуске «Союза-33» в Байконуре. Полет едва не закончился трагически. Спасло положение, самообладание и мастерство Рукавишникова.
Клюге кивает: да, смутно, но слышал об этом.
— Самолет «Лавочкин». На нем заканчивал войну Иван Кожедуб. Это снимок из Монино, теперь уже известного музея ВВС, Военно-воздушной академии имени Гагарина.
— Можно было бы съездить туда в следующий раз? — деловито осведомился Клюге.
— Отчего бы и нет.
— А вот в это время уже не вернуться. При всем желании, — с оттенком меланхолии сказал гость, рассматривая другой снимок, сделанный «всего лишь» столетием раньше поручиком Александром Матвеевичем Кованько с высоты 800 метров при полете 18 мая 1886 года над Невой и центром Санкт-Петербурга.
— Дар его родной дочери Варвары Александровны, дожившей до времени, когда, наконец, ее отца официально признали одним из организаторов военного воздухоплавания в России и внесли его имя в энциклопедии не только военные, потому что Кованько-старший был очень одаренным человеком, изобретателем и поэтом тоже. А сын его Александр Александрович вместе с Петром Николаевичем Нестеровым, своим современником и первым другом, разработал для российской и мировой авиации немало поразительных новшеств (в их числе и таран как способ ведения боя), но пока не числится ни в одной из нынешних энциклопедий, хотя давно пора.
Фотография Петра Нестерова — 1914 год. От его родной дочери Маргариты Петровны из Нижнего Новгорода, подарившего нашему знакомству долгие годы взаимной приязни и полного дружеского доверия. Не менее дорогая для меня книга «Соперники орлов» из Киева, изданная пять раз в Москве. Ее автор — Евгения Королева, дочь одного из первых летчиков России Владимира Ефимова, — старейший историк отечественной и мировой авиации. С ней мы сошлись на материалах о Петре Нестерове и Александре Кованько-младшем в начале 80-х годов.
«С признательностью за любовь к истории отечественной авиации — эту книгу о пионерах — плод многолетнего труда...», — прочитал Клюге вслух посвящение, льстящее моему авторскому самолюбию в неменьшей степени, чем теплые слова на титуле другой книги — «Дороги на Байконур», написанной другом первого космонавта — доцентом Московского авиационного института, доктором исторических наук Виктором Порохней, вышедшей в Алма-Ате в 1977 году, — не стал я скрывать от гостя — и при моем в том участии.
Книги, присланные питерскими историками авиации Владимиром Николаевым, Владимиром Королем, Владимиром Сашон- ко... Клюге удивился шутливо: «Там что, одни Владимиры?» — но тут же добавил вполне серьезно, что ему будет почтительно в таком, по его мнению, авторитетном обществе с увесистым томом «Истории воздушных боев...»
Автограф дочери маршала авиации Савицкого — Светланы Евгеньевны, в 60-е и 70-е годы чемпионки и рекордсменки мира по самолетному и парашютному спорту, а затем первой в мире женщины, выходившей в открытый космос, — вызвал у гостя видения картин отнюдь не благостных и откровенный монолог в уже хорошо знакомом мне духе. Но вовсе не о Савицкой и ее успехах, добытых неустанным трудом и немалыми знаниями, а о самом Евгении Яковлевиче, увы, незадолго до нашей встречи покинувшем этот бренный мир, в возрасте неполных восьмидесяти лет, но с полным сознанием того, что сделано в жизни много полезного. Для соотечественников и их потомков.
— О! — произнес Клюге с чувством свой обычный зачин. — Генерал Савицкий! Крым! Кубань! И так далее... — махнул он сильной рукой в направлении Запада, словно прочерчивая направление главного боевого пути этого необыкновенного человека, но сразу же отвлекаясь от него вопросом не без риторики и подвоха: — А не находите ли вы, мой друг и оппонент, что у вас слишком много маршалов? Можете не отвечать — это дело вашего Министерства обороны — заметьте, везде на планете сплошь и рядом министерства обороны и нигде нет министерств нападения — и вашего Президента. Для меня Савицкий остается генералом.
Как генерал Хрюкин... Вы полагаете, мы не знали, что Савицкий летал на трофейном «мессершмитте»? Мы это прекрасно знали! Мы знали, что и Покрышкин в совершенстве знает «мессершмитт», но предпочитает появляться в небе на американской «Аэрокобре» под бортовым номером 100. На ней он сбил тридцать не самых худших наших машин, причем однажды в одном бою — сразу четыре. Его у нас называли «воздушным громилой». По фотоснимкам его и других ваших асов старались определить, на что он и они еще способны. Снимки откуда? Да из ваших же газет, журналов и «боевых листков».
На них часто обозначалось: «Прочти и передай товарищу». А если не-товарищу? ...Бой вел он нестандартно, точно и быстро. Ско-ро-теч-но. Я правильно сказал это слово?
— Правильно.
— Тогда постараюсь и другие слова сказать тоже верно, даже если вы заподозрите меня в бахвальстве, хвастовстве, самонадеянности, преувеличенном восхвалении своих сил и способностей, — Клюге с необыкновенной легкостью и без никаких заминок демонстрировал свое умение в русском языке, обретенное в Суздале, Елабуге, Караганде и не растерянное у него на родине, близ и далеко от нее. — Так вот, Покрышкин нередко бил пушечным огнем из положения вниз кабиной, когда его противник никак не ожидал этого огня. Бил без промаха, наверняка, с первого захода. Многие это знали и полагали здраво: зачем мне рисковая схватка с «сотым», если до «сотого» есть свой, как говорят математики, ряд натуральных чисел — 99-й, 98-й, 97-й, 96-й и так далее, до «единицы», а после «сотого» тоже есть 101-й, 102-й, 103-й... Выцелить их намного проще и безопасней. Согласны?
— Нет. В каждом из них может оказаться «сотый».
— Это в теории и в пропаганде. А на практике «сотый» редок, как редок истинный талант в любом ремесле, — сказал Клюге убежденно.
Он не был заклинен только лишь на своем военном прошлом и фетиша из него не делал, хотя с убежденным упорством стоял на многих своих позициях ретроспективного плана, что было для меня и познавательно и поучительно во всех смыслах. Он не боялся откровенно говорить об исторической вине нацизма и своей собственной, благородстве и великодушии победителей.
— Кстати, еще раз вам горячий пролетарский привет от нашего с вами прекрасного Евгения Ивановича, — напомнил мне Клюге о Штруппе напоследок, а я о нем никогда и не забывал.
— Вот видите, правильно сделал Ойген, что вовремя унес ноги от Сталина, — невозмутимо вдруг сказал Клюге и пояснил: не унес бы — тогда вряд ли он, Клюге, встретился на сложных дорогах бытия с новыми обстоятельствами и людьми, о которых прежде никогда не думал и даже не предполагал, что они могут быть на белом свете.
— Согласны? Не так ли? — спросил он излюбленными своими словами.
Видимо, больше всего прочего на склоне лет его душа испытывала неутоленную жажду согласия со многим из того, что раньше виделось инородным и даже враждебным.
А неподалеку кто-то снова, как это уже было, включил радио, и оно своими сигналами точного времени отметило еще один невозвратимый миг. Откуда мне было знать, что время неумолимо отсчитывает для моего собеседника предпоследние месяцы, недели и дни его непростой жизни и что за нашим прощанием новой встречи уже никогда больше не произойдет. К тому же еще и навсегда исчезнет Берлинская Стена, а следом сойдет с исторической арены величайшая СВЕРХДЕРЖАВА.
...Не скажу, что о жизненной одиссее Клюге думаю я всегда и неотступно — жизнь устроена так, что в ней ныне много других волнений и забот. И все равно они не в силах заслонить этой, не столь уже и тривиальной судьбы, быть может, в чем-то схожей с другой, тоже известной очень и очень не многим согражданам моим, — немецкого же летчика Генриха фон Айнзиделя, правнука Бисмарка.
У меня язык не поворачивался, когда я хотел спросить Клюге, виделся ли он сам с Гитлером, Герингом, Ешонненком. Могу предполагать, что — да, потому как фюрер, подобно Сталину, обожал непосредственные знакомства со своими асами. Айнзиделю в честь памяти «железного канцлера» он пожаловал новейший «Ме-109-Ф». Но жизнь преподнесла фюреру неожиданный сюрприз: в августе 1942 года Айнзидель приземлился в районе Бекетовки. Неподалеку от Сталинграда. Помогла ему в этом русская зенитчица Евдокия Николаевна Кириллова. А несколько позже Генрих фон Айнзидель обратился с призывом к немецким летчикам кончать войну.
Клюге с таким призывом не обращался. У него были свои убеждения, с которыми он распрощался намного мучительней правнука Бисмарка и, сделав это не так скоро, как Айнзидель, без благодетельной помощи Эриха Вайнерта и Вальтера Ульбрихта, сам по себе, но зато навсегда — до самого последнего своего дня и часа на этом свете, не очень-то расположенном к романтическим сантиментам.
Однако старой фронтовой песни и главных слов ее никогда не забывал: «Пролети надо мной после боя...»
1986-1998

1 Флак — зенитка (нем.)
2 Десхальб — поэтому (нем.)
3 См.: Рытов А.Г. Рыцари пятого океана. М., 1968. — 226 с; Покрышкин А. Небо войны. Новосибирск, 1988. — 332с; Бегельдинов Т. «Илы» атакуют. / Литэапись Ю. Ильяшенко. — Алма-Ата, 1961. — 130 с.


ОБ АВТОРЕ
Известный казахстанский писатель, историк, литературовед, политолог Владислав Владимиров родился 14 апреля 1939 года в городе Шымкенте. В журналистике и литературе с 1957 года. В 1963 году окончил с отличием Казахский государственный университет по специальности журналиста. В 1974 и 1977 годах — курсы писателей-международников при Литературном институте имени А.М.Горького (Москва) и аспирантуру при Институте литературы искусства имени М.О.Ауэзова Академии наук Казахстана. Кандидат филологических наук. Планерист. Пилот. Парашютист-разрядник. Бывал во многих странах мира, в том числе в составе самых представительных делегаций. Автор повестей и романов "Просто Ивановы", "Лирическое отступление", "Закон Бернулли", "Летайте Вуазеном", трилогии "Вернуться и ничего не забыть", исто- рико-аналитических циклов "Притяжение ", "С Крестом и Полумесяцем ", "Под орлами Семи Рек "(о тюркско-славянских связях трех веков, германо-российских контактах и взаимовлияниях), о национальном движении 1916 года, Гражданской и Второй мировой войнах, новейшей истории - "Силуэты и тени 70-х" , "Афган: как это было", "Рядом с Д.А. Кунаевым", "Из жития Константина Черненко ", "Фидель ", "Дробное время Индиры Ганди ", "Севернее 38-й параллели ", "Кремлевская карусель", "Из-под спуда ОГПУ- НКВД- КГБ" и других. Член Международной ассоциации писателей баталистов и маринистов, Казахского РЕМ- Центра. Многожанровое творчество Владислава Владимирова не раз получало добрую оценку видных мастеров пера — Сергея Баруздина и Леонида Теракопяна, Сергея Маркова, Ивана Шухова, Дмитрия Снегина, Герольда Бельгера, Саина Муратбекова, Олжаса Сулейменова, Владимира Гундарева и многих других. Ему принадлежат переводы рассказов ЖакенаЖумаханова, притч Отепбергена Акипбека, пьес Мухамеджана Дузенова, романа писателя- фронтовика Хаджимурата Рахимова "Алая кровь смуглых парней "(о трагедии казахского подразделения из Туркестанского легиона). Редкостная эрудиция, свободное владение материалом в сочетании с художественной и документальной достоверностью зачастую придает написанному им характер истинно- неожиданных первооткрытий. Его произведения печатались в Москве, Санкт-Петербурге, Красноярске, Кишиневе, Душанбе, Таллинне, Берлине, Гамбурге, Братиславе, Дели... Награжден орденами Трудового Красного Знамени, Дружбы народов, Знак Почета, медалями. Заслуженный работник культуры Казахстана.